Человеческая история устроена так, что у каждого заметного достижения обязательно найдется предшественник. Америку за много веков до Колумба посещали викинги, первые опыты по радиосвязи провел американец Махлон Лумис задолго до того, как Герц доказал само существование радиоволн, а в XIX веке обнаружили, что Эль Греко открыл импрессионизм за триста лет до Ренуара и Клода Моне. Михаил Анчаров из того же ряда — из тех первопроходцев, которых, по известной поговорке, «можно узнать по стрелам, торчащим у них из спины».
Он начал сочинять песни и исполнять их под гитару еще школьником, до войны. Его почти ровесник Булат Окуджава возьмет в руки гитару лишь через пятнадцать лет. В одном из поздних интервью Михаил Анчаров утверждал, что изобрел авторскую песню сознательно: «Я догадался, что стихи могут быть не только печатные, но и для слуха, и они могут сопровождаться музыкой». Заметьте это очаровательное «догадался» — разве до него не существовало романсов и гимнов, эстрадных куплетов и народного фольклора? Но Анчаров такого возражения не понял бы: он полагал, что песня — это в первую очередь стихи, за которыми стоит личность их автора, а не исполнителя и даже не автора музыки. «Мне всегда было важно, чтобы мелодия, какая она ни есть, продолжала, развивала то, что заложено в стихах». Это настроение он сумел передать через поколения — многие черты авторской песни проявились потом в других жанрах, но мы и сейчас легко отделяем ее от рока или попсовой эстрады.
Школьницы моего поколения зачитывались ранней прозой Анчарова так, что сегодняшним авторам «женских романов» остается только завистливо вздыхать. Он пришел в прозу от стиха: «Проза, по моему глубочайшему убеждению, — тот же стих, только с более трудноуловимым ритмом». В литературе он тоже потом открыл свой жанр — собственное, ни на что не похожее направление, которое не иначе как по недоразумению зачислили по ведомству фантастики. Анчаров умудрился втиснуть в рамки вполне реалистических по сути произведений фантастический посыл, размышления над техническим прогрессом, историко-просветительские подробности и, разумеется, традиционные для его прозы глобальные морально-этические выводы. Такое направление жанра, фактически изобретенное Анчаровым с нуля, не могло получить развития в условиях, когда «социальную фантастику» очередной литературный начальник, по свидетельству Кира Булычева, «отправлял наполовину в корзину, наполовину в КГБ».
Анчаров был квинтэссенцией «оттепели» 1960-х, ее крайним радикально-романтическим крылом. Многие идеи и образы, оставшиеся в культурном архетипе с тех времен, были сформулированы и доведены до широкого читателя именно Анчаровым. Сейчас его мысли растворились в воздухе, стали им самим, они уже не привязаны к их носителю и часто невозможно определить их авторство. Среди них и самая главная идея, навсегда отделившая сталинскую эпоху от того, что было после: право быть мерилом поступков и оценок дается только человеку, личности, а не идеологии, не интересам государства и даже не абстрактному «мы». И еще тем, что в общественном сознании творчество давно перестало быть только художественным творчеством, признано, что это один и тот же процесс у писателя, ученого, инженера или ремесленника, мы также обязаны ему.
«У меня в искусстве был один-единственный соперник — я сам… Когда меня критиковали — в одно ухо впускал, в другое выпускал». Эта декларативная независимость Анчарова в конце концов и погубила его — издатели уже при жизни его стали забывать. Анчарову и в голову не приходило, что надо себя рекламировать, «завоевывать репутацию» и «работать над имиджем». Жаль только, что Михаил Леонидович, относясь к своей деятельности очень серьезно, похоже, так и не смог осознать ее истинную ценность. Возможно, тогда он сумел бы стать немножко «более великим».
