Когда я впервые пришла в детский дом, им было по семь лет. Тогда (в 1997-м) о своих маленьких подопечных я писала в «Новой газете». Сейчас им — за двадцать.

Как всех воспитательниц, нянечек и даже поварих, трое из них сразу стали называть меня мамой. А еще через месяц мою машину у интернатских ворот стала подкарауливать двенадцатилетняя губастая Машка, «дочь дипломатов». У нее в руке всегда была наготове тряпка для протирания лобового стекла. Однажды она попросила мой адрес для переписки и уже на следующий же день приехала, торжественно объявив, что готова на правах старшей сестры присматривать за моими шмакодявками в интернате.

В седьмом классе Машка показала свой отвратительный характер, заявив о воровстве в столовой и постоянном изъятии воспитателями части сиротских гостинцев. Тогда ей быстренько поставили диагноз «олигофрения» и перевели в интернат для слаборазвитых. Я пыталась доказать врачебную ошибку — не получилось. Наверное, плохо старалась. Перед вами отрывок из будущей книжки Маши «Исповедь олигофренки в легкой стадии дебильности».

Анна САЕД-ШАХ

Я им говорю: а вдруг возможно? Пойдем вместе! А они: нам некогда.

А тут «закон Димы Яковлева» подоспел. И что вы думаете? Наши бывшие в «Одноклассниках» зашевелились, встрепенулись, стали возмущенные письма писать друг другу, даже протестный митинг организовать хотели. Подписи собирали.

Я ходила на все митинги одна. И всякий раз «наши бывшие» меня спрашивали: «Оно тебе надо?»

— Оно мне надо!

— Так ведь побить могут!

— Могут. И что?

…Избивать меня начали еще в Доме ребенка. Никогда не забуду свое первое конкретное избиение. Был у нас в группе мальчик по фамилии Закалякин. Сама фамилия уже смех вызывала, а поведение — тем более. Мы быстро нашли общий язык. Из нашей пары за наши чудачества получал только он. Его били и по жопе, и по голове. А он почему-то ржал. Но однажды мы попались вместе.

Во время тихого часа устроили в палате шоу. Нам было лет по пять. Девочки и мальчики спали в одной палате. Колька, встав между кроватями, опираясь на них руками, начал выдавать кульбиты с возгласами «ур-ра-аа!», а я быстро-быстро кружилась. Смех стоял на всю палату. Я осмелела, подошла к Кольке сзади и резко сдернула с него трусы. Смех усилился и — резко стих: в дверях стояла Наталия Викторовна. Ничего хорошего в ее взгляде не читалось. Я на автомате прыгнула в свою кровать и накрылась одеялом. Колька продолжал стоять. От своей наглости я засмеялась. Наглость моя заключалась лишь в том, что, провинившись, я не встала, виновато опустив голову, как сделал это Колька, наученный горьким опытом. Викторовна сочла мое поведение личным оскорблением. Она подскочила к моей кровати и сдернула меня с нее за волосы. Закалякин, и тот заткнулся.

— Письку захотела увидеть?

— Нет. Мы просто шутили! Ааааай. Больно.

— Ничего. Потерпишь. Села на стул! Заткнись! Раньше реветь надо было.

Затылок болел. И Кольку было жалко. Викторовна металась взад-вперед, выдумывая для нас наказание. А я мечтала: дала бы уж, что ли, по мордасам, и баста. А то сиди думай, что там впереди.

— Ждите.

Она вышла на лестницу. Вернулась со своей помощницей.

— Закалякин, ложись!

— Зачем? Я уже спал!

Викторовна швырнула его на кровать животом вниз. Все надеялись, что она надает ему по жопе своей толстой рукой и угомонится… Но она попросила свою помощницу накрыть Колькину голову подушкой, чтоб не было слышно криков, вытащила из кармана прыгалки, сильно сжала его ступни и принялась методично избивать по пяткам. Викторовна, утомившись на Кольке, не успокоилась. Пришел мой черед… Пятки как кипятком ошпарило. Лупила Викторовна от души. Некоторые из ребят заплакали, не понимая, что же мы ТАКОГО сделали, за что нас нужно вот так?!

Меня не только били, но и удочеряли. Но я или не проходила какого-то секретного испытания, или сама отказывалась.

Зато однажды наших повезли пожить в семьях города Галапагар. И у меня целое лето были мать, отец и два брата! В Испании. Они меня любили. Я мечтала, чтобы меня случайно здесь забыли. Моя испанская мадре в день отлета так плакала, что сердце разрывалось. Она никак не могла понять, почему я не хочу у них остаться и что конкретно мне у них не нравится. Это ей так объяснили невозможность моего удочерения.

А в Москве мне опять подобрали семью. Видимо, ради нее меня и не оставили в Испании. Глотая по воскресеньям макароны с сахаром, я чувствовала, что объедаю эту пожилую супружескую пару. И никак не могла понять: зачем, для чего я им нужна? Вскоре поняла.

Когда «мамаша» ушла в магазин, а я достала тетрадки, потенциальный папаша вдруг предложил помощь по математике.

— Дай посмотреть, что у тебя там. А давай так: ты ложись ко мне на колени, я буду тебя по попе хлопать, а ты считай, сколько раз.

— Нет! Я математику знаю. Там не так считают!

Я была ребенком рослым, мускулистым и горластым. Словом, «неблагодарная тварь» опять оказалась в своем классе.

Сегодня детдомовцы — живой товар. Наша, детдомовцев, красная цена, как выяснилось, от 35 до 50 тысяч долларов за штуку. Конечно, неприятно осознавать, что твое государство готово тобой пожертвовать за такую малость. Но еще противнее оказаться разменной монетой, выжимающей слезу из глаз тех, кто нас же и продает. Тогда отдайте нас даром… в хорошие руки.

Это не про вас, господа депутаты. Да вы таких, как мы, детдомовцев, ни за что и не возьмете в свои дома с невиртуальными садиками и рыбками. И поэтому мы не понимаем, какое отношение дети-сироты здесь имеют к закону о запрете коррумпированным чиновникам отдыхать в своих «домиках-садиках» — там. Пусть строят-высаживают их в интернете.

Мы не понимаем, что же мы все ТАКОГО сделали, за что нас нужно вот так!

Маша ВАСИЛЬЕВА