Проект «Книги моей жизни» создан для поддержки интереса к чтению. Наши герои — известные люди разного возраста, профессий — рассказывают о своих литературных пристрастиях. О своих главных книгах.
— Первая книга, после которой захотелось читать?
— «В непроглядную ночь бежали уламры, обезумев от страданий и усталости; все их усилия были тщетны перед постигшим их несчастьем: огонь был мертв…» (Уламры — это племя такое, если кто не знает.) Так начинается «Борьба за огонь» Жозефа Рони-старшего. Лет в пять отец сначала пересказал мне ее, потом прочитал. Впечатление было сильнейшее: великолепный слог, очень яркий, красочный, переведена отлично. После таких книг хочется читать самому.
— И что читалось?
— «Дети капитана Гранта», раз двенадцать подряд. Этот ветер странствий, широта, будто свежий морской воздух наполняет легкие… Безумная романтика! Тогда же осилен сразу и весь основной Жюль Верн, потом перешел быстренько на Джека Лондона. Такие книги, как «Белый клык», а потом Сетон-Томпсон, действительно воспитывают. Если человек жесток к животным, он будет жесток и к людям. История знает тому тьму примеров, включая Ивана Грозного, который, как писал Курбский в письме, сначала кошек с колоколен сбрасывал, а потом «почал человеков уроняти». Когда слышу, что кто-то сочувствует догхантерам, этот человек для меня уже однозначен. Ну а потом наступила эпоха «Трех мушкетеров». Для меня и по сей день это эталон юношеской книги. Так нужно писать книги, особенно для мальчиков. Ну и для девочек, наверное, тоже. Считаю ее одним из величайших произведений мировой литературной классики.
— Но все-таки не «Война и мир»?!
— Понимаю, звучит забавно. Мы привыкли относиться к подобным жанрам снисходительно. Зря! Я своим студентам говорю: «Друзья, не можете осилить Достоевского или Кафку — есть «Три мушкетера». Там все сказано про главные человеческие, прежде всего мужские ценности: честь, верность в дружбе, чувство долга, отношение к женщине… Они не просто прописаны, а, я бы сказал, отрекламированы — легко, блестяще, заразительно. Поэтому им хочется подражать. Из героев больше всего нравился Атос, он соответствовал моим представлениям о том, каким должен быть настоящий мужчина.
— Книги из юности перечитываете?
— В последний раз «Три мушкетера» перечитал относительно недавно, лет 15 назад. Но не целиком. Я обожаю все от начала и до завершения эпопеи с подвесками. Кстати, в «Мастере и Маргарите» я часто перечитываю только пилатовский сюжет.
— Получается совсем другая книга.
— Конечно. Книга в книге. Впечатление как просто от могучей литературы. Нет глубокой философии, которую ей приписывают, зато есть оригинальная интерпретация библейского сюжета.
— Как относитесь к претензиям церкви к роману?
— Мне кажется, они нелепы. Вообще-то Булгаков был верующий человек.
— Один из основных персонажей — враг рода человеческого!
— Все сводится к тому, что это чуть ли не сатанизм. Что сатана, дьявол выведен в качестве положительного персонажа. Но давайте не забывать, когда написан роман! Тогда хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пришел и что-нибудь здесь сделал. Кто-нибудь! Если Господь про нас забыл или отвернулся, пусть хоть сатана придет и что-нибудь изменит. Он хотя бы яркий, неожиданный, могущественный, в каком-то смысле — справедливый. И его сила, может быть, будет направлена против сильных и злых мира сего. Ну говорил же в свое время Черчилль, что, если Гитлер вторгнется в ад, я заключу союз с сатаной. Булгаков, если угодно, заключил свой литературный договор с сатаной. Не против Сталина, к Сталину у него было очень сложное отношение. Его договор был отторжением режима, неприятием давящей, мрачной, отравленной атмосферы… Все-таки он вывел ведь не только Воланда, он ведь написал и о Христе. И уж претензий к образу Христа точно быть не может.
— Среди названных вами писателей нет, скажем, Толстого, Достоевского.
— Есть Пушкин, потрясающая «Капитанская дочка» — маленькая гениальная повесть. Если говорить о воздушной прозрачности русского языка, то никого не могу рядом с Тургеневым поставить. «Вешние воды» поразили глубоким внутренним эротизмом. Это было в юности, я был довольно влюбчивый. Вообще, в описании чувств Иван Сергеевич очень преуспел. А любви к Толстому у меня не было, и к Достоевскому тоже. Это мои проблемы, а не Льва Николаевича и Федора Михайловича. Хотя вот в «Войне и мире» хотел быть похожим на Андрея Болконского. Можете посмеяться, но он тоже своего рода Атос.
— Благородный, немного холодноватый…
— Человек чести, сдержанный, аристократ до мозга костей. Да, мне нравились такие люди. Когда приезжаем с женой в Питер, идем в Эрмитаж и обязательно — в галерею героев 1812 года. Просто смотрим на лица и читаем имена. Сейчас нет этих фамилий — ушли в 1917 году, и нет таких лиц — перевелись. Это производит очень сильное впечатление. Сильное и печальное.
— Не совсем книжные ассоциации, но очень прочно связаны с литературой.
— Когда мы в «Исторических хрониках» работали над фильмами, посвященными русскому крестьянству, возникло какое-то особое щемящее чувство. Почему, откуда? Кто-то из моих предков по линии еврейской, кто-то по линии русской, кто-то по грузинской дворянской… Крестьяне не просматриваются. Даже страшные истории детей 1937 года не вызывали у меня такой отдачи, такой горечи, как судьба миллионов безымянных раскулаченных, сгинувших без следа. Эти люди растворились, и вместе с ними растворилась значительная часть исконной бытовой культуры. Не той, что на уровне чтения литературы, а культуры отношения к жизни, к людям, к природе… Такая реакция, в значительной степени, от Шолохова.
— Неожиданное имя в ряду «ваших писателей».
— Сам Шолохов мне не очень симпатичен по-человечески. А «Тихий Дон» — великая книга, ставлю никак не ниже «Войны и мира». Ни один роман, написанный на русском языке, не могу поставить с ним рядом. Может, «Жизнь и судьба» Гроссмана, там есть страницы невероятной силы! Но в целом «Тихий Дон» не имеет себе равных. Как мальчишка, не имея жизненного опыта, а мальчишки не имеют жизненного опыта и не могут его иметь по объективным причинам, как он мог написать такой могучий, глубокий роман? Это тайна. Прочел лет в тринадцать благодаря маме, ей книга очень нравилась. Помню, какие противоречивые чувства вызывал у меня Григорий Мелихов, мне его было безумно жаль. И всех этих казаков несчастных, одноруких и двуруких, и лихих, и шальных, и жестоких, и пьяных было безумно жаль. И это, конечно, заслуга писателя, потому что роман очень многослойный. Каждый персонаж нарисован буквально тремя фразами — это уже характер. Высший пилотаж писательского мастерства!
— Чьи стихи читали девушкам?
— «Или бунт на борту обнаружив, / Из-за пояса рвет пистолет, / Так что сыплется золото с кружев, / С розоватых брабантских манжет».
Ну это ж смерть просто как здорово! Николай Степанович Гумилев — неровня своей великой жене. Глубины особой нет, но как романтичен и ярок! А девичьи сердца пытался покорять, читая наизусть «Жирафа». Иногда получалось. Там особенная изысканная красота и неотразимая чувственность.
— Еще и человеческая судьба накладывается.
— Романтическая судьба русского поэта. Он будто прожил жизнь собственного, придуманного им литературного героя. И прожил последовательно, честно и мужественно. Очень логично, нигде не дав слабины. Он почти мифологический персонаж.
— «Мифы Древней Греции» — тоже любимая книга?
— Блестящая книга Куна, замечательная. Я всю божественную вертикаль древнегреческую знал наизусть: кто кому кем приходится, кто от кого пошел.
— Кто из Пантеона больше всего симпатичен?
— Афина Паллада.
— Жестокая дама…
— Они все недобрые. Но она покровительствовала Одиссею. И потом Афина Паллада была на стороне ахейцев в Троянской войне. Я тоже был на стороне ахейцев, хотя и троянцам сочувствовал очень…
— Как звучит: «Я был на стороне ахейцев…»
— Хотя мне было жалко Гектора и очень жалко его отца Приама. Парису, из-за которого, собственно, и началась Троянская война, я абсолютно не симпатизировал. Он же и выжил в результате… А Гектор благородный, несомненно, человек чести — поставим его в один ряд с Атосом и Андреем Болконским — как раз погиб страшной смертью.
— Это очень по-гречески. Точнее, по-древнегречески.
— Именно. Одиссей тоже очень нравился, хотя он хитрован был. Мне хитрецы в принципе не очень нравились, Одиссей — исключение. И все это, все эти древние сложные коллизии, несомненно, во мне какие-то исторические устремления и страсть к истории воспитали. Возможно, благодаря этому я и стал профессиональным историком.
