СюжетыКультура

Герман. Он требовал от нас сохранения души...

Этот материал вышел в номере № 20 от 22 февраля 2013
Читать

Диалог с ним выдерживали не все. Ни в отечественных кинозалах, ни в фестивальных дворцах за рубежом. Что поделаешь, желающих что-то понять много меньше, чем понимающих всё. Они хотели забыться, он возвращал им память. Они хотели бездумья, а он заставлял их задуматься. Они хотели любить сильного, а он говорил им — люби искреннего. Он требовал от них усилий, а они жаждали инерции.

Он обижался, крупный, печальный, неудобный ворчун-философ. Небывалый художник, рисующий светом на белой, натянутой перед нами простыне картину разрушения, героизма, подлости, страдания и преодоления.

В Германе жила боль, которая не дает человеку превратиться в животное. Он требовал от нас сохранения души.

И так хорошо улыбался.

Юрий РОСТ

Великий по-настоящему, с точки зрения вечности, а не века.

Каждая картина — шедевр. Каждая картина — эпоха.

Трагическое кино. Веселый человек.

Беспощадное знание о мире. Юмор, не сравнимый ни с чьим.

Бешеный нрав. Мощная натура. Тяжелый характер.

Советские времена испытывали на прочность, ломали, загоняли в угол. Выстоял. Учителя — Козинцев, Товстоногов – укрепили важнейшее: упорство самостоянья.

Никто не делал картин так долго, как он. Довести кадр и звук до абсолюта, до совершенства, наплевав на любые прочие соображения.

Не легенда: он не смотрел свои фильмы. Быль: хотел вырезать гениальный монолог Алексея Петренко в «Двадцати днях», который сейчас изучают во ВГИКе. Бросал в печку рукописи лучших сценариев, спасала жена.

Долго не мог пережить провал «Хрусталева» в Каннах: «…нам тут нужны дачные домики, сказал ему продюсер, а вы привезли «Вишневый сад». И хотя потом картину включили в сотню лучших фильмов мира, а французы сто раз извинялись за «непонимание», долго помнил горький привкус поражения.

Пятнадцать лет снимал и озвучивал «Хроники Арканарской резни»; как никто понимал: трудно быть Богом.

Его метод «субъективной камеры» перевернул множество штампов пленочного кино. Знал и преследовал только одно — истину.

Мы еще не поняли, кто у нас был. Но уже почувствовали: пусто. Холодно.

Редакция «Новой»

# ТАК ГОВОРИЛ ГЕРМАН

…Мы — странный народ. Все прощаем друг другу и самим себе. Может, если б не прощали, заслужили бы иную участь. «Хрусталев, машину!» — это рассказ об одной из самых страшных страниц нашей истории, когда в подвалах на Лубянке каждый день расстреливали. Не евреев только, а например, командование Сталинградского фронта…

Большинство кинематографистов к такому понятию, как «искусство», сильно охладело. Деньги платят за то-то и то-то, и они агрессивны к тем, кто этих понятий не разделяет. А как они стараются для телевидения! На экране — бандиты, паханы, авторитеты, «мерседесы» — больше почти ничего нету, будто мы один вербовочный лагерь братвы. И ни слова с экрана про Толстого или, скажем, про Салтыкова-Щедрина. Не поставили ни Шаламова, ни Солженицына. Ничего мы не сделали, чтобы очистить души…

…мы снова съезжаем во времена страха. Не надо болтать, не надо лезть — такое наметилось движение. …И к цензуре мы готовы — в нас истинной свободы нет. Мы всегда ходили под барином — под страхом уничтожения, изгнания. И начинаем снова. Нас все пробуют на зубок, а мы воспринимаем это с восторгом.

…Мы становимся этакой Мексикой. Огромные дворцы, гасиенды, по дорогам едут роскошные автомобили, а по обочинам идут тысячи и тысячи индейцев, голодных, оборванных. Президент очень хорошо говорит, но все эти разговоры — разговорами, а преступность — преступностью, коррупция — коррупцией и чеченская война — войной.

…Мне многое кажется безумием — например, это без конца возвещаемое 300-летие Петербурга. Ну, давайте справим 305-летие! А сейчас залатаем дырки, чтоб люди не замерзали, чтобы 4 миллиона бомжей не было, чтобы СПИДа не было. Давайте эти первоочередные задачи решать. А то ощущение такое, что в одном углу умирает бабушка, а в другом делают красивый камин…

Меняется то, про что снимаю. Я снимал про человека с глубокими демократическими убеждениями, с внутренней верой в то, что все у нас будет трудно, но хорошо. Финал был на то и рассчитан. Румата переживал, что умрет он, и все рухнет. Когда он стал рассказывать об устройстве мира, его хотели забить кольями. Сейчас у меня вроде бы такой же финал. Два ученых, которых он прятал, зарезали друг друга. Румата-властитель орет в исступлении, чтобы не смели целовать его следы… Но он проиграл. Понимает это. Начинает играть «Караван» Эллингтона. А мы видим замки, виселицы: то самое вековечное Средневековье, где он уже ничего не может поправить…

# Прощальное слово

Юрий НОРШТЕЙН:

— Все мы, кто занимается творчеством, смотрит кино, так или иначе причастны к его тайнам, должны понимать, какое огромное событие произошло.

Я понимаю, что на похороны понаедет начальство, будет говорить речи о выдающейся личности режиссера… В сущности все будет вранье, потому что на самом деле нужно говорить не вслед ушедшему, а создать необходимое творческое пространство, в котором возможно появление таких личностей, как Герман.

Он не хлопотал перед начальством. Это важно, потому что помним строчки Пушкина «Беда стране, где раб и льстец/Одни приближены к престолу,/А небом избранный певец /Молчит, потупя очи долу».

Вспоминая эти строчки, думаю про сегодняшнее время все драматичней, потому что небом избранные певцы становятся рабами перед начальством. И это открывает шлюзы для людей слабых. И возникает омерзительная круговая порука.

Мы должны вести себя так, чтобы нас не покидало чувство собственной жизни. Стыд и есть самое важное, что не дает покоя, усиливает в нас искусство.

Это не только творчество, но и публичное поведение, которое иногда имеет не менее важное значение, чем даже то, чему ты посвящаешь жизнь.

Во всех интервью Германа из времени выплывали священные для него имена: Козинцев, Асанова, Авербах. Он говорил о кинематографическом сообществе и страшно тосковал по нему.

Но самое главное, чтобы творческий человек не тратил энергию на борьбу с негодяями, которые хотят прибрать к рукам все, что плохо лежит. Сколько сил забрала у Германа борьба за «Ленфильм»! Эти силы он мог бы тратить на свое кино.

Нужно осознать, насколько обществу необходимо его кино. Хотя бы малой части общества, потому что с малого начинают расходиться круги на всю огромную аудиторию. Мы вообще не знаем, где, в какой момент нас искусство подхватывает. Когда и как на нас действует. И по каким «территориям» разлились реки его кинематографа, никто не может точно сказать.

Но даже если в нас попадет небольшая часть сердечности, чувственности кино Германа, этого уже достаточно для того, чтобы мы могли понимать, где правда, где истина. Потому что правда всегда на пути к истине.

В этом смысле Герман с его абсолютным слухом к правде был уникальной фигурой в нашем кино. Правда была для него священной.

Если одним словом сказать, что же такое для меня кинематограф Германа, то это одно огромное сердце, которое впитало в себя разум и чувство.

Андрей СМИРНОВ:

— Леша мой близкий друг…

У меня перед глазами похороны Ильи Авербаха. Морозный день. Январь 1986 года. И вдруг Леша над гробом Ильи начинает читать стихи Заболоцкого «Моим товарищам». Потом не выдержал и расплакался.

Почему-то эта картина стоит перед глазами.

Что говорить, кончается наш век. Век шестидесятников. И наверное, Леша — самая яркая фигура нашего поколения.

Совершенно сумасшедший. Целиком погруженный в работу. Блестящий рассказчик. Правда, многие были недовольны тем, что Алешка оживал и зажигался, лишь когда речь заходила о работе. О его работе.

Каждая его картина — памятник эпохи.

В одной из своих статей Тарковский сформулировал, что кино — это время в форме факта. По поводу этой формулировки спорили. Но мне кажется, что к любой картине Леши эта формулировка абсолютно применима.

Его фильмы воссоздают эпоху. Будь то фронт, партизанская война в «Проверке на дорогах». Или военный тыл в «Двадцати днях без войны». Будни уголовного розыска в картине «Мой друг Иван Лапшин». Мир ГУЛАГа в фильме «Хрусталев, машину!».

Везде время, его дух воссозданы с потрясающей силой, скрупулезностью, убедительностью.

Александр АСКОЛЬДОВ:

— Мне трудно что-то говорить. Вообще я в разобранном состоянии. Вчера в той же клинике, где оперировали Лешу, мы разговаривали с нашим доктором, шутили. Говорили о показе «Арканарской резни» 1 апреля на юбилее «Новой газеты»… В этих же стенах, где совсем недавно мы говорили, шутили, смеялись с Лешкой…

Не хочу говорить о даровании художника. Это скажут другие. Мое горе словами не передать. Леша — близкий друг, с которым мы прошли сквозь долгие годы. Человек необычайный. Ко мне и моему делу отзывчивый, тонко понимавший, очень любимый.

Для меня вся эта большая семья всегда была чрезвычайно важна. Замешана на чем-то мощном, жизнелюбивом, честном. И отец Леши Юрий Павлович. И Светлана. И ее отчим Александр Борщаговский. Круг этих людей столь мал. И сжимается неотвратимо.

Андрей ЗВЯГИНЦЕВ:

— Умер Герман. Пусто и печально… В русском кино есть титаны. И Герман — один из них. Первый его фильм, увиденный мной на экране, — «Мой друг Иван Лапшин». Это было в начале 80-х. И сравнимо это было с открытием новой планеты. Позже была несравненная «Проверка на дорогах», на VHS затертая мною до дыр.

Для меня Герман — это жизнь, живая вода. Легко быть Богом. Когда ты Бог. Творить из ничего настоящую жизнь — такое под силу только Богам кинематографа. Его фильмы должен увидеть каждый. «Проверка на дорогах», «Седьмой спутник», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин» — всё это сокровища русской культуры. Отмените сериалы, слейте эту мертвую воду в канализацию! Покажите людям настоящее кино, дайте духу человеческому истинную пищу!

Герман жив. Умер кто-то другой.

# Драматург режиссуры и лучший в мире Дед Мороз

Если бы люди, понимающие Германа, определяли жизнь в нашей стране, она была бы прекрасна

Этот год был первым за много лет, который мы встречали не вместе. Он говорил по этому поводу, что стоит ему оказаться в Новый год не у нас, обязательно происходит какая-нибудь пакость — вплоть до мордобоя. И приезд из Питера в Переделкино под самый Новый год Алексея Германа и Светланы Кармалиты стал замечательной традицией.

Само по себе их появление на пороге дома уже было праздником. Я называл Лешу Дедом Морозом. И это был лучший в мире Дед Мороз — большой, добрый, веселый (даже когда прихварывал) и щедрый. Он щедро дарил всем собиравшимся единственное, в сущности, что у человека есть: себя. Рассказывал очень смешные байки, истории, анекдоты. Причем рассказывал классно, артистично, а на его добродушном лице после собственного рассказа оставалось удивленное выражение. Он не уставал удивляться политическому абсурду, отвратительности власти, человеческой глупости, но и неожиданно явленному таланту тоже.

Про одного известного актера говорил примерно так: «Ну, как я его могу снимать, он же миллионер и всегда может мне сказать: а кто ты, собственно, такой, что здесь командуешь, — у тебя есть хотя бы миллион?» Но и этот актер-миллионер у Германа трепетно снялся, претерпев все нелегкие испытания сотворчества с этим великим (теперь-то уже можно…) режиссером.

Мне посчастливилось видеть часа два съемок «Хрусталева»… О, бедные актеры! Но я видел и германовский кабинет на «Ленфильме» во время этих съемок. Он от пола до потолка по всем стенам был заклеен фотографиями тех послевоенных лет, которые абсолютно точно, до мельчайших деталей, воссозданы в фильме. Воссозданы, но и преображены, поскольку взгляд большого художника всегда преображает!

Перфекционизм Германа отдельная тема.

Но, правда, странно, что такой веселый и остроумный человек-праздник снимал столь невеселое кино? А знаете почему? Дар его вел. Он должен был сказать то, что не дали ни его отцу, писателю Юрию Герману, ни Константину Симонову, с которым он дружил как младший, ни лучшим режиссерам поколения его отца и Симонова.

Кинорежиссер Герман, как все великие драматурги, работал прежде всего с подтекстом. Поэтому очень важно то, что он однажды сказал мне: «У наших актеров нет глаз». «То есть?» — глуповато спросил я. «Ну вот у Де Ниро есть», — как бы невпопад ответил Герман. «А из наших у кого были?» — уже врубившись, спросил я. «У Ролана и Юры Никулина». Тогда-то я и понял про подтекст, с которым постоянно хотел иметь дело Герман, драматург режиссуры. Вспомнил «Проверку на дорогах» и «Двадцать дней без войны». В этих фильмах — одни из лучших ролей Быкова и Никулина. А у Ярмольника, наверно, будет лучшая роль в доснятом, но из-за перфекционизма Германа не выпущенном последнем фильме.

А знаете, как мне повезло? Леша рассказывал мне замысел нового фильма. Который мы уже точно не увидим — в отличие от этого, с Ярмольником, по «Трудно быть богом». Светлана доделает. И это будет радость.

А сейчас — горе. Лично мое и всех многочисленных поклонников таланта Алексея Юрьевича Германа. Если бы эти люди, понимающие Германа, определяли жизнь в нашей стране, она была бы прекрасна. Но обязательным уроком ее гражданам были бы просмотры фильмов Германа — чтоб не впадали в эйфорию.

Олег ХЛЕБНИКОВ

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow