Поскольку музей недавно приобрел не только ремизовскую коллекцию, купленную для него Министерством культуры, но и нового директора — филолога и критика Дмитрия Бака (интервью с ним читайте в ближайших номерах), вернисаж получился несколько более энтузиастическим, чем было принято в этом сдержанном учреждении. Тот факт, что столь значительная выставка Литературного музея проходит в стенах, к музею никакого отношения не имеющих, по-видимому, надо трактовать в том смысле, что теперь ГМЛ, что называется, «взял курс» на большую открытость миру и демонстрирует готовность к широкой коллаборации с разными дружественными учреждениями. Слегка чопорная патриархальность, характерная для мероприятий в Трубниковском переулке и на Петровке (на основных выставочных площадках ГЛМ), по-видимому, уходит в прошлое. Отметим на прощание, что в ней помимо всего прочего было много грациозного достоинства.
Графика Алексея Ремизова — явление абсолютно отдельное, она ничем не напоминает пресловутое рисование писателей и очень слабо связана с богатой графической традицией начала ХХ века, хотя при желании там можно расслышать тонкое лепетание Бердслея или рокотание ранних немецких экспрессионистов. Но рискнем утверждать, что это все случайные созвучия. Ремизов не был художником, никогда этому не учился и, скорее всего, не имел амбиций. Рисовал, однако, всю жизнь и посвящал этому делу времени никак не меньше, чем литературе. По-видимому, на каком-то метафорическом уровне для него самого не было принципиальной разницы между словом и рисунком. Таким образом, он являет собой уникальный случай в истории русской культуры — живую апологию начертательности. Рисунки Ремизова — это непрерывный поток запечатленных эмоций, размышлений, впечатлений и т.п. Это близко к дневнику или записным книжкам, маргиналиям и прочим сиюминутным жанрам. Вместе с тем это чрезвычайно выразительные и законченные вещи, подчиненные стройному и вполне рациональному замыслу. Замысел этот не всегда нам внятен, потому как продиктован был какими-то реалиями, потерянными в истории. Так что иные рисунки Ремизова нуждаются в таком же пристальном дешифровщике, в котором нуждается и читатель его прихотливой и завораживающей прозы.
Из того, что выставлено в Манеже, безусловно, наиболее эффектными покажутся публике портреты современников. Большая удача, что Ремизов, как правило, запечатлевал людей, чей облик хорошо известен нам по другим портретам и фотографиям. Если бы мы должны были судить о внешности литераторов ремизовской эпохи по его портретам, русский Парнас представлялся бы нам чем-то вроде кунсткамеры. Но это не шаржи, не злая сатира. Даже, пожалуй, наоборот. Это вот такое исследовательское зрение, для которого оказывается лишним все, что простому человеку кажется красивым и значительным. Шестов, Брюсов, Белый, Гумилев, Северянин и др. у Ремизова столь же обобщены и абстрактны, как и гоголевские типы из выставленной здесь же серии графических импровизаций на темы «Мертвых душ». А оптимизм, с которым Ремизов смотрел на мир еще в 1910 году, щедро оценил Корней Чуковский. Прочитав очередной сборник рассказов популярного автора, он констатировал: «Мы все рождаемся в мире, чтобы нас ласкала царевна Мымра, но всех нас пожирает зловонная змея Скарапея — таков грустный смысл ремизовских книг». Критик не знал, что и не только книг.
Юрий АРПИШКИН
