Недавно радио «Свобода» рассказало историю Эды Шонгерц — немецкой телеведущей, которая 1974 по 1977 годы была заключенной тюрьмы «Штази». В этой истории меня больше всего потрясло, насколько одинаковы пыточные методы в отношении женщин в Министерстве государственной безопасности ГДР 40 лет назад и Комитета государственной безопасности Беларуси сегодня.

Читая книгу Михаила Ходорковского «Тюрьма и воля», обратила внимание на парадокс: чем тяжелее приходилось переживать заключение, тем менее эмоционально ты это описываешь. Видимо, все спрятано настолько глубоко, что на бумаге ты можешь передавать только факты.

В этой статье тоже ― только сравнительный анализ пыток.

Начальник следственного изолятора КГБ Беларуси полковник Александр Орлов на ночном допросе, требуя от меня «признательных» показаний, заявил: «Ты выйдешь на свободу не раньше чем через 5 лет. И я тебе обещаю ― детей после этого ты иметь не сможешь».

И он, действительно, делал все, чтобы у меня не было детей. Первым делом приказал бросить в камеру без туалета и спального места. В январе в холодной камере приходилось спать на досках на каменном полу. В туалет выводили днем под конвоем раз в три-четыре часа. С десяти вечера до шести утра, во время отбоя, ― ни разу.

Я перестала пить воду. Позволяла себе выпить в день одну-две маленьких кружки чая, чтобы согреться. Но все равно тело разрывало от боли. Казалось, мочевой пузырь лопнет. Иногда ночью просто не могла лежать: садилась и раскачивалась, как безумная, из стороны в сторону. За этим тут же следовал злобный окрик охранника, который следил за нами круглосуточно, чтобы немедленно ложилась, потому что сидеть во время отбоя запрещено.

Боли стали хроническими. Тюремный врач, осмотрев меня, велел медсестре писать заявление на имя начальника тюрьмы с требованием выводить мою камеру в туалет чаще. Помню, как он прошептал ей: «Если они не прекратят, последствия для организма будут такими, что они пожалеют…».

Выводить стали раз в 2-3 часа. Ночью действовал прежний режим.

Женщин-надзирательниц в тюрьме КГБ не было вообще. Нас, узниц СИЗО, «охраняли» только мужчины ― в черных масках, вооруженные дубинками и электрошокерами.

В душ, который позволяли принимать раз в неделю, нас водила женщина, работающая контролером и по совместительству — в тюремной канцелярии и библиотеке. Когда она ушла на бюллетень, водить в «баню» стали те же охранники в черных масках. Дверь в душевую была с окошком, закрывать которое не полагалось. Пока мы пытались успеть помыться, под этим окошком собиралась вся смена. В глазок туалета за женщинами тоже следили охранники-мужчины.

Надзор за сидящими в камере был круглосуточным ― охранники (напоминаю, что это были только мужчины) наблюдали за нами через специальный «глазок» постоянно, делая перерывы не более пяти минут. Чтобы помыться, мы закрывали часть камеры простыней. Иногда они это терпели, иногда требовали убрать простыню, потому что она «закрывает обзор».

Раз в месяц в тюрьму приходил прокурор. Жаловаться ему было бессмысленно — никаких мер реагирования прокуратура не принимала. Зато мгновенно реагировала тюремная администрация. После жалобы одного заключенного, большинству камер, включая нашу, запретили лежать днем.

Сидеть с 6 утра до 22 вечера на железных нарах невероятно тяжело — болит спина. Опираться на холодные стены — значит, подхватить простуду. Так и сидели, опершись друг на друга.

За хрупкое мамино здоровье я боялась всю жизнь, с самого детства. Она перенесла несколько операций, страдает хроническими заболеваниями. Это хорошо знали в КГБ. Начальник тюрьмы с явным удовольствием мне повторял: «Вот выйдете через 5 лет, а ваша мать умрет. Она и так еле на ногах стоит, когда приносит вам передачи».

От мыслей, как страдают самые родные тебе люди, действительно можно было сойти с ума…

Допросы в тюрьме после отбоя запрещены законодательством. Тем не менее в СИЗО КГБ меня поднимали с деревянного настила и после 22 часов. Приходилось быстро одеваться и идти.

На такой допрос меня вызвал нынешний министр внутренних дел Игорь Шуневич, тогда ― начальник управления КГБ по борьбе с коррупцией и организованной преступностью.

Меня и так изматывали дневными допросами, которые длились по нескольку часов и практически всегда без адвоката. Иногда таких допросов было по 3-4 в день (у следователя, оперативника и начальника тюрьмы) и тогда приходилось пропускать обед и ужин.

К вечеру силы были уже на нуле, потому что приходилось концентрировать все свое внимание, чтобы не навредить неосторожным словом другим политзаключенным. Поэтому целью тех, кто вызывал нас на ночные допросы, было добить и сломать.

Свет в камерах горел круглосуточно. Закрывать лицо платком или одеялом, чтобы яркая лампочка не светила прямо в глаза, было запрещено.

Когда мы с Ириной Халип объявили голодовку в знак протеста против незаконного ареста, по ночам лампу дневного света перестали менять на тусклое ночное освещение. Яркий свет горел 24 часа в сутки, а нам было велено спать лицом к «кормушке».

В камерах было холодно. Мне было холодно вдвойне ― тянуло от каменного пола. Одеяла выдавали, но согреться под ними было сложно. Из-за этого бронхит перешел в хроническую стадию.

В белорусской тюрьме вообще лучше не болеть. Диагноз, поставленный мне тюремным врачом вместо явного сотрясения мозга после избиения на площади, — «адаптация к условиям камеры». И это притом что из ушей шла кровь. Когда головные боли стали невыносимыми, вызвали «скорую», но несмотря на рекомендации врачей, на снимок в больницу не отпустили. Дали только таблетку цитрамона.

Дышишь в камере не воздухом, а пылью, которая за десятилетия толстым слоем накопилась на закрытых сетками радиаторах. Умывшись утром, уже вечером, протирая лицо, замечаешь, что вата ― черная.

И главное, в тюрьме тебя убеждают, что ты ― недочеловек, скотина. Их цель ― растоптать твое человеческое достоинство. Ты — никто. Существо без прав, с которым можно делать все что угодно. И это тебе внушается всеми: охраной, администрацией, оперативниками, следователями ― каждый день, час, минуту.

Когда идешь на допрос с опущенной вниз головой и руками за спину (мужчин водили еще и в наручниках), когда личные обыски и «шмон» в камере проходят по нескольку раз в неделю, во время которых все твои вещи перерывают, проверяя каждую прокладку и высыпая даже чай из коробок.

И неважно, что в СИЗО ты еще не осужден, твоя вина не доказана. Для них ты уже преступник, конченый человек.

То, что охрана прятала лица под черными масками, вначале меня пугало. Потом я поняла, что они боялись быть опознанными.

Ответственные за репрессии в ГДР, Польше, Венгрии, Чехословакии, Румынии понесли наказание. Жертвы репрессий в этих странах находят и опознают своих мучителей и сегодня. И все они садятся на скамью подсудимых, независимо от возраста.

Уверена, то же произойдет в Беларуси. Мне кажется, я узнаю их даже по глазам. Специально все время смотрела, старалась запомнить…

#

Справка «Новой»

Наталья Радина — главный редактор крупнейшего белорусского независимого сайта charter97.org. Была арестована 19 декабря 2010 года. Обвинялась в организации акции протеста против фальсификации итогов президентских выборов (грозило до 15 лет тюрьмы). Провела в СИЗО КГБ 1,5 месяца. Была освобождена под подписку о невыезде. Накануне суда сбежала из-под надзора КГБ через Россию в Евросоюз, где получила политическое убежище. Открыла редакцию сайта в Варшаве.