— Продолжая историю вашего «Свободного плавания», герою Александра Яценко снова предстоит судьбоносный выбор. В том фильме после закрытия завода он решался все бросить и уехать, здесь — должен сохранить или разрушить собственную ферму. Как вы дошли до сельской тематики?

— Готовясь к фильму, мы много ездили, общались с фермерами. И драматург Александр Родионов точно подметил: «Как странно, нам только хорошие люди попадаются». Да просто ни один расчетливый человек не будет этим заниматься: в России фермерство невозможно, невыгодно. Невероятное число препон. Все истории фермеров, которых мы видели, — истории чудаков, непрактичных романтиков. В «Свободном плавании» у героя Яценко был выбор, я и сейчас верю, что есть возможность в провинции заняться делом, но в истории с фермерством — это исключено. Фермеры повсеместно разоряются. Хозяйство, в котором мы снимали, тоже пытались отнять, и после приезда милиции, пытавшейся изъять технику, владелец сжег свою ферму.

— Из фильма в фильм ваш герой словно проживает свою судьбу. Ребенком в «Коктебеле» переживал драму разрыва родителей. Потом вырос, искал лучшей жизни, пытался устроиться на работу в «Свободном плавании», потом стал фермером…

— Мне об этом Борисевич говорил, я про это не думал. Все фильмы, казалось, сами по себе происходили.

— Есть еще одна генетическая ветвь фильма, идущая от криминального экшена Фреда Циннемана: «Ровно в полдень». Схожий сюжет противостояния брошенного согражданами шерифа группе волкодавов в человеческом обличье. Но в отличие от вашей, история Циннемана не безнадежна, это история победы.

— Победы и правосудия. С самого начала я думал: как бы эта история могла развиваться у нас? Она стала бы безнадежной.

— В фильме воплощена распространенная максима: «Пусть с несправедливостью разберется кто-нибудь другой, не я». Вашу картину называют «истерн», я бы назвала ее «ростерн», то есть очень российская история.

— От вестерна мы уходили. Наслушавшись всех этих фермерских страшилок, уходили в отечественную социальность.

— В кино подробно выписан пейзаж северной провинции.

— Начинаешь «въезжать» в тему, задумываешься. Допустим, нет сельского хозяйства. Но прилавки ломятся от огурцов, помидоров, картошки. Вроде какая разница. И понимаешь, что гигантское сельское население страны не работало уже 20 лет. Это еще история о том, что люди разучились работать. На съемки люди нанимались рабочими. Получали по тысяче-полторы в день. Через два дня уходили, говорили, что устали. А живут впроголодь, работы другой нет. Вот отчего деревни планомерно умирают. Сколько мы ни спрашивали чиновников, что делать с людьми, они на всё отвечали: «Не знаем».

— Значит, речь идет не только о вороватой власти. Хотя это взаимосвязанные вещи: какой смысл строить хозяйство, если все равно отберут.

— Сначала люди не имеют возможности работать. Дальше они к этому привыкают… уже не хотят. А потом не могут. Навык труда атрофирован. Мы снимали в 6-тысячном городке Умба, где нет ничего. Единственное фермерское хозяйство — инициатива бизнесмена, сына директора совхоза. Он распахал два гигантских поля, посадил картошку. Повесил объявление: «Приходите собирать урожай, каждый седьмой мешок — ваш». Можно себе насобирать 4 мешка за день. Пять дней ждал… плюнул, поехал в Питер за тысячу километров, привез таджиков — убрали картошку. Разве не жутко?! 30% дееспособного населения реально вымирает.

— Вот отчего столь пессимистическое рабочее название фильма «Конецдворья»?

— Увидели деревню, которая так называлась. Потом решили, что слишком говорящее название.

— А почему взяли название шпаликовского фильма 45-летней давности — «Долгая счастливая жизнь»?

— К сожалению, я не помнил о том фильме. Я думал о группе «Гражданская оборона», их музыка два года назад меня накрыла. Одна из песен называется «Долгая счастливая жизнь». Во многом в этом «виноват» наш оператор Паша Костомаров. Его темперамент, его сожительство с камерой — нервное, очень мужское, злое. По настроению напоминает мне «Гражданскую оборону». Я даже планировал в конце поставить песню, но она убила бы кино. Название приросло. Потом я расстроился, узнав про фильм Шпаликова.

— Почему вы уехали снимать в далекий край, Мурманскую область? Неужели здесь мало тусклых суровых мест?

— Пытался представить нашу историю где-нибудь в Тверской, Новгородской областях. Тоска непроходимая: природа полностью слилась бы с сюжетом — разрушенные деревни, бесконечные березы…

А здесь быстрая река, камни и скалы, которым наплевать на человеческую суету.

— Кажется, несущаяся в кадре река — единственная знает, куда плыть. Возможно, она смоет всю эту жизнь вместе с хорошими и плохими людьми. Потом придут следующие…

— Родионов подметил: постройки советских времен зарастают гигантской травой. Березы ветвятся прямо на разрушенных фермах и своими корнями раздирают их на части. Возникает маркесовское ощущение: природа всё сломает и вычистит. Снова родится красота на изуродованном человеком месте. Нам казалось, что природа должна существовать отдельно.

— Помните разухабистые блокбастеры Матвеева «Любить по-русски»? Там тоже нормальные люди хотели заниматься своим делом… Но конфликт решался по американским лекалам. Суть в герое. Вы снимаете антиактера Яценко, органичного, интуитивно знающего, как ваша река, «куда течь». Герой нетипичный, поначалу готовый идти на компромиссы. Но когда его «зажигают» односельчане — давай отстаивать справедливость и свое хозяйство, — он, как коммунист Урбанского, идет напролом сквозь непреодолимые обстоятельства. Он и герой, и аутсайдер. Исторически сложилось так, что герои у нас не выживают.

— Современная российская история — как в романе «Санькя». Парень жил бы своей тихой жизнью, если бы не угодил в это время. Точно так же, как наши выпускники био-, физ-, хим-, матфакультетов. Бьются по многу лет, пытаясь заниматься научной работой. Потом плюют и уходят в менеджеры, устраиваются в зарубежные институты кем угодно. А они замечательные ученые. Приличного человека общество выталкивает из профессии, из нормальной жизни, делает из него преступника, приспособленца или несчастного, вынужденного заниматься не тем, что умеет.

— Невозможность самореализации отчасти и зовет людей на улицы. Но в картине есть и «вписавшиеся», новые враги обычного человека. Эти люди служат в департаментах, шуршат бумажками разной стоимости, тихо «перетирают» судьбы не только отдельных людей, но районов и областей. В фильме видна отъединенность этого чистенького бюрократического оазиса в море глины и разрухи. Они — марсиане, с любопытством наблюдающие, как вымирают земляне.

— Так и есть. Мне даже нечего добавить. Начинаешь разбираться: ну почему нельзя продать картошку, мясо, молоко?! Люди на пальцах объясняют, сколько взяток на каждой из десяти инстанций они должны дать, чтобы продать товар. И так везде, в том числе в кинопроизводстве, на телевидении. Никто не пытается зарабатывать на результате. Все зарабатывают на производстве. И в кино, начиная с запуска, отщипывают себе по кусочку.

— Поэтому и имеем аналогичный результат — в кино и в сельском хозяйстве. А отчего такая разобщенность людей? Только зло монолитно; «люди добрые», как в фильме, в важный момент разбегаются «по своим делам».

— Самое поганое, что есть в тех поселках и деревнях, — это вера. Люди безгранично веруют, что власть будет платить им побольше пенсию. Или в то, что им проведут дорогу. А если они не так выступят, не так проголосуют — им станет хуже. «Верующие» являются балластом. Самые активные те, кто верит только себе. Они сбивают партизанские хозяйства, отрезанные от государства. Главное — не зависеть ни от каких органов. Это партизанство — единственная возможность развивать хозяйство. Меня эта ситуация радует. Большие города перестали смотреть в сторону Москвы. Отчетливо начинают самоорганизовываться, им плевать на то, что происходит в Москве. Тому пример — киностудии, создающие местные фильмы. Люди начинают жить не воображаемой жизнью: хорошо бы переехать в Москву, а обустраиваются дома.

— В параллель вы снимали два фильма — про сельчан и про истеблишмент из ресторана «Пушкин» («Пока ночь не разлучит»). Поляризация страны, кажется, не имеет пределов. Но нащупали ли вы общие болевые точки?

— Для наших богатых главное — демонстрация достатка. Когда снимали в Умбе, я спрашивал местных, как бы они распорядились обрушившимся на голову состоянием. Знаете, все они твердят про яхты, виллы, машины. То есть, разбогатев, они жили бы по тому же сценарию. Все это первобытный капитализм. Инфантильное представление о том, для чего нужны деньги.

— Деньги из средства превратились в цель жизни.

— Кому-то удается преодолеть дефицит целеполагания. Первоначальная идея простая — благотворительность. За ней следует мысль о том, то можно вкладывать средства в производство. Я познакомился с богатым человеком, который у себя на родине ставит два сахарных завода. Спрашиваю: «Кто будет работать, ведь там люди не работают?» «Я так спланировал, — говорит, — что через 15 лет первая прибыль пойдет. За эти годы регулярного отсева и подготовки работников оставшиеся на предприятии привыкнут работать».

— Вы говорили, что главная проблема нашего кино — несформулированность авторами своего кино. Мне кажется, что в этом фильме вы наконец сформулировали точную идею. Сегодня вообще востребованы ясные высказывания. Но кто зрители вашего кино? Завсегдатаи «Пушкина» пойдут на Тарантино, жители Умбы будут дома смотреть телевизор…

— У нас нет культуры думать про зрителя. Кстати, нет ее и в Европе. Если начинают задумываться о публике, подстраиваются, делают пластик. Свободно думать о зрителе умели американцы в 50-е и в 70-е, когда их стукнуло Вьетнамом. Но у них вся киноиндустрия на зрителя настроена. Из российских фильмов, авторы которых свободно думали о зрителе, — могу назвать два: «Брат» и «Бумер». Нас так долго упрекали в увлечении чернухой, что я задумался: что это такое? Никто ведь Шекспира в чернухе не обвинит, хотя в его мрачных историях трупов немерено. Но есть внятная коллизия, конфликт. У нас же каша во рту, запутанность кинематографического языка. Поэтому хотелось рассказать простую историю. В российском кино все признавались в собственных страхах, но никто их не хотел формулировать. Да, все боятся ментов, государства. Люди пятились от страха, в том числе в кино. Надеюсь, сейчас шагнут вперед, навстречу страху. Тогда и появится сформулированность. В воздухе времени — необходимость осознать, что с нами происходит.

— Резкая поляризация происходит и в культурной среде. Кто-то без устали присягает на верность власти, кто-то — за это презирает. Вы этот разрыв как переживаете?

— Я этому рад. В подобных обострениях нет иного выхода, как определиться со своей позицией. Это полезно: дает ощущение здоровой силы, понимание того, что ты хочешь делать. Наконец-то люди начинают говорить друг с другом по существу. В ситуации конфликта высказываются прямо.

— Но в нынешнем обострении нужно обладать самоуважением, умением быть самим собой при любых обстоятельствах. Из всех ваших героев только герой Яценко твердо выбрал свой путь. Другие — отошли в сторону. Выживут именно они, как всегда выживают приспособленцы. Меня смущает вопрос цены.

— В реальности деревенские люди, которые там выживают, на самом деле потихонечку умирают. Цена и есть ответственность за свершенное. Это вопрос даже не морали. Это жизненный бизнес-план для нормального человека — оставаться свободным. Пока ты свободен, несмотря на все трудности, жить легко, весело, интересно. Как только станешь несвободным — всё покажется унылым, гадким, унизительным.