Сообщило Би-би-си:
Убит Кеннеди в такси.
Успех BBC был, бесспорно, заслуженным. Первой освоив радио, Англия во второй раз завоевала мир, выучив его говорить на британской, а не американской версии своего языка. Историки утверждают, что с самого начала на BBC утвердился тот аристократический стиль, который никому не позволял подходить к микрофону без галстука. (Своевременно узнав об этом, я в эфире всегда и ко всем обращался на «вы», даже тогда, когда знал собеседника с детства и за дверями студии нас с ним ждала уже початая бутылка, из которой опыт позволяет выпить две рюмки, ибо от третьей едет голос.)
Отец находил BBC, даже не просыпаясь, мне недоставало его хватки, и я долго шарил по диапазонам, отвлекаясь названиями городов, которыми старые приемники наивно обозначали частоту. Самым экзотичным рисовался мне Тимишоара. Узнав, что он расположен в братской Румынии, я надеялся туда выбраться, когда вырасту, но пока не довелось. Ловить BBC помогал голос, вернее — легкий, словно лимон в коньяке, акцент, выдающий тайное, но явное превосходство Запада над Востоком.
«Свобода» говорила по-нашему, за что ее так глушили, что слышно было только на взморье или в палатке. Зато раз поймав волну, ее не отпускали до утра. «Свобода» не стеснялась в выражениях уже потому, что они мало чем отличались от наших. За это ее осуждала либеральная интеллигенция в лице моего с Вайлем приятеля, нелегального марксиста Зямы Каца, провожавшего нас до Бреста. После того как мы выпили весь вагон-ресторан, Зяма потребовал, чтобы на свободе мы не опустились до «Свободы». Петя пообещал сразу, а я с оговорками. Но это не важно, потому что нас обоих привел на радио Довлатов, а перед ним никто не мог устоять.
— Радио будет таким, каким мы его сделаем, — пообещал он и оказался прав, хотя никто ему тогда не верил.
— Когда дежурит белый, — сокрушался Сергей, — я здороваюсь, когда черный, еще и кланяюсь.
Охрана берегла от расправы Петкевича, за которым охотились еврейские боевики из лиги Меира Кахане. Во время войны Адам Петкевич писал заметки в газету оккупированной Белоруссии, за что о нем часто писали в Советском Союзе, называя не иначе, как «кровавым палачом». Когда я с ним познакомился, ему было за 90, и самые бесцеремонные одалживали у него деньги. Остальные не слишком отличались от персонажей любой редакции. Добрые секретарши, капризные техники, дородная тетка-завхоз. Выделялась уборщица-албанка с дипломом и диссидентским прошлым — она охотно участвовала в наших спорах.
В те времена «Свобода» подражала Варшавскому пакту и объединяла под одной крышей журналистов всех стран социалистического содружества, которое они горячо и искренне ненавидели. Разделенные языками и непонятными для нас, посторонних, геополитическими распрями, они редко говорили друг с другом и пили в одиночку. Зато у нас каждый день шел пир, который не только назывался, но и был работой.
Сперва, напуганные Зямой Кацем, мы боялись, что нас заставят клеветать на родину. Не то чтобы она этого не заслуживала, но мы берегли чистоту риз и хотели говорить правду. Чтобы узнать, в чем она состоит, понадобилось застолье, растянувшееся на годы. За бумажным стаканчиком с красным «Джонни Уокером» мы каждый день, начиная, однако, не раньше шести, обсуждали один и тот же вопрос: что есть истина и какова она на свободе?
По нашу сторону границы правдой считалось все, что скрывали власти, — от посадок до посевов, от кремлевского меню до ядерных ракет, от прозы Джойса до стихов Бродского.
За океаном правды не было вовсе, и мы не знали, как об этом сказать. Привыкнув разделять мир на правых и виноватых, мы искали на Западе старого расклада, но не могли найти антипода родному режиму. Давясь от крика и дымясь от сигарет (тогда еще все курили), мы выясняли отношения между собой и двумя державами. Со стороны это было так увлекательно, что редакционные пьянки собирали посторонних, включая дам, гостей и непьющих. Консенсус пришел с годами и стоил мне язвы.
— Советской пропаганде, — решили мы, — нельзя отвечать антисоветской, ибо такой нет и быть не может. Более того, сама антитеза Востока и Запада — идеологическое насилие над здравым смыслом. Люди разные не потому, что они живут по разные стороны железного занавеса, они разные потому, что — люди. И советской жизни противостоит просто жизнь, а это, конечно, сложнее.
Добравшись до этого тезиса, мы распустились и пришли в восторг — ведь антисоветским оказалось все, что попадало в кругозор. Задача заключалась в том, чтобы разделить опыт свободы с теми, кто его лишен. Бесценное преимущество такого подхода было в том, что каждый шаг и жест, будь то суд или отпуск, покупки или выборы, обретали подспудный смысл и двойное значение. Мы здесь, мы живы, веселы, умелы, мы не забыли старого, нам интересно новое, и все, что с нами происходит, стоит того, чтобы об этом рассказать в микрофон «Свободы», ибо это и есть свобода: жизнь без шор, судьба без умысла, задача без ответа и приключение без конца.
Так начался золотой век радио, которое нашло себе идеальное применение: быть рядом и собой. Только на днях я по-настоящему осознал, что это значит, когда случайно прочел у нашего великого переводчика Виктора Голышева фразу, которой он объясняет, что ему принес свободный эфир.
«Слушая радио, — вспоминает Голышев, — я понял, что у тебя может быть выход: есть колоссально широкий мир, где ты не должен выбирать, за них ты или против».
Мозгом нашей шумной компании был Парамонов. Голосом — Довлатов, «бугром» — по классификации того же Сергея — Вайль, я был ногами: как самому молодому, мне чаще всего приходилось бегать через дорогу. Но душой всего предприятия, бесспорно, был начальник — Юрий Гендлер, который нас наставлял и лелеял, уверяя, что лучше штата не бывает.
Тогда я думал, что он прав, сегодня я в этом уверен. Гений начальника — в том, чтобы, отобрав тех, кто талантливее его, сложить усилия и вызвать резонанс, ломающий мосты и засыпающий пропасть. Тайна такого усилия в том, что оно поднимает вихрь, гасящий персональные амбиции, но раздувающий общие. Когда все идет в дело, каждое слово — в строку, а голос — в хор, работа становится вакханалией. В будни я редко добирался домой раньше полуночи.
Я не хочу сказать, что мы выиграли холодную войну у советской власти. Я хочу сказать, что мы участвовали в ее похоронах и сделали их веселее, чем они могли бы быть. Перестройка была апофеозом свободы слова, и со «Свободы» оно часто звучало по-человечески. Прививая измордованной русской речи язык дружеского, но не фамильярного общения, «Свобода» обо всем говорила без «звериной серьезности», непреклонности и мата. Со слушателями мы общались на равных, не притворяясь ни умней, ни глупей их. Мы с ними дружили, как друг с другом, и это чувствуется даже в записи.
С тех пор прошло больше 20 лет. Довлатов умер, и Вайль умер, и Гендлер. Советская власть тоже умерла, но не совсем, а как зомби. И я по-прежнему говорю в микрофон то, что думаю, то, что хочу, то, что мне интересно, а кому-то, надеюсь, нужно.
Говорят, что радио устарело. По-моему, это — прекрасно. Архаичное, как Гомер и сплетни, оно пестует интимное общение.
— Бумага, — скажу я, поделив жизнь между ею и микрофоном, — все стерпит, но голос выдает тебя с головой.
Нью-Йорк
