Они могут показаться почти одержимыми. Но нет — абсолютно нормальные. Просто хотят перемен. Например, таких: Москва избавляется от всего, что есть в ней сталинского, мрачного, зловещего, тюремного, и превращается в помнящий, преодолевающий собственные травмы, позитивно-умный, победительный, отчетливо-радостный город. И они на это осознанно работают — создают устройство хранения деятельной памяти.
На встрече в нашей газете Сергей Капков хвалил Романа Романова из Музея ГУЛАГа. Обычно Капков сдержанный, а тут прям хвалил, хвалил… Я заинтересовалась.
А когда познакомились, стала ходить на работу Романа Романова, как на свою. Друзья позвонят: «Ты где?», ответ неизменен: «В Музее ГУЛАГа».
Почему так запала?
Может, потому, что собралась там суперская команда, у которой очень точный диалог с реальностью.
Еще: если моя попытка рассказать о Музее ГУЛАГа покажется вам неудачной, твердым решительным шагом направьтесь туда сами. Что, собственно, и есть цель этих заметок.
Соразмерно масштабности и достоверности
Роман Романов, 30 лет. Зам. директора Музея ГУЛАГа с 2008 по 2012 год, с февраля 2012-го — директор. Два высших образования — психологическое и музейное. Трое маленьких детей. Тип руководителя: мастер «мягкой силы». Сотрудники любят. Мне даже так сказали: понравиться начальнику стараемся через очень качественную, очень талантливую работу. А Роман каждый день — к ужасу и радости коллег — приходит в музей со словами: «У меня идея!» Кстати, Романов обладает редкой способностью быть понятым, ни перед кем не суетясь. И еще умеет отстаивать свое. Без жестов, с благодарностью ко многим людям.
Когда учился на психолога, пришел наниматься в музей Рериха. Говорит, из-за увлеченности Востоком. В музее был оптический театр. Сам Святослав Рерих пригласил в музей создателя оптического театра Сергея Зорина. Сейчас оптического театра в музее Рериха нет, он строится на озере Светлояр в Нижегородской области. А в 1997 году Роман и его коллеги по театру (такой же молодняк, как и он, семнадцати-восемнадцати лет) увлекались идеями Скрябина о визуализации музыки, и у них то в спектакле «Маленький принц» оживали рисунки самого Экзюпери, то, соединяя музыку, живопись и философию, они ставили Рериха.
Тогда же случился в его жизни детдом. Преподаватель психологии в институте посоветовал. Чтоб не сухие знания были, а опыт. Опыт Роман получил. Дико травмирующий.
В детдоме работал штатным психологом и возил детей в оптический театр на спектакли или лекции, к примеру, о космосе. Но педагоги — не понимали. Не могли поверить, что делает это бесплатно. И вообще, с чего вдруг он в собственные выходные тащит куда-то детей? (А детям очень нравилось, их никто и никогда не вывозил за ворота детдома.)
Один фрагмент особенно потряс. Ждет детей на занятия, а их нет и нет. Заглядывает в комнату отдыха: на диване спит воспитательница. А тридцать детей затихли вокруг. Комната маленькая, не продохнуть. Потом дети признались Роману, что воспитательница сказала им: пикнете, пока я сплю, или двинетесь с места, пеняйте на себя.
Любой женщине малыши там кричали: «Мама! Мама!» и вешались на шею, а каждого мужчину (и Романова по сто раз на день) спрашивали: «Вы за мной?», или просили: «Заберите меня!». Это было очень трудно перенести, его же молодая коллега сказала: «А я никак не реагирую. Они не простые дети. Столько всего перевидали! С ними вообще нельзя по-человечески».
«И та детдомовская история, и моя теперешняя, гулаговская, и оптический театр, — говорит Роман, — очень связаны друг с другом… Как относиться: по-человечески или не по-человечески… Надо только очень разные ниточки тянуть и идти к большому узлу, и развязывать его, развязывать…»
За какие же ниточки он тянет и как развязывает узел?
Пересобачиться всем со всеми — это у нас на раз. Но тогда какие, к черту, ниточки, только вконец оборванные! А Романов задачи ставит адски сложные: возобновление утраченных связей и точность коммуникаций.
Музей ГУЛАГа создал в 2001 году Антон Владимирович Антонов-Овсеенко, легендарный сын легендарного революционера из ленинской гвардии. Он много лет просидел в сталинских лагерях, сегодня ему 93 года, до февраля прошлого года был директором музея, сегодня — президент. Полон сил и замыслов, каждый день ходит на работу, вникает во все, нрав по-прежнему горяч, а характер крут. Все были уверены: Романов и Антонов-Овсеенко не сработаются. А они сработались. Хотя, конечно, без остро драматических моментов не обошлось.
«Ну о-ч-е-ень сложный!» Это самое мягкое, что можно услышать об Антонове-Овсеенко в правозащитных кругах. Совсем еще недавно в «Мемориале» ничего не хотели знать о Музее истории ГУЛАГа, а в Музее истории ГУЛАГа жутким предательством считалось даже простое упоминание «Мемориала». Сегодня «Мемориал» и Музей истории ГУЛАГа проводят совместные акции.
Роман с уважением говорит об Антонове-Овсеенко («Без него нашего музея не было бы, только он со своим фантастически пробивным характером мог его организовать»), но и сотрудничество с «Мемориалом» считает абсолютно необходимым. И не потому, что примиренец и миротворец, просто убежден: в работе обдуманно и со сноровкой надо использовать абсолютно все связи, контакты, технологии.
Всего два примера. (На самом деле их намного больше.)
В Москве двадцать с чем-то общественных организаций занимаются темой репрессированных, и почти никто из них друг с другом не контактирует. Так вот, прошлой осенью, ко Дню жертв политических репрессий, в Музее ГУЛАГа создали сайт 30oktober.ru. На нем разместили список имен 9946 людей, расстрелянных в Москве в 1937-38 годах. Конечно, это лишь очень, очень небольшая часть из миллионов, пострадавших от сталинских репрессий. Только — Москва, только — расстрелы, только — 1937-38 годы. Список этот, подчеркивает Роман, был предоставлен «Мемориалом» и прочитан на акции «Возвращение имен».
А задолго до 30 октября Романов буквально штурмовал «Мемориал», комитет по общественным связям мэрии и другие организации, допытываясь, какие у них планы на этот день, что будут делать в городе, что можно придумать и провести вместе и чтобы москвичи знали об этом заранее. Собрав всю информацию, ребята разместили ее на сайте 30oktober.ru. И впервые за долгие годы многие 30 октября объединились, и у Соловецкого камня на Лубянке были, и на Бутовском полигоне, и на концерте для репрессированных в мэрии.
В самом Музее ГУЛАГа в этот день камерный оркестр Kremlin под руководством Миши Рахлевского исполнил «Реквием» Шостаковича и тут же включили запись голоса Анны Ахматовой, читающей свою поэму «Реквием». (У Романова даже два разных «Реквиема» объединяются!) О, это было очень мощно — музыка Шостаковича и голос Ахматовой в зале Музея ГУЛАГа, где исключительно через социальные сети собрались совсем юные люди.
А несколькими часами раньше в тот же день в здании правительства Москвы Роман Романов провел церемонию передачи сборника «Есть всюду свет» в московские школы. Составитель сборника — Семен Самуилович Виленский — сам сидел при Сталине. Я терпеть не могу — из-за их усеченности — хрестоматии, но эту читала, не отрываясь. Там все поражает: и какие именно куски отобраны у Шаламова, Солженицына, Набокова, Пастернака, Керсновской, Мандельштама, и как все авторы «стыкуются» друг с другом, и что это, да, безусловно, можно и нужно читать детям, ну уж старшеклассникам — точно… Тираж пять тысяч (пока) экземпляров, деньги на издание и распространение в школах дал департамент культуры московского правительства, а первой приняла книгу знаменитая школа Ямбурга.
Второй объединительный пример: опять же разные государственные и общественные организации (Музей ГУЛАГа, «Мемориал», «Новая газета» и многие другие) обратились к правительству Москвы и департаменту культуры и добились решения установить на доме №8 по Чистому переулку (там жил Шаламов и там его арестовали) бронзовую мемориальную доску.
Ой, прямо вижу, как кто-то уже скривился: подумаешь, доску установят… А вы сами попробуйте! Я пыталась — не получилось.
Лет пятнадцать назад мы с вдовой Олега Даля Лизой насмерть бились за мемориальную доску на доме, где жил великий артист. Потом Лиза сказала мне: «Давай прекратим, Олегу бы не понравилась, что мы с тобой так унижаемся…» Как мне передали, тогдашнее городское начальство по поводу Олега Даля заметило в раздражении: «И так вся Москва в мемориальных досках!» Ну да, тут Демьян Бедный жил, сюда Ленин на минуточку заходил, и — на полстены монумент… А вот Лия Бернес своему мужу Марку Бернесу двадцать шесть лет выбивала эту самую чертову доску. И только потому победила, что на двадцать седьмом году борьбы с чиновниками Анастасия Вертинская попросила Иосифа Кобзона, а тот — Юрия Лужкова…
Что поменялось сегодня? Начала срабатывать процедура. Теперь не по личной, пусть и очень достойной просьбе, не из серии «моя Москва, что хочу в ней, то и делаю», а — будь то мемориальные доски или какой иной повод — включилась одна простая вещь: соразмерно масштабности и достоверности.
Шанс оказывает честь только подготовленным умам
Когда Сергей Капков стал в Москве «начальником культуры» и обходил все свои учреждения, заглянул в Музей ГУЛАГа. Благо тот в шаговой доступности от департамента культуры. Была суббота. А в музее шла выставка «Дефрагментация памяти». И хотя она уже закрывалась, народу было много.
Капкову выставка понравилась. И произвело впечатление, сколько людей на нее пришло, особенно молодых. И он спросил Романа: «А что вам еще нужно?»
«А я тогда был таким… ну, совсем с горящими глазами, — вспоминает Роман. — И давай Капкову все как на духу выкладывать: и это нам нужно, и то, и вот библиотека позарез… и научный зал, и музыкальный… Короче, все свои планы и мечты за один раз вывалил на него, не щадя…»
Капков внимательно выслушал и говорит: «Но вот то, что вы сейчас рассказали, это ведь просто невозможно здесь, в этом маленьком музее, воплотить… Надо делать все, чтобы ваш проект стал более масштабным. Давайте для начала поищем новое здание для вашего музея».
«Нам быстро все подобрали, позвонили, сказали, приезжайте, посмотрите, — рассказывает Роман. — Очень большое здание с прилегающими территориями. Первый Самотечный переулок, дом 9, строение 1. Постройка 1904 года. Конечно, там все нужно отремонтировать, адаптировать под наши нужды, под новую концепцию музея. Но проект развивается стремительно».
И еще, отмечает Роман, со стороны городских властей — это совсем не пиар-акция. Никто нигде не кричал о новом здании для Музея ГУЛАГа, не оповещали через СМИ.
У Романа Романова и раньше случались контакты с мэрией. Но чаще всего такого рода: «О, это не к нам, это на пятый этаж!», «Да кто вам такое сказал? Это к ним на третий этаж, а не к нам на пятый!» Романов продолжал доканывать чиновников просьбами, требованиями… Иногда о нем даже с улыбкой говорили: «А этот музей ГУЛАГа неплохо бегает, помочь ему, что ли?», правда, в глазах читалось: «Да хоть сгорите все, хоть утопитесь».
«А сейчас вот на совещании у Леонида Печатникова, вице-мэра по социалке, собираемся мы все, такой большой рабочей группой, куда входят и Капков, и «Мемориал», и «Новая газета», и наш музей, и разные чиновники, и когда заходит речь о гулаговской теме, я чувствую, что для всех, в том числе и для чиновников, — это неподдельно важно, они нас все время спрашивают: «Чем помочь?», и не просто спрашивают, а помогают. И мне кажется, это нормально. Просто человеческая позиция».
Так что, да, случай всегда имеет силу, и шанс оказывает честь только подготовленным умам. Можно так: «Не верь, не бойся, не проси», а можно: «Желайте, верьте, получите». Романов выбрал второе. И правильно, по-моему, сделал.
Что же касается Капкова, он продолжает поддерживать Музей ГУЛАГа.
«Все наши проекты стали возможны благодаря Капкову, — говорит Роман. —
Ни одного не было отказа. С мемориальной доской Шаламову мы все настроились на борьбу, на отстаивание несравненной своей правоты, мол, ничего нет по Шаламову мемориального в Москве, как же так… А Капков говорит: готовьте необходимые бумаги, проходите положенную процедуру, и баррикады сами собой отменились, решение было принято четко, быстро, без скандала. И с выставкой Дэвида Кинга «Комиссар исчезает» Капков тоже помог…»
Неугодные лица
Дэвид Кинг — известный английский коллекционер, фотограф и дизайнер. Вот уже тридцать лет он абсолютно в одиночку занимается титанической работой: ищет следы деятелей советской эпохи, пропавших с опубликованных в сталинской России фотоснимков.
Хронология маршрута выставки: от первых десятилетий советской республики (залы первого этажа) до сталинских репрессий (залы полуподвала). Собственно фоторяд плюс видеоинсталляции плюс аудиосопровождение плюс электронные справочники. Несмотря на всю страшность темы — очень стильно и современно. Не случайно молодежь на эту выставку валом валит.
Во время «больших чисток» Сталину мало было уничтожать своих политических противников физически — искоренялись все формы их визуального бытия. Фотографии, предназначенные для публикации, ретушировали; потом с помощью краскораспылителя и скальпеля с них удаляли изображения людей, прежде известных. Книги заклейменных политиков и писателей ссылались в отделы спецхрана или просто уничтожались. За хранение таких книг могли расстрелять.
На основе отретушированных фотографий можно писать историю советской власти. Что, собственно, Дэвид Кинг и сделал в выставочном проекте «Комиссар исчезает» и в книге «Пропавшие комиссары».
Вот самый первый портрет Сталина работы Николая Андреева (1 апреля 1922 г.), Сталин только что избран генсеком. На своем портрете, прямо по собственному лицу красными чернилами он пишет зловещие слова: «Ухо сие говорит о том, что художник не в ладах с анатомией. И. Сталин. Ухо кричит, вопиет против анатомии. И. Сталин». Осмелюсь предположить, не к собственному уху Сталин привязался, тем более анатомия тут ни при чем, я вглядывалась: ухо как ухо. Все дело, мне кажется, в изрытом оспой лице Сталина. Это ведь еще только 1922 год! А далее изрытое оспой лицо Сталина уже требовало от любого ретушера исключительно высокой квалификации. Черт знает, будь у Сталина небесная красота, может быть, обошлось бы без сталинщины? Но это и правда только черт и знает.
Фотографии следуют друг за другом в хронологическом порядке, отретушированные, «исправленные» варианты приводятся с исходной фотографией… все новые и новые факты фальсификаций… залитые чернилами портреты, густые чернильные полосы… повседневность… просто советская повседневность…
На одной фотографии «стерли» аж двадцать семь человек (совсем не комиссаров, кстати), и только ради того, чтобы Ленин остался наедине с Горьким. Или вот: нога Ленина стояла в мусоре, мусор с фотографии убрали, нога Ильича зависла в воздухе…
В 1920 году Ленин и Крупская открывали электростанцию в Кашине. Потом сфотографировались с тамошними крестьянами и детьми. Через девятнадцать лет на этом снимке были «смыты» абсолютно все крестьяне (их поголовно записали в кулаки) и почти все дети.
«Понятно, почему, — напишет в эссе «Неугодные лица», посвященном книге Кинга, Татьяна Толстая. — Смотришь и думаешь: вот этот смеется, а его больше нет. Этот смотрит испуганно — и его нет… И дальше — обвалом, по всей книге: этих нет, и этих уничтожили, и вон тех, и тех…
<…> Самые страшные страницы альбома — те, где лица замазаны. Пиджак, плечи, воротник, галстук — а над ними круглая или квадратная неприглядная тьма. Дыра. Провал. И имя вымарано».
И все же… Почему техника ретуширования в советских книгах и журналах чаще всего — несмотря на отменных мастеров в художественных отделах — была такой примитивной? Дэвид Кинг в конце своего предисловия к книге «Пропавшие комиссары» гадает: «Может быть, сталинисты хотели наглядно продемонстрировать читателям, как происходит в действительности процесс устранения человека, хотели, чтобы читатели ощущали это как зловещее, грозное предупреждение? Или ретушер, устраняя какого-нибудь очередного комиссара, сознательно оставлял крохотный след — своего рода тайный знак, что задавленная истина в один прекрасный день даст о себе знать, что насилие обернется когда-нибудь против тех, кто его совершает?»
Я готова верить во второе предположение Кинга. Да, это безымянные ретушеры оставляли для нас тайные знаки. Даже если был всего лишь один такой ретушер… Один — уже очень много. А когда один плюс один плюс один… И это точно: в один прекрасный день задавленная истина дает о себе знать. И к тем, кто совершал(ет) насилие, — все возвращается. Слышите?
Сходите в Музей ГУЛАГа на выставку «Комиссар исчезает». (Она продлена до 15 апреля этого года.) Купите книгу Дэвида Кинга «Пропавшие комиссары». Обязательно.
А еще я бы на эту выставку привела всех до одного наших политиков и силовиков. И закрыла бы их там, в маленьких музейных залах, и заставила бы часами вглядываться в каждую фотографию и вчитываться в каждую строчку. Не сочтите это за воспаленный бред и не подумайте, будто мне покоя не дают лавры той воспитательницы из детдома…
В американский музей Холокоста ВСЕ (!) силовые и бюрократические службы Америки ОБЯЗАНЫ (!) КОМАНДИРОВАТЬ (!) своих сотрудников для специальных занятий. Смысл занятий, знаете, в чем? Вот к чему может привести чрезмерная власть! Та самая власть, которую закон дает людям. А «начальники страны», получив эту власть, сходят с ума. И получается Холокост. Или ГУЛАГ.
И вот именно чтоб не сойти с ума от собственной власти, американские полицейские и бюрократы идут в музей Холокоста. И не просто на беглую экскурсию. А на специальные, повторяю, занятия. Чтобы не исчезали непредусмотренные люди и неугодные лица.
Это пример работы с «травмирующим опытом».
(О других членах команды Музея ГУЛАГа, их проектах, мечтах и замыслах читайте в следующей публикации)
Под текст
Роман Романов: о том, как сделать из Бутырки музей
«Это глобальный проект. В который все могут включиться — музейщики, общественные организации, научное сообщество, СМИ, актеры, режиссеры, композиторы, музыканты. Самое главное — избежать пропаганды и пафоса. Сейчас не время пропаганды. Ничего не должно декларироваться — только изнутри проявляться. Откуда-то оттуда, из-под земли…
И мне кажется, этим будущим музеем должны заниматься исключительно творцы. Даже если это ученые — да, научно, квалифицированно и обязательно через творчество. Творчество ведь и вправду основано на особой, сконцентрированной, точно подмеченной реальности. И искусство — это, да, техника общения, а образ, да, самая совершенная техника общения. Поэтому пространство этого будущего музея должно быть свободным и культурным. Нельзя, чтобы это был музей тюрьмы или ассоциировался, раз Бутырка, только с шансоном. Там должны проходить музыкальные вечера, поэты читать стихи, осуществляться театральные постановки — и все это только самого отменного качества. Через творчество, через творчество! Через людей, через проживание жизней и судеб… И мне кажется, вырастать этот глобальный проект должен через множество маленьких проектов. Не надо бояться ничего маленького».
