Михаил Жванецкий в компании современных господ или просто людей отважно порой скажет: «А в молодости (лет тридцать пять назад) мы выступали для секретарей райкомов. Я читал, а Юра был тамадой». И некоторые взглянут на нас с ироническим интересом. Ишь ты, оказывается…
Впрочем, если собрание происходит в моей мастерской, оглянитесь на «стенку плача», где сфотографированы мои близкие, а теперь удалившиеся навсегда друзья, и посмотрите на Сережу Купреева, который бежит по Воробьевым горам с моим сыном, держа его за шиворот.
Он и есть «секретари райкома». А до того первый секретарь Московского горкома комсомола и сын адмирала. Он был еще авиационным инженером, выпускником МАИ, но в этом для блюстителей чистоты промысла ничего идеологически сомнительного нет. Я заметил, что некоторые законодатели высоченного морального духа бывают очень требовательны к признакам породы, экстерьеру и чистоте демократической родословной (как на элитных собачьих выставках). Плакала моя медаль. Никто не выведет меня на подиум на поводке. Пусть им. Я о Сереже, общение с которым было подарком. Мы спорили, ссорились-мирились, обменивались «собственными» друзьями, расширяли общий дружеский круг, не нарушая его геометрию. Сердечный хирург Францев, теннисистка и телекомментатор Дмитриева, журналист Голованов, искусствовед Ямщиков… добавились с моей стороны к тем, кого мы обрели раньше самостоятельно, как, скажем, Данелию или Неелову, или… (всех перечислять?)
С Купреевым меня познакомил Виктор Мишин. Он был старшим по автобусу, в котором группа поддержки и я, неаккредитованный корреспондент «Комсомольской правды», ехали в семьдесят втором году на Олимпийские игры в Мюнхен.
Дружелюбие и юмор Мишина, несмотря на выскакивавшие из него, порой помимо воли, ничего не значащие серьезные слова, породили симпатию, основанную на бескорыстии и, следовательно, на полной взаимной бесполезности. Впрочем, Виктор (который позже станет первым секретарем Московского горкома комсомола, а потом и ЦК ВЛКСМ) познакомил меня с Купреевым. (Так что насчет бесполезности я для красоты слога приврал.)
Чуть ли не сразу я пригласил их на встречу с моим старым другом, великим трубочным мастером и певцом Федоровым, приехавшим из Питера. Алексей Борисович, служивший в Царском Селе еще до революции секретарем-ремингтонистом у генерала Петра Секретева (которого арестовывал сослуживец Федорова чертежник Владимир Маяковский), после старинных русских романсов, которые он пел профессионально, затеял с Купреевым спор о сути коммунистической морали и о выморочности термина. Есть одна мораль, говорил Федоров, общечеловеческая, и она сформулирована в Новом Завете. Купреев долго сопротивлялся, а потом сказал: дед прав! И мы по маленькой выпили за прозрение.
Сережа был большой и крупный человек, образованный интеллигент, знаток театра и литературы, знавший сотни стихов наизусть, и серьезный меломан. Георгий Николаевич Данелия пригласил его на свой шестидесятилетний юбилей (к этому времени Купрееву оставалось жить два дня) и посадил за столом рядом со знаменитым композитором Андреем Петровым. Я, как и говорил Жванецкий, был назначен тамадой. Среди вечера ленинградец Петров подошел ко мне:
— Я плохо знаю московских музыковедов. Сергей Александрович — кто он?
— Бывший секретарь Бауманского райкома партии.
Бывший, потому что ни Ельцин, ни его предшественник, член Политбюро Гришин, не признавали Купреева «своим». Купреев, будучи человеком чести и страсти, как-то на бюро Московского горкома партии вступился за невинно, с его точки зрения, наказанного человека. Гришин объявил свой вердикт, бюро одобрило, но и после этого он выступил, отстаивая свое мнение. Первый комсомолец Москвы вместо взлета долго пребывал в глубоком запасе.
Я не стану описывать его карьеру, потому что она, на мой взгляд, не случилась. Мэр Москвы — это было место по нему. Он любил и знал город. И людей понимал и берег. Когда город сидел без воды из-за аварии, он собрал цистерны и поливальные машины, заправил их водой, и они ездили от дома к дому, спасая обитателей от жажды. Ему нравилось быть полезным. Но из первых секретарей Бауманского райкома, которым он стал не сразу, его мягко спустили в заместители московской милиции, а потом и вовсе куда-то задвинули.
Он был слишком хорош для партийного руководителя. Ярок, самостоятелен и романтичен. Да и ростом был слишком. Общался, с кем хотел, а не с кем надо бы по рангу. То он с Евтушенко часами беседует о поэзии, то с Ефремовым говорит о театре, то с Галей Волчек. (Это Купреев, кстати, помог «Современнику» получить здание на Чистых прудах, а Олегу Табакову подвал на Чаплыгина для «Табакерки».)
А уж как самоотверженно и честно он дружил. Старшие товарищи ему рекомендовали откорректировать связи, например, с грузинскими товарищами, но он игнорировал добрые советы, считая недостойным из карьерных соображений отказываться от общения с теми, кого любишь.
Иногда мы с ним до глубокой ночи сиживали на кухне в беседах о стране и строе. «Ленина — не трогай!» — говорил он в начале разговора, а к середине я показывал ему на потолок и похлопывал себя по плечу, где должны бы быть погоны, дескать, аккуратней, могут слушать. Может, и слушали.
Он, действительно, какое-то время верил, что систему можно изменить, что идея справедливого общества осуществима. Позже я вспоминал Сережу, разговаривая с Александром Николаевичем Яковлевым, который прошел путь от пламенного большевика до последовательного и аргументированного антикоммуниста. Купреев, разумеется, другой, но он, будучи много и хорошо читавшим умным человеком, прекрасно ощущающим среду, в которой живет, понимал, насколько реальность расходится с его представлениями о прекрасном мире. И те, кто главенствовал над ним, знали, что он понимает.
Его человеческий и организационный таланты, его ум и знания были востребованы после окончания партийной карьеры лишь однажды по инициативе тоже неординарного партийца Аркадия Ивановича Вольского. Назначенный разруливать тупиковую ситуацию после карабахской войны, Вольский, думаю, не без трудностей, пробил назначение Купреева в Степанакерт своим заместителем. Я несколько раз приезжал к нему и видел, каким поразительным доверием воюющих сторон пользовался этот человек.
Он выглядел лидером, всегда принимавшим верное решение, но был беспощаден в самооценках. После похорон мамы, к которой был очень привязан, сказал мне, что испытывает горе и одновременно облегчение: ушел человек, который знал все неточности его поведения, нравственные провалы, все его ошибки и проступки, за которые он таил в себе стыд.
Невероятный азарт жизни — вот что по-настоящему занимало Сережу. Участие. Участие в добрых и нужных делах, в жизнях окружавших его людей. Он накапливал их, а не достаток, к которому был равнодушен. После его трагической гибели на пассажирском сиденье в служебной машине друзья собирали деньги семье на «Жигули», поскольку подошла очередь.
Сережа Купреев — комсомольский лидер, секретарь райкома — был одним из самых близких и дорогих мне людей. Его дружбой я дорожу. И жалею, что в дружеских застольях, бывая тамадой, говорил ему не так уж много добрых слов. Неловко было. А он нуждался в тепле.
