СюжетыКультура

Готовлю к печати лекцию-исповедь академика Павла Александрова «О важнейших предметах воспитания». Из личного дневника

Этот материал вышел в номере № 91 от 19 августа 2013
Читать
5 июля 1828 года Н.И.Лобачевский произнес на торжественном собрании Казанского университета свою знаменитую речь «О важнейших предметах воспитания». На днях известный советский математик профессор МГУ, академик П.С.Александров по приглашению общества «Знание» выступил перед студентами и преподавателями с лекцией на эту же тему

185 лет назад, 5 июля 1828 года, великий русский математик Николай Лобачевский прочёл в актовом зале Казанского университета, ректором которого он тогда был, речь «О важнейших предметах воспитания». По моему разумению, она и ещё речь Александра Куницина при открытии Царскосельского лицея не только стали в России самыми выдающимися педагогическими манифестами первой третиXIX века, но и не утратили актуальности в векеXXI-м. Почти через 140 лет после Лобачевского известный наш математик академик Павел Александров прочел лекцию в актовом зале МГУ. Название у ней было то же самое – «О важнейших предметах воспитания».

26 июня 1967 г. Понедельник.

«Когда осьмнадцать лет твои

И для тебя уж будут сновиденьем --

С любовью, с тихим умиленьем

И их, и нас ты помяни …».

(Фёдор Тютчев. Писано 23 февраля 1858 года, когда ему уж было за 50).

«… Пока ленивому возможно,

Не опасаясь грозных бед,

Ещё рукой неосторожной

В июле распахнуть жилет».

(Александр Пушкин. «Товарищам». Писано в 1818 году, когда он только-только распрощался со своими осьмнадцатью).

Мне слов и снов провидческих не надо.

Я и без них в рассветный час войду

В лицейский сад, где плещутся наяды

В Чесменском историческом пруду.

И снова будет, как тогда, возможно

В осьмнадцать неопровержимых лет

Вольнолюбиво и неосторожно

В июне жёсткий распахнуть жилет.

В Чесменском (Большом) пруду плескались не только наяды, но и… полоскались мои пелёнки. В 30-е годы в Царском – тогда Детском – Селе (переименовали его в Пушкин в 1937-м, ещё в нашу бытность в Ленинграде) располагались летние лагеря военной академии отца, и мама рассказывала: «Там ещё пруд был, и я в нём твои пелёнки стирала. Посредине пруда колонна. И орёл наверху».

А тютчевское «Когда осьмнадцать лет твои…» -- о, это целая история, приключившаяся в нынешнем марте, -- о том, как мы вставили «фитиль» известинской «Неделе». Речь – о публикации у нас в «Комсомолке» двумя подвалами на разворот, за которую я удостоился премии – командировки по своему выбору в любую точку страны сроком на месяц. Подарком этим не воспользовался. В любую точку Союза от нас можно съездить или слетать и так – была бы интересная тема. Отрываться же от отдела, где дел -- по горло, на целый месяц сейчас нет никакой физической возможности.

Кстати, два года назад у меня, независимо ни от каких премий, была роскошная, фантастическая даже командировка. Должен был проехать всё наше побережье Чёрного моря от самого западного его берега на Украине до самого южного в Грузии, причём, в благодатном июле. Задание: защитить летние студенческие лагеря, лёгкие постройки и палаточные городки которых начали сживать с побережья более зажиточные и солидные застройщики. Так вот, я эту «командировку в рай» выдержал только до половины, не поехав дальше любимого мною Карадага. К этому времени фактов для статьи набрал уже выше головы. Да и «южным раем» пресытился до предела.

Но – возвращаюсь в нынешний март. Продолжая заведённую ещё в аспирантские годы «самообразовательскую» привычку, и ныне активно посещаю лекции известных математиков, физиков, биологов в разных аудиториях Москвы. И вот узнаю, что 23 марта, в четверг, академик Павел Сергеевич Александров, один из наших математических гениев, прочтёт в Актовом зале МГУ лекцию «О важнейших предметах воспитания». Пошёл, естественно.

Лекция захватила. С первого слова до последнего. Уже начало было необычным: «Мне снился странный сон. Будто я должен вот в таком большом зале играть на рояле или дирижировать оркестром. Одним словом, делать что-то такое, что совсем мне не подходит. Сегодня у меня такое же чувство. Я чувствую себя, как маленький кораблик на большой волне. Есть Академия педагогических наук. Вот ей бы и заниматься такими лекциями, а не мне, математику, который в этих вопросах всё-таки выступает как дилетант. Но дело в том, что на маленьком кораблике, на котором я нахожусь, есть крепкие поручни, которые дают мне устойчивость. Почти 140 лет назад, в июле 1828 года, великий русский математик Н.И. Лобачевский произнёс на торжественном собрании Казанского университета, ректором которого он являлся, речь «О важнейших предметах воспитания», и моё выступление сегодня я прошу рассматривать только как попытку современного комментария к этому замечательному произведению».

Необычными и остро современными были и его мысли, и личные воспоминания о чаепитиях в Лузитании, и приводимые им отрывки из речи Лобачевского. Такой, хотя бы:

«Но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжёлый налог другим; вы, которых ум отупел и чувство заглохло; вы не наслаждаетесь жизнию! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, не занимательна история веков. Я утешаюсь мыслию, что из нашего Университета не выйдут подобные произведения растительной природы; даже не войдут сюда, если к несчастию уже родились с таким назначением, не выйдут, повторяю, потому что здесь продолжается любовь славы, чувство чести и внутреннего достоинства».

Или вот ещё: «Человек знает наслаждения, ищет их с выбором, утончает их, но он знает также то, чего бы лучше не знать; знает, что он должен умереть… Смерть, как бездна, которая всё поглощает, которую ничем наполнить нельзя; как зло, которое ни в какой договор включить не можно, потому что она ни с чем не идёт в сравнение. Но почему же смерть должна быть злом? Мы живём одно настоящее мгновение; прошедшее всё равно как бы не существовало; с будущим – последует то же, Когда смерть придёт, тогда всё равно, сколько мы не прожили. Будем же дорожить жизнью, пока она не теряет своего достоинства. Пусть примеры в Истории, истинное понятие о чести,, любовь к отечеству, пробуждённая в юных летах, дадут заранее то благородное направление страстям и ту силу, которые дозволяют торжествовать над ужасом смерти».

В этом контексте был Александровым помянут и Николай Васильевич Гоголь, его знаменитое – из «Мёртвых душ»: «Всё может случиться с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет, в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом. Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдаёт назад и обратно».

Вернувшись к этим словам, Павел Сергеевич так завершил свою лекцию: «Наша обязанность не только в том, чтобы готовить «подкованных» специалистов, из которых получаются потом – как это у нас говорят – «кадры». Не кадры, а живые молодые люди, живые человеческие души, которые мы здесь куём (если уж продолжить эту взятую из кузнечной профессии аналогию), выковываем, но не подковываем. О них мы должны заботиться всем нашим разумением, а также и всем сердцем нашим, воспитывать их так, чтобы человеческих движений, о которых говорил Гоголь, было как можно больше у них, и чтобы эти движения возмо глубже проникали во всё их существо, чтобы ни одно из них по возможности не было небрежно обронено на жизненной дороге!

Если мы будем это делать так же усердно, честно и увлечённо, как делал Лобачевский, тогда и мы можем обратиться к нашим ученикам словами Лобачевского, словами Тютчева:

Когда осьмнадцать лет твои

И для тебя уж будут сновиденьем –

С любовью, с тихим умиленьем

И их, и нас ты помяни».

Мы сейчас у нас в «Комсомолке» затеяли новую рубрику «Род студенческий». К отбору материалов для неё подходим со сверхсуровой строгостью – и по темам, и по форме, и по весомости мысли это должны быть только первоклассные, блистательные публикации. Всё остальное безжалостно отсеивается. Лекция Александрова подходила для «Рода студенческого» на все 100 и даже 120 процентов. Более того – она могла стать его кредо, манифестом.

Рядом со мной сидел молодой человек из «Недели», а рядом с ним стенографистка. Попросил его поделиться стенограммой, с клятвенным заверением, что свою публикацию мы дадим только после «недельской». Лично я стараюсь придерживаться принципа: никогда не сидеть на узнанном, как собака на сене, полагая, может быть, и наивно, что «первородство» -- не в «частной собственности» на информацию, события, факты, а в их подаче, осмыслении, окраске личным восприятием, личными аналогиями. Всё это, естественно, не исключает конкуренции между разными изданиями за право первыми оказаться на месте уникальных событий и дать самые первые сообщения о них именно на своих страницах.

Однако молодой человек, как видно, этого моего принципа не разделял и ответил, что делиться ни с кем не собирается и что надо было приходить со своей стенографисткой.

Тут во мне взыгралось симоновское «и чтоб, между прочим, был фитиль всем прочим»: «Ах, ты так!..»

Ещё раньше, окидывая взглядом зал, заметил у самой сцены, за маленьким столиком другую стенографистку – как потом оказалось, из общества «Знание». Сразу же после ответов на вопросы, кинулся к ней, представился, спросил:

— Когда Вы расшифруете стенограмму?

— Это не к спеху. Дней через десять.

— А не могли бы к завтрашнему утру?

И, не зная ещё, пойдёт ли на это редакция, выпалил, что «Комсомолка» готова заплатить любую сумму, которую она назовёт. Но эта пожилая, с уложенными в строгую причёску седеющими волосами, скромно-интеллигентного вида женщина не отшила меня за нахальство, а – напротив – приветливо улыбнулась:

— Я ваша давняя читательница и почитательница. И готова вам помочь.

И назвала совсем мизерную сумму, которую, в случае отказа редакции, можно было бы выложить и из своего кармана.

С ближайшего телефона звоню главному – Борису Панкину. Он даёт добро. Соглашается назавтра дать машинисткам распоряжение печатать этот материал вне очереди, а в субботу выделить машину для поездки за город, на дачу к Александрову, – визировать готовый текст.

На следующее утро у меня в руках уже была расшифровка лекции. Стенографистка оказалась первоклассной – ни единой грамматической ошибки и даже описки, мастерски откорректированы неизбежные шероховатости устной речи – хотя, справедливости ради, надо заметить, что и сам Александров говорил исключительно грамотно. Но всё равно стенограмму, в которой было 38 печатных страниц, да плюс ещё 28 страниц ответов на вопросы (диапазон их был всеобъемлющий – от отношения к Солженицыну до курения, которое начало приобретать эпидемические размеры среди женской половины студенчества, но, к сожалению, наш замысел дать некий манифест новой рубрики публикацию ответов на вопросы не предполагал), пришлось ужимать. Сократил, например, стихи Тютчева в конце. Мне, кстати, казалось, что они не слишком гармонично сопрягаются со всем текстом.

А на следующее утро редакционная машина катила меня по ещё заснеженному мартовскому Подмосковью в гости к Павлу Сергеевичу. Впрочем, «в гости» — сильно сказано. Дозвониться до его дачи предварительно не удалось, и я был как раз неожиданным, незванным гостем. Впрочем, встретили меня вполне доброжелательно; объяснили, что хозяин катается на лыжах, но ушёл давно и, видать, скоро должен вернуться; пригласили в дом подождать.

Отказался, решил подождать на улице. Больно уж хороши были солнечный весенний день, дышащие чистой, родниковой свежестью снега окрест. Прямо от крыльца уходила к горизонту лыжня. На ней минут двадцать спустя появились две тёмные точки. Они постепенно росли и в конце концов оказались двумя академиками – Павлом Сергеевичем Александровым и Андреем Николаевичем Колмогоровым.

Незабываемое зрелище: с загорелыми мускулистыми телами, в шортах и лыжных ботинках (единственная одежда!), они были прекрасны – хоть сейчас лепи с них или высекай из мрамора изваяния античных атлетов, героев, богов.

К тексту Павел Сергеевич отнёсся непривередливо. Внёс несколько мелких правок. Но вот в конце своей рукой вписал по памяти сокращённые мной тютчевские строки. И сказал: «Без этого не печатать!»

Во вторник лекцию Александрова поставили в номер и в среду, 29 марта 1967 года, она была опубликована, наделав много шуму.

Надо сказать, что поползновения снять тютчевскую цитату были и у Инны Руденко, и у Бориса Панкина. И я их как редакторов вполне понимал. Но когда я сказал об условии автора, они оставили всё как есть: ну что ж, мол, надо идти навстречу прихотям великих.

28 июня 2013 г. Пятница. Теперь, с годами, кажется, понимаю другое: это не прихоть, а что-то очень сокровенное, превращающее публично-воспитательную лекцию в тайную – как на духу – исповедь.

Более того – один разговор с членом-корреспондентом Российской академии педагогических наук Александром Михайловичем Абрамовым наталкивает на предположение, что это, может, ещё и исповедь-покаяние. Он, свято относясь к памяти о Колмогорове и Александрове, ни на йоту не отступая от высокой оценки их личностных, нравственных качеств, сказал однажды: «Павел Сергеевич был высочайшего класса человек. Другой вопрос… Вы не читали книгу «Дело академика Лузина»? Оказывается, в архиве ЦК КПСС нашли материалы комиссии, которая обсуждала дело Лузина. Знаете, это что-то дикое. Протоколы допросов, которые с ним проводили. Вся эта история в документах. Совершенно жуткий текст. Но беда заключается в том, что Павел Сергеевич сыграл тогда некрасивую роль…»

О чём речь? К делу ленинградских учёных из Академии наук (им приписали участие в «террористической троцкистско-зиновьевской организации») решено было пристегнуть и главу московской математической школы академика Лузина. Тайным, подковёрным мотивом на самом деле скорее всего были карьерные амбиции чешского учёного Эрнста Кольмана, принявшего советское подданство и в 30-е годы прошлого века занимавшего посты директора Института естествознания при Институте красной профессуры, затем – зав. отделом науки МГК ВКП(б). После войны он был избран в Чехословакии академиком. В 1976 году вышел из КПСС, эмигрировал в Швецию. В 1982 году издал в Нью-Йорке книгу «Мы не должны были так жить», перевод которой вышел в России чуть ли не через тридцать лет после первого, американского издания.

3 июля 1936 года в «Правде» -- редакционная статья «О врагах в советской маске». И в ней такие слова:

«Академик Лузин мог бы стать честным советским учёным, каких из старого поколения много. Он не захотел этого; он, Лузин, остался врагом, рассчитывая на силу социальной мимикрии, на непроницаемость маски, им на себя напяленной. Не выйдет, господин Лузин! Советская научная общественность срывает с вас маску добросовестного учёного и голеньким, ничтожным предстаёте перед миром вы, ратующий якобы за «чистую науку» и продающий интересы науки, торгующий ей в угоду прежним хозяевам вашим, нынешним хозяевам фашизированной науки».

Одновременно с выходом этого пасквиля, в тот же день, главный редактор «Правды» Мехлис предлагает «в связи с делом ак. Н.Н. Лузина» начать кампанию по разоблачению низкопоклонства перед буржуазной наукой. Его письмо адресовано в ЦК ВКП(б). Но отправитель хорошо знает: адресатом будет лично Сталин. По тогдашнему распределению обязанностей в Политбюро ЦК именно он числился куратором академической науки.

Одобрительная виза вождя не заставила себя ждать. Дальше должно было последовать документально оформленное осуждение со стороны научной общественности, за которым с почти математической предсказуемостью маячил арест. С этой целью была создана комиссия во главе с вице-президентом АН СССР Г.М. Кржижановским. С 7 по19 июля прошло шесть её заседаний.

11 июля на комиссии выступил П.С. Александров, бывший ближайшим учеником Лузина, и согласился с обвинениями в адрес учителя: «Гораздо лучшее впечатление Вы бы произвели на собрание, если бы сказали, что да, у Вас произошёл какой-то моральный провал, и Вы просите отнестись к Вам с большим снисхождением, имея в виду Ваши большие заслуги».

Арест Лузина ожидался со дня на день. Но… он не последовал. Более того – решение президиума АН СССР по результатам работы комиссии, принятое после консультаций с Кремлём, оказалось неожиданно мягким. Начинался его текст «за упокой»: «…Поведение акад. Н.Н. Лузина несовместимо с достоинством действительного члена Академии наук и <…> наша научная общественность имеет все основания ставить вопрос об исключении его из состава академиков». А вот завершался так: «Президиум считает возможным ограничиться предупреждением Н.Н. Лузина, что при отсутствии решительного перелома в его дальнейшем поведении Президиум вынужден будет неотложно поставить вопрос об исключении Н.Н. Лузина из академических рядов».

Что же заставило власти сбавить репрессивные обороты? Не внезапный приступ милосердия у Сталина, конечно же. Скорее всего на ситуацию могли повлиять письма в защиту Лузина, посланные академиками В.И. Вернадским – руководству Академии и П.Л. Капицей -- Молотову. Вернадский писал в те дни в своём дневнике (цитирую по академическому изданию, убрав многочисленные фигурные скобки при восстановлении сокращений в оригинале):

«4.VII.1936. Узкое.Письма Лузину, Чаплыгину и Ферсману о нём (о Лузине -- К.С.). Многие принимают, как доказанную эту клевету и инсинуации. <…> Боюсь, что эта безобразная статья сильно на него подействует».

«6.VII.1936. Узкое.Лузин в отчаянном положении. <…> Сервилизм и страх царят. Н.Д. Зелинский и Насонов думали об обращении в Президиум АН СССР. Мне кажется, надо в президиумы отделений и копию непременному секретарю – по каждому отделению – иначе «скоп» и сговор.

Партийные здесь вполне в таких обстоятельствах бессильны и боятся всего больше нас. <…>

В сущности, вопрос стоит о газете «Правда», то есть введённой в заблуждение или пошедшей на обман.

Здесь вчера разговор с Архангельским. Он считает, что это уже решение фактически правительства, так как неподписанная статья «Правды» - органа партии имеет такое значение».

«9.VII.1936. Узкое.История с Лузиным не даёт покоя. Был 6-го Н.Д. Зелинский и хотел подать общее заявление. Общее заявление при нынешних обстоятельствах немыслимо. Я предложил отдельные письма, он хотел Курнакова. Курнаков подписал моё – председателю Отделения Ферсману. Послал своё и Насонов, вчера говорил с Зелинским. Он говорит, что А.Е. Ферсман против такого заявления – считает его неверным. Согласно указанию Курнакова я и раньше дал в этом отношении carte blanche А.Е. Ферсману. Совершенно ясно, что в таких случаях, если президиум АН и решит выступить – члены АН ничего не смогут сделать. <…>

Николай Николаевич Лузин – благороднейший человек, очень нервный, с глубоким умом. Мне кажется, у него есть мистическое настроение и философский идеализм. Говорят, верующий, православный. Из сибирской купеческой фамилии, есть бурятская кровь. <…>

Все боятся, и боязнь имеет основание, так как защититься без большой смелости нельзя. <…>

Газетная статья «Правды» полна инсинуаций и передержек. <…> Боюсь трагедии. Людей не берегут, и на каждом шагу это видно».

«13.VII.1936. Узкое.Опять травля Лузина. Бедный – хотел написать ему. <…> Был его допрос Кржижановским и коммунистами. Верного ничего не известно. Главное обвинение в идеологическим «фашизме». Это теперь новое: в фашизме обвиняют и коммунистов».

В этих событиях, к великому моему и многих других искренно восхищающихся Павлом Сергеевичем Александровым огорчению, он оказался не с той стороны, где были Вернадский, Капица, другие известные ученые. Горько, но это факт. Хотя, зная, какой он был личностью, следует от порога начисто отмести какие-либо низменные мотивы с его стороны: каръерные соображения, страх и т. п. Факт и то, что разверзшаяся между ними пропасть так и не была ими преодолена до самой смерти обоих. Более того, не было и каких-либо знаковых шагов к примирению, каких-либо намёков на покаяние со стороны ученика, говорящих о том, что те события тяжёлым тайным бременем лежат на его совести. Он никогда, до последних своих дней, не каялся в своих убеждениях и поступках.

Да, Павел Сергеевич всегда с большой теплотой вспоминал юность, проведённую в Лузитании, рядом с Учителем. Но одно дело – его отношение к Лузину в этой ипостаси и совсем другое – во времена, когда он сам стал в науке величиной, может быть, равновеликой Лузину. И Лузин был уже другой, и Александров тоже. И в действие вступали иные несовместимости, не менее непреодолимые, чем тот нравственный барьер, что был нарушен одним из них в те трагические июльские дни 1936 года. И всё же…

Всё же рискну высказать одно предположение, пусть и спорное, и нет у меня абсолютной уверенности, что я в нём прав: но думается мне, что именно те события – как я теперь понимаю – предопределили исповедальный подтекст той знаменитой лекции в Актовом зале МГУ, наполнили печалью покаяния венчающие её тютчевские строки.

А с ребятами из «Недели» потом, уже в известинские годы, мы стали большими друзьями…

И ещё – когда студент Московского университета Павел Александров решил заданную ему Лузиным сложнейшую задачу о мощности борелевских множеств, он, как и Александр Пушкин, когда тот написал своё хрестоматийное «Товарищам», только-только распрощался со своими осьмнадцатью. Ему было 19 лет.

О ВАЖНЕЙШИХ ПРЕДМЕТАХ ВОСПИТАНИЯ

Речь H.И. Лобачевского на торжественном собрании Казанского Императорского университета 5 июля 1828 года, в первую годовщину его пребывания на посту ректора

Великий русский математик, создатель неевклидовой геометрии Николай Иванович Лобачевский, бывший в разные годы профессором, библиотекарем, членом училищного и издательского комитетов, деканом и ректором Казанского университета, никогда не замыкался только в рамках научной работы. Не меньше сил он отдавал административно-организаторской деятельности, идейному руководству жизнью и работой университета. Об этом говорит, в частности, его публичная лекция - речь на торжественном собрании Казанского университета 5 июля 1828 г., в первую годовщину его пребывания на посту ректора, в которой содержится целая программа воспитания, в большей части сохраняющая свое значение и сейчас, спустя 172 года.

Вот уже год прошел, любезные мои товарищи, как по избранию вашему несу я на себе должность, которой почести, важность и трудности служат доказательством лестной вашей ко мне доверенности. Не смею жаловаться на то, что вы захотели отозвать меня от любимых мною занятий, которым долгое время предавался я по склонности. Вы наложили на меня новые труды и чуждые до того мне заботы; но я не смею роптать, потому что вы предоставили мне новые средства быть полезным …

Я сравниваю теперь себя с кормчим, который, не доверяя опытности, держался берегов; наконец, решается плыть в открытое море, и не робкое путешествие свое рассказывать, но советов просить должен. В воспитании юношества, в сем важном деле, где я по званию своему участвую более других членов Университета, в исполнении сей важной обязанности прошу ваших советов. Осмеливаюсь подвергнуть вашему суждению мои мысли, полагая, что они заключают в себе первые основания нравственности и могут указывать на те правила, которым следовать обязаны наставники. Ими намерен и я руководствоваться, как путешественник, чтобы не сбиться с пути, смотрит на приметы, расставленные по дороге.

В таком состоянии, воображаю, должен бы находиться человек, отчужденный от общества людей, отданный на волю одной дикой природе. Обращаю потом мысли к человеку, который среди устроенного, образованного гражданства последних веков просвещения высокими познаниями своими составляет честь и славу своего отечества. Какая разность, какое безмерное расстояние разделяет того и другого. Эту разность произвело воспитание. Оно начинается от колыбели, приобретается сперва одним подражанием, постепенно развивается ум, память, воображение, вкус к изящному, пробуждается любовь к себе, к ближнему, любовь славы, чувство чести, желание наслаждаться жизнью. Все способности ума, все дарования, все страсти, все это обделывает воспитание, соглашает в одно стройное целое, и человек, как бы снова родившись, являет творение в совершенстве.

Наружный вид его, возвышенное чело, взор, который всюду устремляется, все созерцает вверху, вокруг себя; черты лица, в которых изображается чувственность, покоренная уму, - все показывает, что он родился быть господином, повелителем, царем природы. Но мудрость, с которой он должен править с наследственного своего трона, не дана ему от рождения: она приобретается учением.

В чем же должна заключаться эта мудрость? Чему должно нам учиться, чтобы достигнуть своего назначения? Какие способности должны быть раскрыты и усовершенствованы, какие должны потерпеть перемены; что надобно придать, что отсечь, как излишнее, вредное?

Мое мнение: ничего не уничтожать и все усовершенствовать. Неужели дары природы напрасны? Как осмелимся осуждать их? - Кого обвиним в них? Однако признаем виновника всему, что ни существует; исповедуем его и благоговеем пред его бесконечною премудростию.

Всего обыкновеннее слышать жалобы на страсти, но как справедливо сказал Мабли: чем страсти сильнее, тем они полезнее в обществе, направление их может быть только вредно. Что же надобно сказать о дарованиях умственных, врожденных побуждениях, свойственных человеку желаниях? Все должно остаться при нем; иначе исказим его природу, будем ее насиловать и повредим его благополучию.

Обратимся, во-первых, к главнейшей способности, уму, которым хотят отличить человека от прочих животных, противополагая в последних инстинкт. Я не того мнения, чтобы человек лишен был инстинкта, который является во многих действиях ума, который в соединении с умом составляет Гений. Замечу только мимоходом, что инстинкт не приобретается; Гением быть нельзя, кто не родился. В этом-то искусство воспитателей: открыть Гений, обогатить его познаниями и дать свободу следовать его внушениям. Ум, если хотят составить его из воображения и памяти, едва ли отличает нас от животных. Но разум, без сомнения, принадлежит исключительно человеку.

Разум, это значит, известные начала суждения, в которых как бы отпечатались первые действующие причины Вселенной и которые соглашают, таким образом, все наши заключения с явлениями в природе, где противоречия существовать не могут.

Как бы то ни было, но в том надобно признаться, что не столько уму нашему, сколько дару слова, одолжены мы всем нашим превосходством перед прочими животными. Из них самые близкие по сложению своего тела, как уверяют анатомики, лишены органов, помощию которых могли бы произносить сложные звуки. Им запрещено передавать друг другу понятия. Одному человеку предоставлено это право; он один на земле пользуется сим даром; ему одному ведено учиться, изощрять свой ум, искать истин соединенными силами. Слова, как бы лучи ума его, передают и распространяют свет учения. Язык народа - свидетельство его образованности, верное доказательство степени его просвещения. Чему, спрашиваю я, одолжены своими блистательными успехами в последнее время математические и физические науки, слава нынешних веков, торжество ума человеческого? Без сомнения, искусственному языку своему, ибо как назвать сии знаки различных исчислений, как не особенным, весьма сжатым языком, который, не утомляя напрасно нашего внимания, одной чертой выражает обширные понятия. Такие успехи математических наук, затмивши всякое другое учение, справедливо удивляют нас, заставляют признаться, что уму человеческому предоставлено исключительно познавать сего рода истины, что он, может быть, напрасно гоняется за другими, надобно согласиться и с тем, что математики открыли прямые средства к приобретению познаний. Еще не с давнего времени пользуемся мы сими средствами. Их указал нам знаменитый Бэкон.

Оставьте, говорил он, трудиться напрасно, стараясь извлечь из одного разума всю мудрость, спрашивайте природу, она хранит все истины и на вопросы ваши будет отвечать вам непременно и удовлетворительно. Наконец, Гений Декарта привел эту счастливую перемену и, благодаря его дарованиям, мы живем уже в такие времена, когда едва тень древней схоластики бродит по Университетам. Здесь, в это заведение вступивши, юношество не услышит пустых слав без всякой мысли, одних звуков без всякого значения. Здесь учат тому, что на самом деле существует, а не тому, что изобретено одним праздным умом. Здесь преподаются точные и естественные науки с пособием языков и познании исторических. Здесь преподаватели разделяют между собою предметы, которыми всю жизнь свою занимаются, еще с молодых лет почувствовав в себе охоту и некоторые дарования …

Одно образование умственное не довершает еще воспитание. Человек, обогащая свой ум познаниями, еще должен учиться уметь наслаждаться жизнию. Я хочу говорить об образовании вкуса.

Жить - значит чувствовать, наслаждаться жизнию, чувствовать непрестанно новое, которое бы напоминало, что мы живем. Так стихотворец наш Державин говорит о людях:

Непостоянство - доля смертных, В примерах вкуса - счастье их. Среди утех своих несметных Желаем мы утех иных.

Единообразное движение мертво. Покой приятен после трудов и скоро обращается в скуку. Наслаждение заключается в волнении чувств, под тем условием, чтобы оно держалось в известных пределах. Впрочем, все равно, на веселое или печальное обращается наше внимание. И возвраты к унынию приятны; и трогательные картины бедствий человеческих нас привлекают. С удовольствием слушаем мы Эдипа на сцене театра, когда он рассказывает о беспримерных своих несчастиях. Веселое и печальное, как две противные силы, волнуют жизнь нашу внутри той волны, где заключаются все удовольствия, свойственные человеческой природе. Или подобно реке она течет в излучистых берегах; то разливается в лугах радости, то обмывает крутые утесы горестных размышлений. Ничто так не стесняет сего потока, как невежество: мертвою, прямою дорогою провождает оно жизнь от колыбели к могиле. Еще в низкой доле изнурительные труды необходимости, мешаясь с отдохновением, услаждают жизнь земледельца и ремесленника; но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим; вы, которых ум отупел и чувство заглохло; вы не наслаждаетесь жизнию! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, незанимательна история веков. Я утешусь мыслию, что из нашего Университета не выйдут подобные произведения растительной природы; даже не войдут сюда, если к несчастию уже родились с таким назначением. Не выйдут, повторяю, потому что здесь продолжается любовь славы, чувство чести и внутреннего достоинства.

Кажется, природа еще не удовольствовалась. Вдохнула в каждого желание превосходить других, быть известным, быть предметом удивления, прославиться; и таким образом возложила на самого человека попечение о своем усовершенствовании. Ум в непрестанной деятельности силится стяжать почести, возвыситься - и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству и где остановится?

Другие обязанности отзывают и охлаждают стремление к славе. Срочное время поручено человеку хранить огонь жизни; хранить с тем, чтобы он предал его другим. Он живет, чтобы оставить по себе потомство. Любовь к жизни, сильное побуждение во всех тварях, ты исполняешь высокую цель природы. Я переступил через вершину моей жизни, при первом шаге чувствую уже тяжесть, которая увлекает меня по отлогости второй половины моего пути. Всегда был я внимателен к явлениям организма; теперь не могу наблюдать, не могу говорить о них равнодушно. Покоится жизнь в зерне растения под охранительной пленою против враждебных стихий; но деятельность их, наконец, улучшает время и до того беззаботная вдруг пробуждается от сна. Тогда, с превосходством еще сил, строит она орудное жилище против непрестанного нападения. Скоро, почувствовав не равный бой, помышляет о побеге и скрывается в новом зерне. Вот краткое описание явления жизни в растении, животном и человеке. Чем удержать это стремление к побегу изменяющей жизни? Как рано пробуждается оно, и как верно рассчитано бывает время. Посмотрите на этот прививок: он уже цветет в первую весну. Органическая сила в нем предчувствует, что отчужденный черен от родного дерева, не долговечен, и что ей надобно спешить с плодами. Посмотрите на огородные овощи, когда холодные ночи грозят им скорым морозом: вдруг останавливают они рост свой, и зерна в них спеют. Яблоко, тронутое червем, зреет ранее других и валится на землю. Так порок сокращает жизнь; так юноша созревает преждевременно, удовлетворяя ранним своим желаниям, и ложится в могилу, когда бы ему надобно цвести. Мы все живем втрое, вчетверо менее, нежели сколько назначено природой. Примерами это показано: некто Екклестон жил 143 года. Генрих Женкинс - 169 лет. Натуралисты, сравнивая время возрастания человека и животных, приходят к тому же заключению: мы должны бы, говорят они, жить около 200 лет. Но увы, напрасно жизненная сила собирает питательные соки; их сожигает огонь страстей, снедают заботы и губит невежество. Пылкость нашего соображения, наше знание, всегда готовые воспоминания будят страсти и призывают желания не должные. Наставник юношества пусть обратит сюда внимание и постарается предупредить безрассудность молодости, еще не знающей цены своему здоровью.

О, как бы расточительны мы были с нашей жизнью, если бы мысль о смерти не стояла на страже. Где более света, там гуще тень: так все премудро соглашено в мире. Животное следует слепо своему побуждению. Человек знает наслаждения, ищет их с выбором, утончает их; но он не большим пользуется превосходством - он знает, чего бы лучше не знать, знает, что он должен умереть. Мысль мучительная, которая отравляет все наши удовольствия, подобно мечу Дионисия, на волосе повешенному над головою. Смерть, как бездна, которая все поглощает, которую ничем наполнить нельзя; как зло, которое ни в какой договор включить не можно, потому что оно ни с чем нейдет в сравнение.

Но почему же смерть должна быть злом? Мы живем одно настоящее мгновение; прошедшее все равно, как бы ни существовало; с будущим - последует то же. Когда смерть придет, тогда все равно - сколько мы ни прожили. Мы повинуемся гласу природы, не в силах будучи ему противиться; но собственно для нас какая выгода, жить более или менее?

Будем же дорожить жизнью, покуда она не теряет своего достоинства. Пусть примеры в Истории, истинное понятие о чести, любовь к отечеству, пробужденная в юных летах, дадут заранее то благородное направление страстям и ту силу, которые дозволяют ном торжествовать над ужасом смерти. С повязкою на глазах, как говорит Ларошфуко, мы его не увидим …

Вы, воспитанники сего заведения … Уверен, что вы отсюда понесете любовь к добродетели и сохраните ее вместе с благодарностью к вашим наставникам. Вы узнаете и опыт света еще более уверит вас, что одно чувство любви к ближнему, любви бескорыстной, беспристрастной, истинное желание добра вам налагало на нас попечение просветить ваш ум познаниями, утвердить вас в правилах веры, приучить вас к трудолюбию, порядку, к исполнению ваших обязанностей, сохранить невинность ваших нравов, сберечь и укрепить ваше здоровье, наставить вас в добродетелях, вдохнуть в вас желание славы, чувство благородства, справедливости и чести, этой строгой, неприкосновенной честности, которая бы устояла против соблазнительных примеров злоупотребления, не досягаемых наказанием.

Еще вы не в состоянии дать истинной цены словам моим, и не вдруг опытность может вразумить вас. Теперь вступаете вы в свет, новизна и многоразличность впечатлений не дает места размышлениям. Но придет время, когда на блеске настоящего вдруг явится прошедшее с обворожительною прелестию … подобно нежной затуманенной резьбе на ярком золоте, подобно отраженным предметам в слабом зеркале вод, тогда лета воспитания, лета беззаботной юности со всеми невинными удовольствиями предстанут в вашем воспоминании, как образ совершенного счастия, невозвратимо потерянного. Тогда вашего товарища учения встретите вы как родного; тогда в разговоре о вашей юности с благодарностию будете произносить имена ваших наставников, признаетесь, сколь много они желали вам добра, и с торжеством друг другу дадите обещание следовать примерам, от нас слышанным.

Расставаясь с вами, что скажу вам самого поучительного? Вы счастливее меня, родившись позже. Из истории народов видели вы, что всякое государство переходит возрасты младенчества, возмужалости и старости. То же будет и с нашим любезным отечеством. Хранимое судьбою медленно, возвышается оно в своем величии и достигает высоты, на которую еще не восходило ни одно племя человеческое на земле. Век Петра, Екатерины, Александра были знамениты; но счастливейшие дни России еще впереди. Мы видела зарю, предвестницу их, на востоке; за нею показалось солнце… Я все сказал этим.

Род студенческий

«Эта вечная весна, имя которой двадцать лет».

5 июля 1828 года Н.И.Лобачевский произнес на торжественном собрании Казанского университета свою знаменитую речь «О важнейших предметах воспитания». На днях известный советский математик профессор МГУ, академик П.С.Александров по приглашению общества «Знание» выступил перед студентами и преподавателями с лекцией на эту же тему.

Мне снился странный сон. Будто я должен вот в таком большом зале играть на рояле или дирижировать оркестром. Одним словом, сделать что-то такое, что совсем мне не подходит. Сегодня у меня такое же чувство. Я чувствую себя, как маленький кораблик на большой волне. Есть академия педагогических наук. Вот ей бы и заниматься такими лекциями, а не мне, математику, который в этих вопросах все-таки выступает как дилетант. Но дело в том, что на маленьком кораблике, на котором я нахожусь, есть крепкие поручни, которые дают мне устойчивость. Почти 140 лет назад, в июле 1828 года, великий русский математик Н.И.Лобачевский произнес на торжественном собрании Казанского университета, ректором которого он являлся, речь «О важнейших предметах воспитания», и мое выступление сегодня я прошу рассматривать только как попытку современного комментария к этому замечательному произведению.

В наше время, на пятидесятом году жизни советского государства, содержание понятия воспитания, конечно, чрезвычайно обогащено. Ведь вся сущность идеологии коммунистического общества, к которому мы идем, состоит в полном развитии цельной личности в ее взаимодействии с обществом. Общество всеми своими возможностями, всей культурой, всей культурой, всей культурой, которая в нем сосредоточена, идет на помощь каждому человеку для раскрытия его способностей и возможностей. И, с другой стороны, каждый человек все свои возможности, весь свой внутренний мир, весь этот микрокосм, этот порядок, эту красоту, гармонию, которые слагают собою человеческую личность – все это он не держит под спудом, в закромах своей души, а несет в общество и обогащает, таким образом, своим личным «взносом» бесконечную сокровищницу человеческой культуры.

У Лобачевского есть слова: «Жить – значит чувствовать, наслаждаться жизнью, чувствовать непрестанно новое, которое бы напоминало, что мы живем». И далее: «Всего обыкновеннее слышать жалобы на страсти, но, как справедливо сказал Мабли: чем страсти сильнее, тем они полезнее в обществе; направление их может быть только вредно».

Такова основная идея речи Лобачевского: не проходите мимо богатства, которое вас окружает, богатства всех возможностей, которые дают вам общественная жизнь, наука, искусство, природа. Без шор идите. Глядите во все стороны, вбирайте все в себя. А это и значит – наслаждаться жизнью, относиться к ней страстно, давать направление страстям именно то, которое ведет в общество, а не в закоулки замкнутой индивидуальной жизни.

И наука, и искусство – всякое человеческое творчество есть явление социальное. Человек, помещенный в одиночестве на какую-нибудь далекую планету и снабженный всеми, как говорят, «творческими условиями», тем не менее, не мог бы быть творческой личностью. Его творческий потенциал должен «разряжаться» в обществе, в коллективе.

Что такое коллектив и какие бывают коллективы? Начну с малого. Коллектив, например, - это студенческая группа, в которую студент попадает уже на первом курсе, или семинар на старших курсах.

Есть общее и есть разница между двумя этими малыми коллективами. Общее – чувство принадлежности к огромному и славному сообществу советского студенчества. Во все времена звание студента внушало уважение передовой части общества. С этим званием, в особенности со званием студента Московского университета, еще со времен Грибоедова, Грановского, Тургенева и других его питомцев связано представление о жизни в полную силу, о чем-то искреннем, передовом в лучшем смысле этого слова, горячем и увлеченном.

В наше время звание студента, советского студента, гораздо в большей степени, я бы сказал в наибольшей степени, является и должно являться символом всего прогрессивного и лучшего, что должно быть у современного молодого человека. Этому должно соответствовать и положение студента в университете. Я не устаю повторять, что университет существует для студентов и все сотрудники на всех рангах и всех уровнях, начиная с канцелярии ректората и кончая проходной будкой, должны это помнить и знать.

Воспитание человека должно начинаться с уважения к нему.Если он его не чувствует, может произойти самое страшное, что вообще может произойти с молодым человеком, - постепенно пропадает его уважение к самому себе, то «чувство чести и собственного достоинства», которое постоянно упоминается в речи Лобачевского и является ее основным этическим стержнем.

Когда человек потерял уважение к себе, начинается психология: «пропадай моя телега, все четыре колеса». И наоборот, из чувства уважения к себе рождается настоящая, подлинная дисциплина, серьезное отношение к жизни вообще. Говорят, например, дисциплина существует, чтобы студенты не пропускали лекций. Но, простите, уважайте студентов, читайте лекции интересно, и студенты не будут их пропускать!

На старших курсах группа в основном заменяется научным семинаром, в котором студент работает, и к «общестуденческим» интересам присоединяются научные интересы. У хороших студентов они скоро выходят на первый план. Возникают совершенно новые переживания, принадлежащие к самым сильным человеческим переживаниям – к творческим переживаниям. И возникает новый коллектив с новыми формами ответственности.

Мне дорог, например, один такой коллектив – содружество молодых математиков Московского университета в те времена, когда я учился в нем. Это знаменитая Лузитания – коллектив учеников Николая Николаевича Лузина, создателя математической школы. Жили мы в объективно трудных условиях. Это были первые годы революции. Питались пайками, не слишком обильными. Помню, приносили мы много фунтов селедки, которую нужно было есть целый месяц. Я долго потом, как времена изменились, селедку не мог есть. Одевались мы тоже как придется. И все же жили, учились весело, увлеченно!

Почему так было? Потому, наверное, что мы чувствовали себя на гребне великой волны, которая охватывала всю страну. Сознание, что строится действительно новый мир, было той внутренней основой, на которой рос наш энтузиазм.

В 1923 году П.С.Урысон и я были в числе первых советских молодых ученых, попавших за границу. Мы приехали в Геттинген. Это, как вы знаете, один из больших мировых математических центров, в то время едва ли не первый математический центр. Нас хорошо там приняли, мы почувствовали себя сразу в совсем новой среде, в семье международной науки.

Эта международная семья ведет свое начало, вероятно, еще со времен Декарта и Спинозы, когда все крупные ученые были в переписке между собой, где бы они ни жили. Когда письма, передвигавшиеся в почтовых дилижансах, на лошадях, шли значительно дольше, чем они идут сейчас. И, несмотря на все стены, разделявшие сотни отдельных государств, уже тогда ученые чувствуя в себе большую прогрессивную силу, чувствовали и свое единство.

С гордостью говорил Лобачевский: «Мы живем уже в такие времена, когда едва тень древней схоластики бродит по Университетам. Здесь, в это заведение вступивши, юношество не услышит пустых слов без всякой мысли, одних звуков без всякого значения. Здесь учат тому, что на самом деле существует; а не тому, что изобретено одним праздным умом».

Принадлежность к каждому коллективу неизбежно связана с чувством ответственности перед коллективом.Этим коллектив отличается от просто «компании», которая собирается для того, чтобы поразвлечься. В наше время чувство принадлежности к интернациональному коллективу ученых возлагает на нас особенно большую ответственность.

Наука сейчас достигла такого положения, когда можно было бы уже устроить рай земной, когда средств, производимых во всем мире на основе современной науки, уже достаточно, чтобы прокормить человечество, если бы большая часть этих средств не шла бы на цели совершенно противоположные – на создание земного ада, который превосходит всякую фантазию, если только возможно себе представить, что бы могло произойти на земле в случае термоядерной войны.

Всякий ученый и всякий молодой человек, который считает науку своим основным делом, должен задуматься над этими вещами. Наука неотделима от политики. От политики, от ее направления зависит, будет ли наука, будет ли человечество развиваться в сторону неограниченного лучезарного восхождения или же оно скатится в пропасть. Я уверен, что этого не будет. Но каждый человек и, прежде всего, каждый человек, которому сейчас двадцать лет, должен понимать, что это зависит от него. Что он учится здесь, в стенах Московского университета, для того, чтобы это зависело и от него.

Вчера в мои руки попало высказывание одного из крупнейших современных физиков Макса Борна, старого геттингенского профессора, которого я хорошо знал и с которым много встречался: «Будущее науки зависит от того, удастся ли эту потребность, порыв и стремление к творчеству согласовать и привести в гармонию с условиями социальной жизни и этики». Я могу прибавить к этим словам только то, что от этого зависит не только судьба науки, но и судьба человечества.

Но опустимся от этих космических проблем к нашему повседневному общению со студентами. Я говорил все время о коллективе как об основе студенческой жизни. Однако диалектика бытия такова, что чувство коллектива имеет и свою антитезу, которой оно подменяется и фальсифицируется. Это – чувство стадности, выражающееся, в частности и в особенности, в погоне за модой (если понимать это слово в широком смысле). Следование за модой есть отказ от индивидуального вкуса, унизительный для мыслящего человека. Это – нивелировка всех под одну гребенку, нечто прямо противоположное духу творческого коллективизма.

Подлинный коллектив есть объединение свободно и самостоятельно мыслящих и чувствующих личностей, взаимно обогащающих друг друга в силу присущей каждой из них самобытности. Именно таким коллективом мы мыслим себе коммунистическое общество.

Было бы полбеды, если бы мода распространялась лишь на длину юбок и на величину угла, образуемого носками башмаков. Но, к сожалению, она распространяется и на мнения, и на литературные вкусы, на самый образ жизни (возьмите такие привычки, как курение, употребление спиртных напитков и т.д.). Я еще не знаю такого вкуса, который был бы воспитан на моде. Между тем, именно погоня за модой в молодые годы и связанная с нею бравада взрослости являются одним из источников того бича, который существует еще, к сожалению. Я говорю о пьянстве. Большинство молодых людей, начинающих пить или курить в юношеском возрасте, делают это, чтобы казаться взрослыми.

Слов нет, в нашей печати много пишется против пьянства, но в большинстве случаев все такие статьи начинаются с преамбулы: мы не против стакана сухого вина. Я уже говорил о нашей Лузитании. Вспоминается мне один Татьянин день, который мы встречали с вечера и до половины девятого утра. В два часа ночи на Мясницкую, где мы собирались, пешком пришел с Остоженки Дмитрий Федорович Егоров, глава нашей школы, который Татьянин день встречал у хирурга Мартынова, своего университетского товарища. Такую ночь я могу искренне пожелать всем здесь присутствующим молодым людям! В ту ночь мы не о математике говорили. Чего там только не было! И шуточные экспромты, и песни, и веселились все от души! Не было только одного – ни одной капли никакого вина.

Небольшие дозы алкоголя стимулируют настроение, давая легкое возбуждение. Но ведь именно в молодые-то годы человек ни в каких стимуляторах не нуждается! Ведь, в конце концов, потребность в искусственных стимуляторах, каких угодно там – сухое или мокрое это вино, - отражает только недостаток внутреннего богатства – т выдумки, и веселости, и воображения.

Не надо ставить знак равенства между понятиями взрослости и этакой надутой «серьезности». Понятие «взрослости» слагается, по-моему, из ответственности перед обществом и перед собой, из самостоятельности (самостоятельный выбор того, что мне нравится и что не нравится) и из порядка (как математики говорят), в котором расположены для человека ценности жизни.

Но совсем неважно при этом «быть серьезным» в том смысле, что нельзя позволить себе никакой шалости, никакого ребячества, ничего такого, что отличает семнадцать лет от пятидесяти. Вспомните того же Лобачевского. Всем известен эпизод, когда он будучи студентом, оседлал корову и, превратив рога в подобие нынешней шоферской баранки, сделал несколько туров в центре Казани по городскому парку. Что бы случилось у нас в учебной части, если бы кто-нибудь из студентов подобное сделал?!

К счастью, в Москве трудно увидеть корову. Но я помню, как солидное собрание лысых и седых мужей, в котором я принимал участие, ученый совет нашего факультета, серьезно говорил о том, можно ли молодого человека брать в аспирантуру, потому что он из одной комнаты общежития прошел в другую по карнизу. К счастью, собрание решило, что можно. Сейчас он уже доцент и не то защитил, не то скоро защитит докторскую диссертацию.

Поймите меня правильно, я совсем не призываю завтрашних докторов наук ходить по карнизам. К недисциплинированности, распущенности и прочим смертным грехам не призываю. Но ведь они и не могут иметь места там, где есть подлинная увлеченность и подлинное чувство ответственности! И здесь я снова следую речи Лобачевского: Но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим; вы, которых ум отупел, и чувство заглохло; вы не наслаждаетесь жизнию! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, не занимательна история веков. Я утешаюсь мыслию, что из нашего университета не выйдут подобные произведения растительной природы; даже не войдут сюда, если, к несчастию, уже родились с таким назначением, не выйдут, повторяю, потому что здесь продолжается любовь славы, чувство чести и внутреннего достоинства».

Я не вполне разделяю оптимизм Лобачевского. В некотором числе «произведения растительной природы», конечно, имеются и сегодня. Давайте же вместе подумаем, как сделать, чтобы в нашем университете они сгинули окончательно, чтобы их не было совсем, чтобы я в самом деле имел возможность повторить слова Лобачевского, что ни один из них не войдет сюда, в Московский университет, где действительно продолжается любовь славы, чувство чести и внутреннего достоинства!

Чувство внутреннего достоинства.Какие это все-таки замечательные слова! И как они связаны с увлеченностью, которую я считаю основной пружиной воспитания и основной пружиной творчества. Увлеченностью своей прекрасной наукой! Я говорю как математик и думаю о математике, но я хорошо понимаю, что и всякая настоящая наука прекрасна. Я – за увлеченность наукой, искусством, природой, увлеченность тем же спортом, который часто без всякого основания ругают некоторые мои коллеги (но, право, лучше, что вот сидят студенты и смотрят хоккей, чем если бы они сидели и дулись в это время в карты)! Без увлеченности нет ни глубокого проникновения в тайны мироздания, ни глубокого понимания искусства.

Никто не спрашивает, что значит понимать природу. Но все спорят о том, как понимать искусство. По-моему, понимать искусство – значит, любить его и больше ничего. Я думаю, что способностью понимать музыку обладает всякий, кто способен еще и еще раз с увлечением слушать хотя бы одно музыкальное произведение.

Чайковский и Мусоргский, Бетхочен и Шопен говорили о музыке, как об особом виде общения людей, не заменимом никакими другими средствами общения. Я вспоминаю один концерт в Большом зале консерватории. Давалась Девятая симфония и Третий фортепьянный концерт Бетховена. Концерт играл Рихтер. Я обратил внимание на лица некоторых пришедших со мной студентов нашего механико-математического факультета и подумал: вот для того, чтобы у человека могло быть такое выражение лица, как у этих студентов, Бетховен и написал Девятую симфонию.

Среди эмоций человека есть одна особая – эмоция эстетическая, эмоция красоты. Красота разлита повсюду. Каждая правильная геометрическая фигура, шар, например, сделанный из полированного гранита, или поверхность снега после ветра и метели, когда внезапно наступает мороз и снег ложится вот такими покойными волнами (это то, что мы в математике называем – аналитическая поверхность)… Все это действительно прекрасно. Да, красота вокруг нас, и к ней и аппелирует «чистое», в том числе, так называемое абстрактное искусство, по крайней мере, в его серьезных проявлениях и высказываниях. Но сторонники «чистого искусства» только эту «чистую красоту» и желают признавать в качестве искусства.

Между тем, фактом, по-моему, является и то, что искусство не ограничивается эмоцией красоты. Оно связано с другими эмоциями, рожденными большими идеями, волнующими человечество. Возьмите, например, Третью симфонию Бетховена, которую он сам назвал Героической, возьмите величайшие произведения Баха, Чайковского, некоторые симфонии Шостаковича – едва ли может быть спор о том, что именно эти произведения, произведения наиболее человечные и связывающие чисто эстетическую эмоцию со всей совокупностью наиболее глубоких устремлений и переживаний человека, являются и наиболее значительными и вечными произведениями искусства.

Первейшая задача воспитания – помочь еще складывающемуся в личность человеку правильно найти черту между тем, что «нравится» и тем, что «не нравится», между «скучно» и «интересно». Хороший или плохой вкус определяется тем, где эта черта проходит. Вот что говорит Лобачевский: «Одно образование умственное не довершает еще воспитания. Человек, обогащая свой ум познаниями, еще должен учиться уметь наслаждаться жизнью». Все время у него звучит эта нота – наслаждаться жизнью, чувствовать красоту ее, чувствовать всю полноту окружающего нас мира».

Воспитание вкуса должно начинаться с раннего возраста,с самого начала какого бы то ни было воспитания. Мой учитель Николай Николаевич Лузин любил повторять: «Всякая плохая прочитанная книга есть выпитый яд». И это в такой же степени относится к плохим фильмам, к плохой музыке.

В опере России «Севильский цирюльник» есть знаменитая ария о клевете. Как клевета незаметно, постепенно проникает, диффундирует, всюду пролезает. Совершенно так же действует и пошлость. Ведь к ней «придраться» нельзя. Она не есть уголовно наказуемое деяние. Но по существу она является искажением эстетической природы человека, в такой же степени, как клевета является искажением нравственной его природы.

Около одного из университетских лифтов я стал свидетелем диалога между двумя студентками. Одна протянула папиросу. Другая говорит: «Я не курю». Первая тогда сказала: «Кури же, это теперь модно!».

Я не буду читать лекцию о вреде табака. Это хорошо сделал Чехов, и я не собираюсь с ним конкурировать. Но если вы хотите сжатого и точного выражения пошлости, она в этом вот: «Делай, это теперь модно!».

Одна из форм красоты имеет в русском языке наименование «очарование». Вероятно, во всей русской литературе нет женского образа, столь же исполненного очарования, как пушкинская Татьяна. Один из видов бессмертия художника – в очаровании созданных им образов. Очарование есть красота, согретая внутренним теплом. Возвращаясь к злосчастной студентке с ее папиросой, я скажу, что очень мало в этот момент в ней было того очарования, которое, казалось, должно быть свойственно всякой девушке ее возраста.

«Человек знает наслаждения, - говорит Лобачевский, - ищет их с выбором, утончает их, но он знает также то, чего бы лучше не знать, знает, что он должен умереть… Смерть, как бездна, которая все поглощает, которую ничем наполнить нельзя; как зло, которое ни в какой договор включить не можно, потому что они ни с чем нейдет в сравнение. Но почему же смерть должна быть злом? Мы живем одно настоящее мгновение; прошедшее все равно как бы ни существовало; с будущим – последует то же. Когда смерть придет, тогда все равно, сколько мы ни прожили. Будем же дорожить жизнью, пока она не теряет своего достоинства. Пусть примеры в Истории, истинное понятие о чести, любовь к отечеству, пробужденная в юных летах, дадут заранее то благородное направление страстям и ту силу, которые дозволят торжествовать над ужасом смерти».

Когда я читал эти слова Лобачевского, они напомнили мне строки, принадлежащие к самым сильным из написанных Гоголем. Помните, в «Мертвых душах»: «Все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет, в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие достижения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно!».

Видите, великий ученый и великий художник говорят об одном: о творческом отношении к жизни, побеждающем самую смерть.

Вероятно, всякое человеческое творчество несет в себе и какое-то познание, и какую-то красоту. В самой неповторимости эмоционального содержания каждого художественного произведения есть элемент познания. Мы узнаем что-то новое и о человеке, и о мире, что-то такое, что никакими другими средствами, кроме как именно данным художественным произведением, не может быть рассказано и познано. Поэтому-то, как говорил Пушкин, и невозможно рассказать словами «Мадонну» Рафаэля.

С другой стороны, всякое научное творчество (в том числе и математическое) неотделимо от эстетической эмоции. Оно требует в какой-то момент того полного напряжения всех интеллектуальных, волевых и эмоциональных сил человека, которое поэты называют вдохновением. Так понимаемое вдохновение неотделимоот самого познания математической истины, когда вдруг после долгих и часто бесплодных усилий спадает какая-то завеса и горизонт внезапно расширяется. В математике, как учит опыт всех серьезно занимавшихся ею (да, вероятно, и в других науках), познавательный критерий неотделим от восторга перед вдруг открывшейся красотой познанных, наконец, закономерностей.

Существенно подчеркнуть, по-моему, что творческое восприятие мира и собственной жизни не только доступно, но в юношеском возрасте и свойственно каждому человеку. Выдающийся представитель медицинской психологии Эрнст Кречмер говорит, что всякий юноша между 16 и 25 и даже более годами имеет психологию потенциально одаренного человека. И задача воспитания – помочь ему в ее развитии. Из этой потенциальной одаренности, если она по своей природе имеет объективные длительные элементы, может развиться настоящий талант, настоящая продуктивная одаренность, проявляющаяся в объективном творчестве. Тогда дело воспитания – помочь развитию этих существенных творческих элементов. Если же их нет, если одаренность именно только потенциальная, возрастная (а такая, по мнению Кречмера, присуща всем), тогда задача воспитания заключается в том, чтобы переключить ее в культуру и, следовательно/, снова придать ей объективную ценность для человеческого общества.

Культура есть то, чему можно научиться и чему можно научить, но что невозможно выучить,как невозможно выучить очарование пушкинского «Евгения Онегина», и я был бы в полном отчаянии, если бы после этой моей речи появилась новая тема школьных сочинений: «О причинах очарования Татьяны и разочарования Онегина». Но переключить в высокую культуру юношескую чистоту и свежесть восприятия, готовность отвечать на тончайшие оттенки жизни можно и нужно.

Я не могу не привести удивительных слов Лобачевского, которые являются и гимном студенческим годам, и наказом беречь их традиции: «Теперь вступайте вы в свет. Новизна и многоразличность впечатлений не дает места размышлениям. Но придет время, когда на блеске настоящего вдруг явится прошедшее с обворожительною прелестию своего туска, подобно нежной затуманенной резьбе на ярком золоте, подобно отраженным предметам в слабом зеркале вод, тогда лета воспитания, лета беззаботной юности со всеми невинными удовольствиями предстанут в вашем воспоминании, как образ совершенного счастия, невозвратимо потерянного, тогда вашего товарища учения встретите вы как родного; тогда в разговоре о вашей юности с благодарностию будете произносить имена ваших наставников, признаетесь, сколь много они желали вам добра, и с торжеством друг другу дадите обещание следовать примерам…

Примеры научают лучше, нежели толкования и книги. Вы, воспитанники сего заведения, вы пользовались сими примерами.

…Вы узнаете, и опыт света еще более уверит вас, что одно чувство любви, любви к ближнему, бескорыстной, беспристрастной, истинное желание добра вам налагало на вас попечение просветить ваш ум познаниями.., вдохнуть в вас желание славы, чувство благородства, справедливости и чести, этой строгой, неприкосновенной честности, которая бы устояла против соблазнительных примеров злоупотребления, не досягаемых наказанием».

Для того чтобы обращаться с такими словами к студентам, надо выполнить свою обязанность перед ними. Обязанность эта не только учить их, но и воспитать в них все то, о чем говорил Лобачевский, надо внести свою долю в тот радостный период цветения человека, в котором мы, университетские преподаватели, с ним общаемся.

О студенческих годах можно сказать словами большого французского писателя: эта вечная весна, имя которой двадцать лет. Педагогическая профессия наша – счастливая профессия. Она открывает секрет вечной молодости. Одни поколения сменяются другими, но мы видим вокруг себя все время молодые и радостные лица. Они все так же смеются и так же увлекаются наукой и юностью своей. Они так же играют в футбол перед всеми входами в университет, независимо от того, позволяют им это или нет все университетские власти, силы и начальства. И все так же цветет и все так же плывет над миром эта вечная весна.

Но раз нам дано такое счастье, то наша обязанность не только в том, чтобы готовить «подкованных» специалистов, из которых получаются потом – как это у нас говорят – «кадры». Не кадры, а живые молодые люди, живые человеческие души, которые мы здесь куем (если уж продолжить эту взятую из кузнечной профессии аналогию), выковываем, но не подковываем. О них мы должны заботиться всем нашим разумением, а также и всем сердцем нашим, воспитывать их так, чтобы человеческих достижений, о которых говорил Гоголь, было как можно больше у них, и чтобы эти достижения возможно глубже проникали во все их существо, чтобы по возможности ни одно из них не было небрежно обронено на жизненной дороге!

Если мы будем это делать так же усердно, честно и увлеченно, как делал Лобачевский, тогда и мы можем обратиться к нашим ученикам словами Лобачевского, словами Тютчева:

Когда осьмнадцать лет твои

И для тебя уж будут сновиденьем –

С любовью, с тихим умиленьем

И их, и нас ты помяни.

«Комсомольская правда», 29 марта 1967 г.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow