Вот открываем экологическую рубрику: «Зеленые человечки». Ваши соображения о том, как она должна выглядеть, на что обращать внимание, присылайте: [email protected]

«Никто ничего никому не должен». Так говорит Гришаев. Не знаю, уверен ли он в том сам, но это, конечно, следует иметь в виду. Мы так устроили тут жизнь, что лучше от нее ничего не ждать, исходить из всеобщей отчужденности.

И это странно выглядит, когда немолодой уже мужчина с расшатанными нервами и черт-те чем занятой головой вдруг посреди города, застряв в пробке, обнаруживает на лице глупую улыбку и рвущееся наружу — совсем некстати — желание благодарить. Он благодарит «Дорз», «Пинк Флойд», Седьмую и Девятую симфонии Бетховена, саундтреки Шнитке, Восьмую, неоконченную, симфонию Шуберта. Он считает, что должен музыке: та особо не врала и намекала на что-то большее, что есть помимо этой жизни. Еще он благодарит майора Б., своего комбата, механика-водителя Ш., казаха Ес., литовца С. Это понятно: живым вернулся.

Он отпустил педаль тормоза на два метра, снова встал и вдруг с особенной ясностью понял совсем простую вещь. Все, что в мозгу, благодарности не заслуживает. Тому, что в сердце, он готов кланяться до своего последнего дня. А в сердце, кроме нескольких людей, немногочисленных книг, икон, холстов, фильмов, все остальное бесконечное пространство оказалось занято совсем невесомыми, воздушными вещами. Запахами из детства. Прикосновения, виды чего-то — детально — не запомнились, а как пахло, как освещалось, какая нагретая августовская пыльца плыла в лучах света над ним. Что еще? Крым. В том, как летали стрижи, было одно чистое искусство: ловить на середине неба птахам в это время некого, материальные мотивы у них напрочь отсутствовали. Так, на бешеных скоростях, они, вероятно, радовались всему, что вокруг, ткали узоры праздника. При этом область птичьего счастья, подобная большому живому облаку, смещалась то влево, то вправо, приближалась и отдалялась. Стрижи писали что-то, что ему не прочесть.

Он знал, что свет — это и волны, и частицы, или, точнее, не то и не другое, но свет всегда был сплошным потоком, он лился. Однажды на другой стороне Земли посреди океана он увидел, что солнечный луч — не фигура речи. Близился рассвет, и из-за закругленной черной водной глади вырвались именно первые лучи, они стремительно пронзали пространство, и вот соединялись уже в потоки, в сплошное зарево, и — солнце вышло из-за линии горизонта.

А потом, преодолевая Чуйский тракт, — навстречу летел нескончаемо изменчивый Алтай, он узнал: странное дело, но сердце может находиться вне тебя. Это все зараза местного язычества, думал, блуждая среди одушевленных алтайцами гор, родников, рек, озер, рощ. Редко и крепко, как боровики, стояли кедры, лежали одинаково отрешенные овцы и валуны, горы высились цвета фисташкового мороженого. Вокруг царило такое многообразие мощной красоты, что он мог пойти хоть куда. Главное — выбрать. Но, даже уже решив, сделав несколько шагов, видел, как меняется ракурс, свет, открываются новые детали, обещающие иные мысли, сны, всю оставшуюся жизнь, и снова надо делать выбор.

А потом он вспомнил остров на Енисее, на котором нет ничего, кроме травы и кряжистых ив. Он сразу за ядерным комбинатом. Деревья там скрипят человечьими голосами. Мутанты. С ними можно беседовать. И снятся под их кронами не кошмары, а коррида в Барселоне, и у быков рога, как у лосей.

Вспомнил Байкал, представший после преодоления обширных степных пространств Бурятии, пахнущих солнцем, где небо соприкасается с твердью наиболее полно и плотно. И приближающийся человек в этих краях всегда появляется сначала на линии горизонта; жизнь здесь не может не акцентироваться на том, что она происходит под небом на земле, в месте их встречи: настолько они тут велики.

Камни и облака — заказчики событий: ландшафты формируют характеры.

На Байкале он пил воду из открытого небу моря, черпая ее ладонями. Это круче всего. Это совсем другие отношения с планетой, интим.

Он, стоя в пробке, благодарил планету за всплывавшие в памяти пейзажи. И удивлялся одному: на чем он держится? Это ведь абсолютно нематериальные, воздушные вещи: осенний свет и паутинка в нем, летний ливень, пирамидальные облака над одинокой сосной, птица, греющая собой январское небо. Он выныривал из этих воспоминаний к дорожной ситуации, всякий раз — как на войну. А как мы теперь выходим из дома в мир? Да так же.

В наших мифах о творении мира, о том, что он собой представляет, планета предстает как столовка, кинотеатр, загородная база развлечений; предназначением мира считается производство нам еды и всяческих удовольствий. Мы оставляем в обеденном зале разгром и объедки. Детям. И передаем наш миф по наследству: рассказываем им о мире подчас совсем не то, что следует. В нем вся вселенная — для нас, мы меряем сущее категориями «добро» и «зло». Природные ландшафты — не для красоты. Для прибыли. Птицы, рыбы, звери, перегораживаемые реки и вырубаемые леса существуют, чтобы служить интересам более разумных существ. Мы почему-то решили, что мир вокруг — это средство для достижения нами важных целей. И цели эти мы определяем сами. Ну да.

Хайдеггер называл этот — наш — мир сырья словом Bestand — «запас». Такой подход неизбежно ведет к тому, что и сами люди обращают себя, истории своих жизней, свои судьбы и мечты в средство для достижения чего-то. В то, что биолог Лоренц назвал Nutztiere — «животные, используемые в хозяйственных целях». Опустошение планеты неминуемо влечет опустошение сердец, отчуждение, безучастность, «никто никому ничего не должен».

…Торнадо там, где их не бывало; каракурты в сибирской тайге и песок, ее завоевывающий; эвакуация арктических станций из-за таяния льдов — продолжение этой истории, находящееся в прямых причинно-следственных связях. А в начале ее — культивируемое ныне легковесное, утопическое мировоззрение с фетишами конкуренции и успеха, красоты и юности. Есть удовольствия, нет болезней и смерти. Оптимистичная вера в себя рождает безумные поступки, итогом которых становится кровь или большая кровь.

Он стоял в пробке, думал, насколько велика и полна жизнь, но она была не по нему. Думал, что можно обойтись одной большой рекой и горами за ней. Только видеть их, и этого довольно для счастья. А то, чем обладаешь — ботинки это или женщина (если она позволяет так выстраивать отношения), — рано или поздно надоедает. Общество потребления требует новых приобретений и удовольствий. Но мы ведь вправе и просто любоваться, радоваться не обладая.

Некоторых родных ему ландшафтов уже нет, но они — в сердце. И ехал, бормотал «спасибо» северным рекам и южным морям, деревьям Испании и мхам плато Путорана, ягодам и птицам. Пусть от этого никому, кроме него, не легче. Но это — как мечта: не для того, чтобы сбываться, а чтобы не оскотиниться.

Конрад Лоренц вспоминал слово «благоговение», явно устаревшее. Но, очевидно, без него наши отношения с планетой дойдут до развода. Почему мы уверены, что она отдалась нам навеки? И даже не ждет ответных чувств? Да хотя бы успеть поблагодарить. Это столь же важно, как мыть руки. Главные правила всегда простые.