На Николаевской, ныне Октябрьской железной дороге есть городок, где до сих пор жива легенда о стрелке, которая сыграла роковую роль в событиях 1 марта 1917 года. В одном из эпизодов нового романа Глеба Шульпякова «Музей имени Данте» главный герой оказывается вместе со съемочной группой в тех местах, где когда-то решалась судьба царского поезда. Вот какой рассказ слышат они от местного музейщика: о том, что же именно случилось на железнодорожных перегонах между Петроградом и Москвой накануне царского отречения от престола и краха империи. Роман выходит в августе этого года в «Эксмо».
— Как вы, наверное, знаете, после роспуска Думы в феврале 17-го в Петрограде начались серьезные волнения. Поскольку законная власть оставалась лишь у императора, тот приказал выслать на столицу карательные отряды с целью подавить возмущение. Сам же выехал из Ставки чуть позже, чтобы самому во всем разобраться.
— А где находилась Ставка? — дядя Миша.
— В Могилеве, где.
Это говорит оператор.
— Утром 28 февраля из Могилева выходит свитский литерный поезд «Б», за ним следует литерный «А», то есть царский. Оба поезда идут в Петроград через Смоленск, Вязьму и Лихославль. То есть по кружному пути, который пересекается с Николаевской дорогой как раз на нашей станции. <…> Губернские города, где о беспорядках еще ничего не знали, встречали императора со всеми почестями. Царь давал на станциях аудиенции губернаторам, правда, короткие. Они ехали дальше. Но уже в 4 часа вечера со свитского в царский пришло сообщение, что в Петрограде образовался Временный комитет членов Государственной думы. Некий думский депутат Бубликов по поручению этого комитета занял Министерство путей сообщения. И теперь он передает по железнодорожному телеграфу подписанные Родзянкой воззвания.
С вечера 28 февраля судьба царского поезда зависит от двух людей, занявших телеграфный аппарат в министерстве. А именно от этого самого Бубликова — и его помощника, члена инженерного совета по фамилии Ломоносов.
— Смешно, — перебиваю я. — Ломоносов и Бубликов.
— Хармс какой-то, — Сева усмехается.
— Как это ни комично, но судьба империи теперь в руках Бубликова с Ломоносовым. Ведь если бы царь прорвался в Петроград, кто знает, как всё сложилось бы. Сколько и кто встал бы за государя.
— Сотни тысяч, — голос у Севы взволнованный. — Судя по Гражданской — сот-ни.
— А тут происходит элементарно вот что. Очутившись в министерстве, эти ребята берут под контроль связь по всем направлениям. То есть всю страну. В лице начальников станций Ломоносов и Бубликов получают прекрасных осведомителей. Имеют обратную связь. Говоря по-нашему, только у этих людей в империи есть интернет. Только они знают, что реально делается в Петрограде и его окрестностях. И только они могут рассказать об этом народу. Или не рассказывать. Или дать ложную информацию, понимаете? И вот Бубликов отправляет по всем станциям телеграмму, в которой оповещает начальствующих, что по поручению Комитета Государственной думы он, Бубликов, занял Министерство путей сообщения и теперь будет объявлять приказы председателя Государственной думы по всем станциям. И что первым указом будет следующий… сейчас…
Худолеев лезет во внутренний карман и достает электронную книжку. Худолеев читает:
— «Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной думы взял в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени Отечества — от вас теперь зависит спасение Родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше, чем исполнение долга, — ждет подвига»…
Дядя Миша возвращается и подливает чай.
— Ведь что такое эта депеша? — Худолеев поднимает глаза. — Это заявление на всю страну, что в Петрограде революция. От Могилева до Владивостока, от Мурманска до границы с Персией эта телеграмма теперь на каждой станции. Старая власть пала, ее больше нет!
— Постойте, — говорит Сева, — но ведь еще не было отречения. Что значит «пала»? Как люди могли это принять? Православные?
— В том-то и дело! — Худолеев встает. — За двое суток до официального отречения царя как будто «отменили». Задним числом сместили. Представили события, которых еще не было.
— Рассказывайте!
Худолеев продолжает:
— Вторым распоряжением Бубликова была телеграмма о недопустимости передвижения воинских поездов ближе 250 километров от Петрограда. Что логично, ведь на столицу шли карательные отряды. Могли идти. И они это понимали. С этого момента Бубликов исчезает, уходит спать. Нет его. И на сцену заступает Ломоносов. В министерстве звонок, это начальник нашей станции. Спрашивает, как быть с царским литерным «А», который имеет назначение Лихославль — Тосно — Александровская — Царское Село. Само собой, Ломоносов не хочет брать на себя решение, бежит к Бубликову. А тот уже спит. «Разбудить его нет никакой возможности» — как он потом в дневнике напишет. Что остается? Звонок в Комитет председателю Родзянке. «Императорский поезд в Малой Вишере! — докладывает Ломоносов. — Что прикажете делать?»
Но Комитет тоже не хочет брать на себя решение такого дела. Там тоже не знают, что делать с поездом. И решение принимает сам поезд. Он отправляется на Петроград самостоятельно, не дожидаясь разрешения. Правда, далеко он не уехал, уже через несколько часов из свитского, который впереди, в царский летит депеша: Малую Вишеру заняли мятежники, ехать в Петроград нет никакой возможности. И инженер Керн, находящийся при царском, решает ради безопасности государя вернуть царский поезд на нашу станцию. <…>
Оператор мрачно прихлебывает из чашки.
— Утром первого марта Ломоносову сообщают, что царский поезд вернулся. Тому ничего не остается, как передать информацию в Комитет. «Что прикажете делать?» — спрашивает он у Родзянко. И тот приказывает задержать поезд до своего приезда к нам, в Долговое, на переговоры. То есть на неопределенный срок. То есть делает сложную ситуацию патовой. Чисто русский метод решения проблемы, кстати. Но тут опять неувязка! В ответ управляющий нашей дороги доносит, что из царского поезда раньше поступило другое требование, дать назначение на Псков. Что делать? Кого слушаться?
— Момент истины, — Сева.
— Ломоносов понимает, зачем царю в Псков. Он едет к генералу Рузскому, которого держит за надежного человека и на чью армию рассчитывает. Комитет на запросы не отвечает, Родзянко самоустранился. И Ломоносов вынужден принять судьбоносное решение на свой страх и риск. «Ни в коем случае не выпускать поезд!» — телеграфирует он. То есть самолично идет против царя и закона. Но тут — снова зигзаг. Телеграмма опаздывает! Империя получает еще один шанс. В телефонной записке, которую приносят в ответ Ломоносову, сказано, что поезд литер «А» уже вышел на Псков, причем «без назначения», то есть самовольно. Все! Момент упущен, царь ускользнул. Ломоносов проиграл, теперь он преступник. Как спасти шкуру? Только доведя дело, перехватив поезд по дороге в Псков. Задержать на пути, по которому он движется. На любом разъезде — например, на ближайшем. На станции Дно.
К этому времени на сцену возвращается проспавшийся Бубликов — и Ломоносов спешно передает дело с рук на руки. Пусть и Бубликов станет звеном цепи, где виноват каждый и никто. А сам устраняется. Посвежевший Бубликов берется за дело с двойным усердием. Он телеграфирует начальнику движения Виндавской железной дороги, по которой едет царь, с требованием не пускать царский поезд дальше станции Дно, для чего разрешается применить — внимание! — любые действия вплоть до крушения. Вот текст этой телеграммы.
Худолеев снова открывает электронную книжку:
— «По распоряжению Исполнительного комитета Государственной думы благоволите немедленно отправить со станции Дно навстречу царскому поезду два товарных, чтобы занять ими какой-либо разъезд и сделать физически невозможным движение каких-либо поездов в направлении на Дно — Псков. За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящего предписания будете отвечать как за измену перед Отечеством».
Такое же предписание у начальника станции Дно. Тот подчиняется и отправляет со станции Дно два товарных состава на перегон Дно — Полонка, то есть в лоб царскому поезду. Казалось бы, крушение поезда и убийство царя неизбежны. Но! Империя получает еще один шанс, теперь уже в лице стрелочника. Этот стрелочник — обычный железнодорожник — ничего не знает о революции и просто не переводит стрелку, резонно решив, что наверху либо спятили, либо перепились. Ошибка, оговорка! Нельзя же в трезвом уме приказывать пустить один поезд на путь, по которому шпарит встречный? Никак невозможно, нет у честного железнодорожника такой инструкции. И поезд, в котором спит царь, благополучно доезжает до станции Дно, а потом и до Пскова, где его встречает генерал Рузский.
В комнате тишина.
— Значит, — Сева трет переносицу, — стрелка его спасла.
— Его, но не империю, — тон у Худолеева грозный. — Если бы царь погиб при крушении, никакого отречения, то есть отказа от народа и страны, на следующий день не было бы. В случае смерти престол переходил просто к наследнику, на передачу ушло бы время, это целая церемония. А время в те дни решало все.
— …но вообще они зря старались, — говорит Сева, — Ломоносов и Бубликов. Слабым звеном оказался тот, на кого царь рассчитывал. Генерал Рузский, это же он организовал отречение.
— Ну, он поплатился, — разводит руками Худолеев.
Сева рассказывал мне о страшном конце Рузского…
Глеб ШУЛЬПЯКОВ
