Неподалеку от нашего лагеря, ниже по течению Сухарихи, стояла большая партия Красноярского геологоуправления, в которой было около десятка геологов и шесть десятков буровиков, большей частью из бывших зэков, людей пьющих и отчаянных. Бывая у нас в гостях, они положили глаз на нашу лаборантку Нину Козлову, отличавшуюся высокой грудью и кокетливой улыбкой. Был впечатлен и бригадир — огромный рыжий детина, которого все звали Федя. Женщин у них в партии не было совсем.

В конце августа во всех геологических партиях шумно отмечали День шахтера — своего дня у геологов тогда еще не было. А накануне геофизики нашей партии отбыли на соседнюю речку. В лагере кроме меня остались старик-повар, один молоденький практикант и Нина Козлова, чертившая отчетную карту.

Никто не знал, что соседям к празднику завезли самолетом из Игарки десять ящиков спирта. Вечером до нас донеслись беспорядочная ружейная пальба, рев тракторов, в небо над лесом одна за другой взлетали ракеты. «Гуляют ребята», — не без зависти, произнес старый повар и, постукивая деревянной ногой, приобретенной на каком-то лагерном лесоповале, отправился спать.

Посреди ночи я неожиданно проснулся в маленькой холодной палатке от рокота мотора. Выйдя из палатки, поеживаясь от холода, я заметил в рассветных сумерках приближающийся трактор с прицепленными большими тракторными санями. В санях, размахивая руками, орала пьяная орава.

Увидев меня, все обрадовались и радостно засвистели. «Саня! — заорал появившийся из кабины трактора Федя. — Ты не бойся нас: мы тебя не тронем. Только Нинку нам выдай — и все. А то мужички мои без баб сильно оголодали».

И тут, как назло, из-за моего плеча вынырнула неизвестно откуда возникшая Нинка. До нее явно дошел смысл сказанного. Она побледнела и затряслась. «Беги ты в лес куда-нибудь», — шепнул я ей, хотя и не уверен был, что от той оравы удастся убежать.

Что было делать? Выдать ее, а потом повеситься? Я кинулся в палатку, где около спальника валялся старый трехлинейный карабин, и судорожно запихнул в пустой магазин неполную обойму с четырьмя патронами. Другой не обнаружилось.

Трактор и сани были уже метрах в ста пятидесяти. Увидев меня с карабином, Федя крикнул: «Ты смотри не балуй, а то мы тебя самого, жидяра, враз пришьем. А Нинка все одно наша будет». Ошалев от страха, но вспомнив неожиданно уроки военного дела, я залег прямо перед палаткой и дрожащими пальцами поставил планку прицела на 150 метров, наведя ходившую ходуном мушку на лобовое стекло тракторной кабины.

Что делать, неужели стрелять? И тут опять некстати появилась проклятая Нинка. Ее зареванный вид с растекшейся от ресниц тушью был ужасен. Обезумев от страха, она кинулась ко мне и обхватила руками, громко крича и мешая целиться.

Бахнул выстрел, пуля пошла куда-то вверх. Трактор остановился. «Ах, ты так, гад?! — крикнул снова вылезший Федя. — Ну, погоди. Пошли, ребя!» И человек пятнадцать, покинув сани, уверенно направились в нашу сторону. «Беги!» — яростно зашипел я на Нинку, и она, увидев вдруг мое перекошенное от ужаса лицо, ойкнув, куда-то скрылась.

«Стой! Стрелять буду», — чужим казенным голосом неуверенно крикнул я. «Только попробуй, сука», — широко осклабился Федя. И тут, когда до идущих плотной кучей оставалось уже метров пятьдесят — не больше, — я, вдруг успокоившись, старательно прицелился прямо в здоровую Федину голову, чуть пониже его неизменной ушанки, и, задержав, как учили, дыхание, плавно нажал на спуск.

Федя упал. Как потом оказалось, пуля чуть оцарапала кожу на голове и сбила ушанку. Упал он от испуга. Все остальные тут же залегли и, громко матерясь, начали отползать к саням. У меня осталось два патрона. «Ну погоди! — заорал уже оправившийся Федя. — Мы сейчас к себе в лагерь за ружьями смотаемся и тебя, падла, изрешетим. Нинка все одно наша будет!»

В редеющих утренних сумерках трактор поволок за собой сани с матерящимся народом. Через полчаса, отыскав в кустах спрятавшуюся Нинку, я немедленно отправил ее вместе с практикантом в основной отряд. В лагере остались мы с одноногим поваром.

Под вечер послышалось знакомое пыхтение трактора. «Саня! — заорал радостно, выскочив из кабины, подстреленный Федя. — Не стреляй — мириться едем!» На санях позвякивали ящики со спиртом и китайской тушенкой «Великая стена». Вокруг сидели присмиревшие буровики. «Прости, друг, — заявил, похмелившись, Федя. — Черт попутал. Ты, главное, в голову не бери, шума не поднимай. Здесь у нас закон — тайга, медведь — хозяин, так что сами разберемся. Понял?»

Я на Север нелюдимый Улетал, покуда мог, Над дрейфующею льдиной Зябкий теплил огонек. Страх, под пьяным стоя дулом, Не выказывал врагу, Стал от тяжестей сутулым, Спал на шкурах и снегу. Ветки желтые рябины, Спирта синего напалм. Я палил из карабина — Слава богу, не попал. Я на рею, горд безмерно, В качку лез, полунагой, В припортовую таверну Дверь распахивал ногой, В океанские глубины Погружался и всплывал, А тогда из карабина — Слава богу, не попал. Я искал лихие рифмы И любил неверных жен, Я коралловые рифы Расковыривал ножом. Звезд подводные рубины Добывая, вспоминал, Что, паля из карабина, — Слава богу, не попал. Облаков седая грива, И осеннее пальто. Я судьбе своей счастливой Благодарен не за то, Что подруг ласкал любимых, Что не слишком век мой мал: Что, паля из карабина, — Слава богу, не попал.