СюжетыОбщество

Вшивый фронт

На техническое усовершенствование тюремных «шмонов» деньги есть, а на санитарию и гигиену — нет

Этот материал вышел в номере № 9 от 28 января 2013
Читать
На техническое усовершенствование тюремных «шмонов» деньги есть, а на санитарию и гигиену — нет
Изображение

«Новая газета» считает, что Бутырскую тюрьму пора закрывать и превратить ее в музей (см. «Новую», № 114 от 8 октября 2012 г. — Елена Рачева. «Архипелаг «Бутырка»). А для заключенных — построить новый современный изолятор с нормальными условиями содержания. Минюст сообщил нам, что на строительство нового СИЗО требуется 7—9 миллиардов рублей. Что ж, крупный бизнес должен озаботиться своим будущим…

Мы предлагаем вниманию читателей еще одно доказательство того, что Бутырка не приспособлена для жизни в сколько-нибудь человеческих условиях.

Борис ЗЕМЦОВ

Они все-таки пришли…

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже за мной…

Не сказать, что они застали меня врасплох, что я встретил их с опущенными руками, с парализованной волей. Тем более, не сказать, что их приход выбил меня из колеи, разрушил уклад жизни, который я сам же и сформулировал, чем уже почти гордился.

И все-таки я не ожидал их появления.

Они — это вши!

Вечные постояльцы российских тюрем.

Вечные «заклятые друзья» российских арестантов.

Вечные символы беды и российской несвободы.

Знаю, что им посвящена не одна монография с историческими экскурсами, с научными обобщениями, с добротными иллюстрациями. Когда выйду на свободу, ни одну из этих книг я даже в руки не возьму. Не только по причине отвращения и брезгливости, будто в их переплетах и между страницами копошатся те, о ком эти книги написаны. Просто я уверен, что в любой из этих монографий непременно присутствует абзац, где бесстыдно наврано, будто в нашей стране, благодаря успехам социалистического или демократического строительства (в зависимости от года издания), — вши как наследие проклятого прошлого почти полностью побеждены.

Для меня это «почти» три дня назад обернулось рыжеватым, размером со спичечную головку пятнышком на левой руке, на внешней стороне, чуть выше запястья.

Лежал, читал — и вдруг увидел это пятнышко. «Что за фигня?» — подумал, ведь руки после обеда всего час назад мыл более чем основательно. И вообще, здесь, в тюрьме, руки я мою куда чаще и куда старательнее (вот, появилась в последнее время такая потребность), чем на воле.

Откуда пятнышко?

Конечно, я потрогал его пальцами другой руки. Оно не растерлось, не уменьшило своих, и без того невеликих, контуров.

Конечно, я ковырнул его ногтем. Потом приблизил руку к глазам. Приблизил и… сразу отдернул: пятнышко оказалось вполне… одушевленным. Какой-то пучок чуть шевелящихся, угловатых рыжих проволочек. На касания моего ногтя этот пучок почти не реагировал — слегка отмахивался своими проволочками, но от руки не отцеплялся.

Я сразу все понял.

Даром, что ли, до того, как после приговора попал в Бутырку, шесть месяцев, пока шло следствие, просидел в «пятерке»1. Там, в общей «хате»2 периодически имели место попытки высадки «вшивого десанта», но здоровыми силами населения «хаты» любая из этих попыток безжалостно подавлялась. Обитателя камеры, на теле, в одежде или в постели которого обнаруживались эти насекомые (в «пятерке» их называли «парашютистами»), — сразу брали в оборот.

Во-первых, рекомендовали (по сути, заставляли) обрить голову и все прочие наделенные волосами части тела. Во-вторых, обязывали кипятить в концентрированном растворе стирального порошка с добавлением хлорки все вещи. Если эти меры не давали результатов, их повторяли, иногда по нескольку раз.

Бывало, и это не помогало. Тогда в известность ставились «мусора»3. По их распоряжению уже для всего населения камеры устраивалась «прожарка» — сказать проще, арестанты сдавали свои вещи в специальное помещение с очень высокой, призванной убить всякую заразу температурой.

Последняя мера была по-настоящему крайней и для нас вовсе нежелательной, ибо тряпки из «прожарки» возвращались часто сырыми, обувь к дальнейшей носке непригодной. К тому же часть вещей, разумеется, поновее и подороже, просто пропадала. Так что в борьбе с «парашютистами» мы имели все основания стараться обходиться исключительно собственными силами.

Но так было в «пятерке»… В общей «хате» с деревянными полусгнившими полами, где количество обитателей колеблется от 12 до 30 человек, где каждую неделю кто-то уходил на этап, а кого-то доставляли с воли, в том числе из «бомжиных» берлог, из квартир, давно превратившихся в притоны, просто с вокзалов.

А здесь, в Бутырке… На большом «спецу»4… В камере с полами из керамической плитки, где всего три постояльца и состав этот не меняется несколько месяцев! Где вшиво-санитарная логика?

Будто подчеркивая саму несуразность упоминания в этой ситуации какой-то логики, ржавый комочек на моей левой руке продолжал жить своей жизнью, вяло жестикулируя конечностями-проволочками. Я все-таки исхитрился отцепить его от кожи, зажать между ногтями пальцев обеих рук, с силой сдавить эти ногти. Последовал сухой щелчок. Мне показалось, что я увидел, как выстрелила в сторону лишь микроскопическая капелька какой-то мутной жидкости. «На вшивом фронте — первая победа!» — кисло пошутил я про себя.

Все-таки я надеялся, что обнаруженный и казненный мною «парашютист» — отчаянный разведчик, «нелегалом» прибывший в камеру на чьей-нибудь одежде и до поры до времени хоронившийся в недрах тюремного матраса, которые всегда имеют немало дыр, ибо вечно используются арестантами для хранения «запретов»5.

Зря надеялся.

Следующее утро я начал, не изменяя традиции, с зарядки. Занимался босиком, в одних трусах, сняв майку. Проделав положенное количество отжиманий и приседаний, пристроил вывернутую наизнанку майку на самое освещенное в камере место — на пустующую «пальму»6. Сантиметр за сантиметром осмотрел всю площадь еще не растерявшей тепла моего тела ткани. Обнаружил еще два комочка из рыжих проволочек. Снова нехитрые манипуляции ногтями, снова гаденькие сухонькие щелчки. Теперь я уже уверен, что обнаруженные «парашютисты» — не последние, что где-то рядом, в швах, в складках, в потайных тряпичных уголках, набираются сил для будущих атак на мою плоть их собратья-однополчане.

Где-то я читал или от кого-то слышал, будто насекомые (так и хочется сказать: «животные») эти бывают трех видов: платяные, лобковые, волосяные. «Мои» — безусловно, платяные, то есть те, что обитают только в одежде, постельном белье, прочих тряпках. Возможно, этот вид «лучше», предпочтительнее, менее хлопотный, чем два прочих. Только симпатичнее и роднее для меня от этого «мои» насекомые не становятся. Хотя бы потому, что питаются они кровью, человеческой кровью, моей кровью. И в голове по-прежнему не укладывается, как же так: доисторические «животные» в российской, даже не просто российской, а в московской, столичной, в считаных минутах езды от самого Кремля, тюрьме XXI века?!

По большому счету мне решительно все равно, к какой разновидности, к какой породе принадлежат эти, ныне осаждающие меня твари. Куда важнее, что они все-таки пришли.

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже за мной…

Иногда кажется, что российские острожно-тюремные вши — это вовсе что-то надпородное, что-то надвидовое, науке непонятное и недоступное, что это какие-то особые мутанты-гибриды, совместившие в своих генах фантастическую живучесть, хищную агрессивность, невиданную плодовитость и много чего еще, не столько вшиво-звериного, сколько… человеческого. И это опять же потому, что питаются они кровью человеческой, а кровь содержит в себе и матрицу характера, и все прочие свойства натуры обладателя этой крови. Потому патологическая злоба может чередоваться здесь с высокой духовностью, праведная аскетичность накладываться на классовую ненависть и национальную неприязнь. Предки моих «парашютистов» запросто могли «столоваться» на телах протопопа Аввакума и боярыни Морозовой, знали вкус крови Салтычихи и декабристов, а сколько «пламенных революционеров» было отмечено их «упырическим» вниманием! Вот так и складывался жуткий генно-кровяной коктейль, в котором, не исключено, что-то аукнулось и от Сталина, и от Троцкого, и еще от многих сильных мира сего, имевших в своих биографиях ссыльно-тюремные периоды.

Только мне от этого не легче.

Вспоминается совсем другое. Довелось застать в живых на моих глазах бесследно ушедшее и никого взамен не оставившее поколение фронтовиков. Эти уникальные люди сделали с покушавшимися на мою Родину то же самое, что я сделал полчаса назад с обнаруженными в швах моей майки насекомыми. Фронтовики рассказывали (очень искренние откровения, ничего подобного ни в художественной, ни в мемуарной литературе не прочитать), что, по большому счету, вши — существа мистические. Будто своих жертв они выбирают не абы как, они набрасываются в первую очередь на морально сломленных, судьбе сдавшихся, к сопротивлению уже не способных. Согласно «окопной» правде, эти твари появляются прежде всего на ослабевших, к смерти уже приговоренных. По сути, вши — знак Судьбы, перст Судьбы, это просто приговор.

Переносить эту логическую схему на мою ситуацию — выходит, и я приговорен. Пусть не к смерти (хотя, кто знает, и это нельзя сбрасывать со счетов, и на это надо смотреть снисходительно), но к чему-то непременно нерадостному и недоброму. И это в придачу к моему, мало сказать, незаслуженному, так еще и столь долгому приговору.

Вспомнилось, как когда-то проходили в школе Салтыкова-Щедрина. В одном из его произведений был какой-то чиновник-градоначальник, которого вши… насмерть заели. Еще одна литературная «картинка» на ту же тему — герой булгаковского «Бега» признает почти с уважением, что вошь — животное боевое, военное, вспоминает, как вошь «эскадроном в конном строю» ходит…

Почему вспоминаются подобные вещи? Уж не с ума ли тихо трогаюсь? Куда актуальнее было бы совсем другое вспомнить. Не из литературы, ныне далекой и почти не существующей, а из жизни сегодняшней, из того, в чем 24 часа в сутки барахтаюсь. Как при общих шмонах (когда вся камера тщательно обыскивается) и при личных досмотрах (тот же самый шмон, только для тебя персонально предназначенный) «мусора» пользуются металлоискателями. С их помощью ищут мобильники, сим-карты, прочие «запреты». Металлоискатели — сверхчувствительные, самые современные. Вот он, прогресс! Вот оно, торжество цивилизации! Только есть в этом явлении и другая сторона. «Возят» этим достижением прогресса «мусора» по нашей одежде, а в закоулках той же одежды сидят эти твари, пережившие все, что только можно представить, и ухмыляются. Потому как понимают даже своим микроскопическим умишком всю комедийность ситуации: на все эти «шмональные» принадлежности в российском тюремном ведомстве, а значит, и во всём нашем государстве, деньги нашлись, а на борьбу с ними, на элементарные санитарно-гигиенические меры — нет. Выходит, неправильный тогда в Отечестве нашем этот самый прогресс. Да и можно ли вообще считать такой «прогресс» прогрессом?

Впрочем, знак — не знак, приговор — не приговор. Все это эмоции, догадки, предположения, чепуха, которая начинает роиться в голове человека, у которого очень много времени, очень мало пространства и совсем нет свободы. Проще, проще надо смотреть на ситуацию, тем более что ситуация эта проста, как тюремное меню. В ситуации этой есть человек (то есть я) и есть они (вши) — мерзкие и гнусные существа, избравшие этого человека объектом атаки, оккупации, порабощения, потребления. Такой расклад! Но существуют еще и сознание этого человека, его характер, воля, натура. И все это, вместе взятое, составляющее суть человеческую, подобный расклад как данность принимать безропотно, без сопротивления, словом — глотать — не намерен!

Значит, война!

Значит, фронт!

Вшивый фронт. Фронт, на котором я просто обязан не обороняться, не защищаться, не отбиваться, а наступать и непременно — побеждать! Только побеждать! Хотя бы потому, что быть побежденным, побежденным вшами… ну такое и представить трудно.

Делиться информацией на «вшивую» тему с соседями я не буду, не потому, что стыдно, а потому, что это слишком личное. Потому и союзников в этой войне у меня нет. Значит, ни тылов, ни флангов. Один фронт! Фронт слева. Фронт справа. Фронт позади. Фронт впереди. Фронт на все 360 градусов. Один только фронт! Вшивый фронт!

Да и арсенал мой скуден: шершавый от накипи кипятильник, горсть хлорки (здесь ее выделяют время от времени как универсальное дезинфицирующее средство), изрядно измыленный кусок хозяйственного мыла, начатая пачка присланного с воли в передачке стирального порошка. Это — все мое оружие. Это — все мои боеприпасы. Вот с этим и буду наступать. И наступление это нельзя откладывать.

Первым делом в пластмассовом тесноватом, почти детском ведре я прокипятил в адской смеси из раствора мыла, хлорки и стирального порошка свою одежду. Потом той же процедуре подверг наволочку, простыню и другую простыню, служившую пододеяльником.

Запасная одежда у меня была, что не сказать о постельном белье, так что спал я в ту ночь одетым на пустой подушке и голом матрасе, под кусачим, хотя и насквозь заношенным, одеялом, стараясь не думать о тех, кто спал на всем этом до меня и насколько здоровы и опрятны были эти люди.

На следующий день я, еще толком не высушив одежду и белье, прокипятил все снова. Для большей уверенности в окончательной победе над «парашютистами» и всеми, ими подобными. Для закрепления то ли достигнутого, то ли предполагаемого успеха. Еще одна ночь на подушке с торчащими клоками ваты и матрасе, похоже, помнящем постояльцев эпохи ГУЛАГа.

Утром я осмотрел все прокипяченные накануне вещи. С лица и с изнанки. Самым придирчивым образом. Все чисто!

Конечно, наволочка и простыни приобрели откровенно желтушный оттенок и до рези в глазах разили хлоркой. Конечно, ткань майки, рубашки и трусов стала мягкой и рыхлой, готовой в любой момент расползтись в самом неожиданном месте. Но в этих вещах никто не ползал, не копошился. Я уже ни с кем не делил площади своей одежды и своего белья!

Удивительно, но на все мои стирально-профилактические хлопоты соседи не обратили внимания. Впрочем, это уже чисто тюремное. С одним человеком здесь можно спать на соседних шконках7, сталкиваться с ним в условиях предельно ограниченного пространства хаты по сотни раз на дню и… не разговаривать месяцами. Обычное дело! Истинный арестант неразговорчив, он готов всегда больше смотреть, слушать, запоминать, чем произносить какие-то слова. Даже дежурные, общечеловеческие: «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!» — звучат здесь очень редко. В соответствии с обстановкой и традицией! А то, что на мои «вшивые» постирушки никто не обратил внимания, — слава Богу! Ни праздного, раздражающего любопытства, ни лишних вопросов, ни глупых советов.

В эту ночь я укладывался спать на еще сыроватые, едко пахнущие, но абсолютно свободные от всяких постояльцев простыни. Коснувшись такой же не просохшей и такой же чистой наволочки, произнес вслух, но очень тихо, обращаясь к самому себе: «А жизнь-то налаживается!»

Фраза была из анекдота. Сюжет его прост по форме и глубоко национален по содержанию. Русский мужик, доведенный до отчаяния безденежьем, занудством жены и прочими неурядицами, собрался… вешаться. Приладил петлю, взобрался на табурет, окинул прощальным взглядом утлое жилище. Этот взгляд вдруг цепляется за притаившуюся в уголке (сверху все видно) едва початую бутылку водки.

«Напоследок очень даже кстати!» — думает решившийся на отчаянный шаг и, отводя в сторону петлю, спускается с табурета. Нагибается за четвертинкой, а по соседству вдруг обнаруживается и надкушенный, но вполне съедобный бутерброд с сыром. Естественно, мужик с удовольствием выпивает и с не меньшим удовольствием закусывает. Тут же подворачивается и вполне годный для употребления сигаретный бычок. Мужик присаживается на табурет, еще совсем недавно избранный им самим собственным эшафотом, с наслаждением затягивается, светлеет лицом и вдохновенно изрекает: «Да жизнь-то налаживается!»

Очень скоро и фраза, и этот анекдот, несмотря на весь свой смысл, и многие подробности событий на вшивом бутырском фронте забылись. Зато появилась привычка время от времени выворачивать наизнанку и внимательно осматривать всю одежду, что соприкасается с моим телом. Эту привычку я сохранил весь лагерный период своей биографии и «автоматом» перенес ее в вольную, не скоро наступившую, но все-таки наступившую жизнь.

Странная, верно, привычка в эпоху инноваций, нанотехнологий и модернизаций.

Борис ЗЕМЦОВ


1«Пятерка» – московский судебно-следственный изолятор (СИЗО) номер пять, расположенный в районе метро «Водный стадион». 2«Хата» (тюремное) – тюремная камера. 3Мусора» – в данном случае сотрудники администрации СИЗО. 4«Спец» (тюремное) – большой «спец», малый «спец» – специальные корпуса или блоки камер в СИЗО, выделенные для содержания подозреваемых в совершении особо тяжких преступлений. Санитарные условия там, как правило, лучше, но режим, контроль со стороны администрации гораздо строже, чем в обычных общих камерах. 5«Запреты» (тюремное) – предметы и вещи, которые запрещено иметь в тюрьме (заточки, мобильные телефоны и т.д.). 6«Пальма» (тюремное) – верхнее место двухъярусной арестантской кровати. 7Шконка (тюремное) – кровать.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow