«Через неделю после вхождения на нашу территорию Советской армии войска въехали и в наш город. Нам было велено сдать оружие, боеприпасы, одежду. Мы решили, что лучше уж отдать наше имущество простому населению, и мы стали передавать через окно штаба одежду и обувь корейцам».

«В ноябре нас погрузили на грузовое судно. Мы были набиты битком в зловонном трюме, где не могли нормально поспать. Нам говорили: «Домой, в Японию», и мы поверили в это. Утром третьего дня мы увидели в заливе несколько военных кораблей и поняли, что «домой» было ложью. Нас привезли в палаточный лагерь Краскино. <…> Нас погрузили в грузовой поезд. Теперь мне кажется странным, что мы не устроили побега тогда. Но это было невозможно, да и столько смелости у нас не было. Было очень холодно, по дороге до Елабуги умерло несколько моих друзей, и еще некоторые лишились пальцев рук и ног от обморожения. Были моменты, когда мы останавливались рядом с поездами советских заключенных. Мы высовывались из окон и пытались на плохом русском общаться с ними. В основном спрашивали о том, за что они были осуждены. Меня поразило, что одного из них отправили в ссылку в Сибирь на 15 лет за кражу 20 рублей».

«Спустя 23 дня пути нас высадили на станции села Кизнер. Ночью мы начали наш поход. Повсюду лежал белый снег, и было непонятно, где дорога. Идя по этому снегу, я думал об отце, матери и сестре. Что с ними? Я шел по чужой земле с грязным ярлыком «военнопленный», не зная, куда приведет меня этот путь. Это и есть то, что называется войной? Но это было лишь началом наших мучений. На третий день похода поднялась сильная метель, и самые слабые стали выбывать из строя. Некоторые падали на обочину и не поднимались, говорили: «Оставьте меня, дайте заснуть здесь…»

Это фрагменты из книги Айдзава Хидэюки. Моя первая встреча с ним произошла год назад на конференции, посвященной проблеме интернированных в Советский Союз японцев после войны с Японией в августе 1945-го. По разным подсчетам, от 500 тысяч до почти 700 тысяч бойцов японской армии были отправлены в сталинские лагеря.

Эта страница истории, даже спустя уже 67 лет после окончания Великой Отечественной, трактуется противоречиво.

Айдзава-сан — председатель японской ассоциации интернированных. Последние 23 года из своих 93 Айдзава-сан ездит в Россию, чтобы бороться с исторической амнезией.

Мое знание этой страницы истории, как и у большинства соотечественников, учивших историю Великой Отечественной по учебникам советской эпохи, — до этой встречи можно было считать очень приблизительным.

Нас учили, что была уже после Великой Победы еще какая-то японская война, но без подробностей. А еще мой папа, попавший из летного училища сразу в те края 18-летним мальчиком в 45-м, изредка перебирая свои награды, давал подержать в руках медаль «За победу над Японией». Что это была за победа, подозреваю, он и сам не очень понимал, потому что одним из самых ярких его военных впечатлений были не военные действия, а то, как, валяя дурака во время службы, в один из дней скороспелые лейтенанты покрасили вместо фюзеляжа местную козу.

На этой конференции 93-летний Айдзава-сан был единственным очевидцем тех событий.

Его вступительная речь была отчетлива и дипломатична, настолько дипломатична, что могло показаться, что этот очередной приезд в Москву с делом, как он позже скажет, «всей моей жизни», — уже некая формальность для него. Но потом, когда Айдзава-сан согласится на разговор, и ответы его через переводчика будут односложны и скупы, — я пойму, как ответственно относится он к своей судьбе. Судьба — это ведь экзамен на уместность на этом свете. Во всяком случае, для японца. Айдзава Хидэюки поразит меня тем, как можно спокойно и уверенно двигаться к цели, которую почти все считают недостижимой. Недостижимой еще и потому, что официальная позиция японской стороны по поводу компенсаций не столь категорична. Японская сторона уже не ждет капитализации исторической несправедливости, господин Хидэюки на ней настаивает.

Его право.

Делами японских интернированных (Айдзава-сан не приемлет термин «военнопленные», потому что «японцы в плен не сдавались, они складывали оружие по приказу императора») Айдзава-сан начал заниматься уже на пенсии. До этого — высокий пост министра финансов, долгая успешная карьера госчиновника.

— Что вам удалось сделать за эти годы? — спрошу я его.

— Мы хотели добиться, чтобы были произнесены извинения и выплачены компенсации японским интернированным за ту работу, которую они делали, находясь в лагерях. Первого мы добились, президент Ельцин произнес извинения в императорском дворце, но все-таки положительного решения о выплатах не было. Об этом же говорили и с Горбачевым. Горбачев попросил список интернированных японцев, мы обращались в государственный военный архив и нашли около 400 тысяч людей, сделали ксерокопии и отправили российской стороне. Но надо понимать, что не на всех интернированных есть документы в архивах.

Еще при Горбачеве нам удалось открыть 12 памятников — это небольшие памятники в местах захоронений умерших в лагерях японцев. С Горбачевым мы договаривались и о том, чтобы они содержались российской стороной в достойном состоянии. С нынешним президентом Путиным пообщаться на эту тему пока не удалось.

— Все эти годы Россия, мягко говоря, не стремится признать ваше право на материальные компенсации. Вы надеетесь, что это произойдет?

— Японцы имеют право требовать. И мы будем требовать, потому что правда на нашей стороне. Россия должна оплатить работу наших граждан.

— И все же. Столько лет вы не получаете положительного ответа на ваше требование от российской стороны. Для вас — это уже больше вопрос принципа, чем денег?

— Деньги тоже нужны. Сейчас в живых осталось 90 тысяч интернированных японцев. Самому младшему — 87 лет, у нас долго живут… По отношению к этим людям нужно восстановить справедливость. И еще мы хотим, чтобы нам вернули имущество, которое мы сдавали Советской армии, когда нас отправляли в лагеря.

— Вы действительно думаете, что спустя столько лет можно вернуть конфискованное советскими властями?

— Я сам лично требовал вернуть мне мой меч. Самурайский меч. Я был офицером и имел право носить с собой меч, у меня его забрали.

— А вы бы сейчас узнали свой меч?

— Узнал. Мой меч был сделан мастером.

— У вас есть кому передать ваше дело?

— Уходят те, кто сам испытывал эти тяготы. И неизбежно придется передавать дело молодым. Они не полностью могут понимать серьезность проблемы. Это не их жизненный опыт. Но, пока живы бывшие интернированные, это надо делать.

— Вам не доводилось слышать за эти годы мнение, что вы занимаетесь безнадежным делом? Тем более безнадежным, что в России до сих пор не отданы долги соотечественникам — жертвам сталинских репрессий.

— Да, есть и такие мнения, как есть и разные люди. Но я хочу, чтобы ваши политики услышали главное: если бы Япония вступила в войну с СССР и мы считались бы военнопленными, то высылка наших людей в лагеря была бы оправданна. Но мы сдали оружие по приказу императора. Если бы такого приказа не было — мы бились бы до смерти. Но мы не воевали с СССР.

…Через несколько месяцев Айдзава-сан пришлет свою книгу. Я прочитаю фрагменты из нее и пойму, что сдержанность изложения — не издержки перевода, а авторский стиль, который не допускает дешевой драматизации. Слишком большая цена у этих воспоминаний.

«Еда в лагере «А» была ужасной. За 2—3 месяца мы потеряли в весе больше 10 килограммов. Мы создали свое представительство и выдвинули требования: восьмичасовой рабочий день, соблюдение нормы питания. На нас донесли, майор Кондо был признан ответственным за переворот и немедленно арестован». «…Зимой мы работали на лесоповале. У нас не было лошадей, и люди тянули вырубленные деревья на санях сами. Многие погибли от этой тяжелой работы. Ночью мы валились как подкошенные в постель, но жалеть себя не было сил. Мы уже ничего не чувствовали и спали как свиньи, ни о чем не думая».

«Рассказывая о жизни в лагере «А», я не могу не вспомнить о лейтенанте Жуке. Он был нашим смотрителем. Его в лагере боялись больше всех, но ко мне он всегда обращался «господин Айдзава». Из всех советских офицеров его лицо мы видели чаще всего. Однажды в лагере завелись клопы. Как-то Жук увидел на стене след от убитого клопа, разозлился и спросил: «Кто нанес вред имуществу Советского Союза?» Преступник нашелся сразу и был посажен на гауптвахту. Мы не могли так просто даже клопа убить».

«Однажды я попал в больницу, поразился тому, сколько людей умирало, попав туда. Каждый день от двух до пяти человек, за зиму — до пятисот. Я видел несколько людей, которые погибали от того, что у них не было сил принимать пищу».

«Из больницы меня перевели в одиночную камеру Казанской тюрьмы. Я ждал расстрела и больше всего боялся пыток. Я думал, что лучше бы мне сойти с ума. Допрашивали каждый день под яркой лампой, задавая без конца одни и те же вопросы».

«Живя в лагере, я много узнал о жизни в Советском Союзе. Все молодые мужчины ушли на войну. В тылу оставались только дети, старики и женщины. Видя это, мы понимали, какую тяжелую войну вел СССР. Дети, бегающие вокруг лагеря, кричали: «Когда я вырасту, я стану военнопленным». Они знали, что нам дают сахар и мясо, и завидовали нам. Мы делились с ними селедкой, они с жадностью доедали ее».

«Еще много лет после возвращения из лагеря я по ночам просыпался в холодном поту — мне снился эшелон, везущий меня в Елабугу».