Никто из их компании не стал сколько-нибудь добросовестным привидением после смерти — не потому, что при жизни они были материалистами, а потому, что они были при жизни, а не жили (кроме моего знакомого Горбачева, который, потеряв функцию, обрел человеческое, а значит, и надежду стать привидением).

Зато в них можно играть, изображать, придумывать им чувства и высказывания, какие заблагорассудится. Их можно представлять. Они — хороший материал для лицедейства. Отрешенный. Но это — когда они умрут, а когда еще существуют, то пользы от них немного даже актерам. Некоторые из них попахивают серой, у иных нет тени, и единственная мера значимости — злодейство. Особенные негодяи становятся историческими личностями и обретают разные образы и воплощения, как все нелюди, собственной личности не имеющие.

Которые закопаны, те уже не пугают. А другие могут. Я жил одно время в коммунальной квартире дома образцового содержания, расположенного на территории, считай, Металлического завода в Ленинграде. Квартиру эту безнадежно предполагалось разменять. Поднимаюсь я по лестнице на четвертый этаж, и вдруг мне навстречу бойко сбегает Ленин В.И. Головка набок, кепка, тройка, галстук в ромбик, рука за проймой жилета.

— Вы из тг’идцать шестой? — Лукавая, добрая улыбка, легкая картавость.

— Да, Владимир Ильич.

— Откг’ывайте!

Я открыл. Он быстрым энергичным шагом обежал мою комнату, заглянул к тете Шуре, которая работала санитаркой в вендиспансере, и скрылся в туалете.

— Бачок течет, батенька.

— Виноват-с…

— Так мы социализм не постг’оим. Вода и воздух — достояние тг’удящихся.

Я так и ахнул.

Он прищурился и, выкинув правую руку, прокричал:

— Сантехнику будем менять. Всё будем менять. До основания.

Сев на табуретку, он достал блокнот и стал быстро писать: «Бонч-Бруевичу! Срочно поменять бачок или, на худой конец, отремонтировать его до полной победы коммунизма!»

«А, — подумал я, — еще, значит, есть время».

Ленин энергично поднялся, быстро пожал руку, сказал: «До скорой встречи, товарищ» — и убежал.

Я не стал дожидаться новой встречи, а съехал с квартиры, развелся, от греха подальше, с женой, которой принадлежала комната, сел на трамвай и отправился к другу на Сердобольскую. Подошел к подъезду и увидел табличку: «Из этого дома в ночь на 25 октября 1917 года В.И. Ленин отправился в Смольный под видом рабочего Иванова». То Ленин под видом Иванова. То Иванов под видом Ленина (как этот мой безумный персонаж, пугавший граждан невероятным сходством с вождем пролетариата).

«Господи, — подумал я, — когда же они оставят нас в покое?» И поехал к другому другу, что жил на канале Грибоедова. Оглянулся — вроде чисто — и вошел в парадную дверь. Лестница, идущая по внутреннему периметру, уходила вверх к стеклянному фонарю, за которым предполагалось никому из живущих не принадлежащее небо.

У подножия лестницы в коляске лежал одинокий младенец. Он молча смотрел на дорогу, которую ему предстояло пройти, и думал… О чем он думал, я не знаю. А может, он и не думал вовсе, а ждал, когда что-нибудь само изменится к лучшему. Потому что в детстве все перемены хороши. Они хороши и в зрелом возрасте, только сами не происходят. Надо участвовать, а то всю жизнь так и проживешь в клетке — пусть хоть лестничной — и будешь мечтать, что какой-нибудь Ленин починит тебе текущий бачок, если это деяние будет соответствовать интересам текущего момента, который проистекает без твоего вмешательства.