Евгений ВАРШАВЕР социолог, научный сотрудник Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки)
Очень высокогорное село Дагестана. Живут в нам селетиндинцы, которых снизу для простоты «национального менеджмента» причисляют к аварцам. Местная школа приютилась на горном карнизе. Над ней — постепенно осыпающаяся гора, под ней — пропасть. Внутри школы — длинный коридор с деревянными полами и белыми стенами, на которых, как и во всех других школах нашей бескрайней страны, — плакаты.
Почему плакаты в школьном коридоре важны? Во-первых, в этих плакатах кроется ответ на вопрос, как и посредством чего люди в огромной стране эту страну воображают. Вот представьте, вы родились в высокогорном селе, где между собой все говорят на тиндинском языке. В разговорах фигурирует некая Россия, пока только на уровне слова. А потом вы поступаете в школу, где вам будут Россию представлять посредством символов разной формы и содержания. Например, тех, которые изображены на плакатах. Во-вторых, важно то, что символический ряд в школьных коридорах на самом деле очень разнообразен в том, что касается смыслов этих символов и специфики региона. И символы общероссийские вынуждены уживаться с глубоко местной символикой. Интересно и то, что универсальная реальность стандартных плакатов может по-разному считываться в разных регионах. Например, плакат про то, как собирать и разбирать АК-47, наверное, будет повествовать о разном в селе, где старшие школьники помнят, как в 1999 году «Басаев спешил на помощь», и в рязанской глубинке…
На одном из плакатов в коридоре этой школы — фотографии участников венгерских событий 1956 года. Семь человек. Почему эти события вдруг оказались достойны того, чтобы стать объектом общей памяти? В Махачкале есть улица Венгерских бойцов. Более того, интернет-поиск по ключевым словам «венгерские события Дагестан» выводит на материал в дагестанской газете «Черновик», где участник событий рассказывает о Венгрии, воспроизводя штампы советской пропаганды. Но ведь это не героические события. Это и не события, в которых участвовало или погибло много дагестанцев, — в той же статье в «Черновике» указаны цифры: три с половиной тысячи дагестанцев из 240 тысяч человек — участников с советской стороны всего, и 260 погибших из 15 тысяч. Не более 2% в каждом случае. Наверное, ответ следовало бы искать именно в образе большой страны для жителей ее окраин. Каждая война отпечатывается в голове жителя как государственное повествование и как семейная история. Они связаны между собой — официальный нарратив неизбежно должен сообразовываться с семейными историями, потому что иначе в него никто не поверит. Но в случае Дагестана есть еще республика и село. Республика должна объяснять, почему военкоматы отправляют молодых людей на войну, а село должно «утопить в дискурсе» страх матерей, которые отпускают детей воевать. И в этот момент, не исключено, что вся республика как бы превращается в «мать, которая отправляет сына на войну». И здесь уже не важно — на какую. Победную или проигранную, справедливую или несправедливую.
Погуляв по коридору, я зашел в класс, где шел урок аварского языка у второго класса. Его вела молодая девушка в платке, закрывавшем шею. Я попросил разрешения поговорить с детьми. Она согласилась. Затем я попросил ее выйти. И вот она выходит, и я говорю с детьми. Я спрашиваю у них про Москву и про Россию. Что это, где это… Мой русский они, кажется, понимают, а вот что такое Москва и Россия — кажется, нет. Я им улыбаюсь, они улыбаются мне. И вдруг они начинают смеяться. Сначала один ученик, потом другой, потом весь класс начинает смеяться. И до того сидевшие удивительно ровно второклассники начинают, смеясь, сползать под стол, бегать по классу, бить друг друга по голове. И среди смеха, возни и топота я слышу, наконец, ответ одного из школьников на мой вопрос про Россию и Москву: «Это далеко».
