У нее была своя жизнь, но мы связываем судьбу Елены Георгиевны Боннэр с великим российским гражданином Андреем Дмитриевичем Сахаровым.

Не всю.

С Сахаровым я познакомился в начале марта семидесятого. Он овдовел и жил с детьми возле института имени Курчатова (с которым Сахаров работал над созданием ядерной бомбы). Три золотые Звезды Героя Социалистического Труда еще хранились в ящике стола. Побеседовав с Андреем Дмитриевичем, я ушел из его квартиры и жизни, как элементарная частица его опыта общения (в ту пору еще небогатого), чтобы потом, спустя шестнадцать лет, встретить его на Ярославском вокзале после ссылки из Горького и на следующий день постучать в незапертую дверь с единственной уцелевшей фотографией той, старой, съемки (чуть ли не первой легальной) в качестве знака, что я не засланный казачок, а журналист. (Хотя кто сказал, что нельзя совмещать профессии?)

Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда №37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:

— Нечего меня снимать. Сейчас выйдет Сахаров — его и снимайте!

Теперь Боннэр стояла в дверях. Ну?

Я предъявил довольно большую карточку Сахарова семидесятого года с дарственной надписью и датой.

— Десятое марта? Мы еще не были знакомы с Андреем Дмитриевичем. Я впервые увидела его осенью.

— У него была темно-зеленая рубашка с галстуком, а вместо верхней пуговицы — английская булавка, — сказал я.

— При мне, — с вызовом ответила Боннэр, — все пуговицы у него были пришиты. Входите.

Она впервые увидела его в конце семидесятого в Калуге на судебном процессе над диссидентами Вайлем и Парамоновым, куда правозащитников не пускали, а Сахарова остановить милиция не решалась. И поначалу он ей не понравился своей обособленностью.

К пятидесяти годам он был вдов. Жена Клавдия Алексеевна умерла от рака, и Сахаров отдал свои сбережения на строительство онкоцентра, чтобы там могли спасать других жен и мужей. У него осталось трое детей: две взрослых дочери Татьяна и Люба и четырнадцатилетний сын Дмитрий.

У Елены Георгиевны двое своих — Алексей и Татьяна.

Два взрослых человека полюбили друг друга, но сахаровские дети и после свадьбы в 1972 году не приняли мачеху. Да она и не очень старалась преодолеть отчуждение. Большой семьи не случилось. А любовь была.

Вечерами они раскладывали на кухне лежанку на книгах и радовались друг другу. В двух других комнатках, насквозь смежных, ночевали дети и мама Елены Георгиевны — старая большевичка. Летними рассветами Люся в халате и тапочках выходила с Андреем Дмитриевичем на мост через Яузу и ловила такси своему мужчине, которому надо было вернуться домой, к детям.

На «объекте» он больше не работал — участие в диссидентском движении и работа «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» сильно насторожили партию и правительство и настроили их агрессивно к одному из отцов отечественной водородной бомбы.

Потом разнообразные толкователи судеб будут писать и говорить о вредном влиянии бывшего врача-педиатра, фронтовой медсестры и бывшего члена РКП(б), дочери двух заметных революционеров, на ученого-атомщика. И будет это полной ерундой.

На Сахарова даже в бытовом плане повлиять было сложно, а уж корректировать его идеи — тут любовь, власть, репрессии были бессильны.

Как-то я спросил его:

— Вы бы, Андрей Дмитриевич, в своих требованиях и предложениях некий приемлемый для Вас компромисс могли допустить?

— Знаете, Юра, в моих предложениях и требованиях этот компромисс уже заложен.

Вероятно, они были счастливы. Да точно, были. Восемь лет до Горького. И в Горьком, несмотря на слежку, голодовки и болезни.

Они держались вдвоем и вдвоем вернулись в 1986 году, в конце декабря, в Москву.

Она вышла первая. Он — следом в сбитой набок кроличьей шапке.

Горбачев обнаружил, что не было никаких документов Политбюро о высылке их в Горький, и это позволило ему вернуть Сахарова в Москву без проволочек.

Войдя в их квартиру с фотографией-«пропуском», я задержался там на долгие годы. Писал очерки, снимал (увы, немного — где-то около полутысячи негативов сохранилось) и беседовал.

Однажды Андрей Дмитриевич прочел мне лекцию — вторую в жизни. Первой были удостоены студенты-физики. Но она оказалась слишком сложной в его изложении. Я и вовсе ничего не разобрал — ясно было только, что он говорил по-русски. Боннэр, которая жарила котлеты и усвоила не больше меня, повернулась от плиты и сказала:

— Ты понял, о чем тебе говорил великий физик современности?

— Люся, — сказал Сахаров серьезно, — может, я и мог бы стать великим ученым, если бы занимался только физикой, а не проектом.

Елена Георгиевна интонацию уловила и возражать не смела.

Они вообще умели слушать друг друга.

Опыт литературного секретаря помогал ей редактировать (весьма щадяще) сахаровские тексты, и они часто сидели на кухне, разбирая бумаги. Она была своеобразным фильтром, охраняющим академика от огромного потока просьб.

Пока он работал на «объекте», государство берегло его пуще глаза. Он не мог сам пойти в музей, в театр, прогуляться по городу. Сахаров не умел плавать и кататься на велосипеде. Боннэр проживала с ним его новую жизнь, а когда Андрея Дмитриевича не стало, начала проживать и ту, что была задолго до нее.

Писала книги о его семье, о своей, готовила к печати его тексты. Последние годы она жила в Бостоне, рядом с детьми, внуками и врачами, которые ее лечили. Там она придумала и осуществила «параллельную биографию». Параллельную той, что когда-то написал Андрей Дмитриевич.

Как-то летом я пришел на сахаровскую кухню и предложил Боннэр вспомнить всю ее жизнь с Сахаровым. Честно.

— Говорим обо всем без запретных тем. Я расшифровываю и отдаю Вам. Вы, что хотите, вычеркиваете.

— Но и ты мне говоришь все!

Весь июнь мы сидели на кухне, ели котлеты и говорили о жизни и любви. Получилось 650 страниц машинописного текста. Я отдал его Елене Георгиевне и через несколько месяцев получил один экземпляр обратно — с правкой фамилий и дат, с вставками и без единого сокращения.

«Делай с ним (текстом), что хочешь, и разреши мне использовать его для параллельного дневника». Я закавычил смысл, а не точные слова. Дневник напечатан. Мой текст лежит.

Два года назад я попал в Бостон. Мы разговаривали и выпивали с ее друзьями и соседями Максимом и Машей Франк-Каменецкими. Она пригубила по поводу своего восьмидесятивосьмилетия и сказала, что хочет лечь на какую-то сложную операцию на сердце, но в Америке ее не делают. Она была бесстрашна, хоть и слаба. Мы с ней покурили и попрощались.

Теперь ей было бы девяносто.