Недавно я побывал на ежегодном вручении премий одного замечательного толстого журнала. А потом, буквально на днях, участвовал в заседании жюри другой литературной премии. И отметил удивительную вещь: оказалось, что подавляющее большинство премированных и номинированных книг — о прошлом. О далеком и не очень, о людях XIX века и о советских шестидесятниках, о 37-м и о родной школе, о войне, о 90-х. Диапазон времен широк — но современность он как-то не задевает.
Это касается не только новейших повестей и романов. Самый популярный писатель страны — автор исторических детективов. Другие, чуть менее популярные, но тоже очень хорошие, пишут все о тех же 30-х и 60-х. Серьезные писатели, пишущие о современности, — скорее исключение, чем правило. Меньшинство на вершинах Парнаса.
Современность отдана беллетристам, тяготеющим к массовой литературе. Но и тут не все так просто. Блистающий мир, создаваемый королями и королевами ярких обложек, получается настолько условным, вневременным, состоящим из веками отточенных формул, фабульных узлов и масок-персонажей, что назвать его «нашей современностью» — просто язык не поворачивается. Героев и героинь массовой литературы чисто условно зовут по-русски Леночками и Данилами, и они чисто условно — красивые студентки и крутые бизнесмены. С тем же успехом они могут быть английскими Лайзами и Робертами, а то и вовсе средневековыми Кунигундами и Раулями, прекрасными принцессами и доблестными баронами. И вот что интересно: едва такой беллетрист начинает писать всерьез, не про богачей и красавиц, а про реальную жизнь — он тут же обращается к своему детству и ранней юности, к воспоминаниям о родителях, к бабушкиной судьбе. В общем, ко всему тому, что было и прошло.
Как странно! Ведь почти вся русская литература — от Пушкина вплоть до столпов раннего соцреализма — это актуальное «здесь и сейчас». «Война и мир» — скорее исключение, это попытка создать Библию русского народа, а не исторический роман как таковой. Повествования о прошлом занимали специально выгороженную нишу и в принципе не могли состязаться с остросовременными (да, именно так!) текстами Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова и авторов поменьше калибром, но тоже весьма достойных — от Григоровича до Леонида Андреева. «Бесы» написаны по следам газетных статей; герои «Анны Карениной», «Воскресения» и чеховских рассказов обсуждают вопросы, которые волновали общество именно в те годы.
В чем же дело?
А дело, наверное, в том, что русское общество XIX — первой четверти XX века относилось к своему прошлому нормально. Обыкновенно относилось. Без ужаса и надрыва, без ностальгии и проклятий. Прошлое было переработано в общественном сознании и отправлено на полку с надписью: «История». Поэтому можно было спокойно заняться настоящим и даже будущим.
Увы, наше «нынешнее прошлое» — начиная со второй четверти истекшего столетия — это трясина неизжитого страха, источник психологических травм. Раны нашего прошлого не только не зажили — они, хирургически выражаясь, даже не обработаны. Общество никак не решается честно ответить на вопрос: «Что же с нами было в 1920—1960-х годах?» Возникает «навязчивое повторение», опасный психологический синдром — неудержимое желание еще раз испытать пережитый однажды сладкий ужас. Этот ужас — несомненен, он склеивает общество в нечто единое и цельное: люди становятся братьями по беде, отчаянию и бессилию.
Настоящее, напротив, — фрагментарно и сомнительно. Сколько раз мне приходилось читать и слышать, что писатель такой-то «не знает жизни», что «так не бывает», что все это «высосано из пальца, сочинено, выдумано, а на самом деле все не так».
А как все на самом деле? А никак. Нет никакого «самого дела». И настоящего тоже нет. Приключения Лайзы и Роберта (виноват, Леночки и Данилы, они же Рауль и Кунигунда) не в счет: скорее напротив, это доказательство того, что современность — ирреальна и фантастична.
Зато у нас есть прошлое (великое, ужасное, позорное, славное — ненужное зачеркнуть), которое — дай бог? или не дай бог? — воплотится снова и станет нашим будущим. Оттого-то самой актуальной проблемой современности остается отношение к давно умершему диктатору.
