Разговоры об угасании науки не угасают уже лет двадцать, время от времени вспыхивая лихорадочными планами — разумеется, каких-то реформ, чего же еще? Пусть прима сядет против вторы, тогда пойдет уж музыка не та, наука сделается — вот оно, петушиное слово! — эффективной.
Но догадываются ли эффективные менеджеры, готовые вчера управлять лавкой, а сегодня академией, что наука и эффективность имеют между собою чрезвычайно мало общего? И наука появилась на свет так недавно именно потому, что древние народы гнались не за знанием, а за эффективностью.
Возможно, и обезьяны так и не могут превратиться в людей из-за того, что слишком уж озабочены эффективностью: они стараются не делать ничего, что не приближает немедленно к результату. Если подвесить перед ними банан, наши мохнатые родственники станут прыгать до изнеможения, и лишь отчаявшись, примутся искать, на что бы взобраться. Если поблизости есть ящик, они подтащат его ровно до того места, откуда уже можно еле-еле допрыгнуть. А если ящик загрузить камнями, чтобы испытуемые не могли его сдвинуть с места, они примутся до изнеможения тянуть его, толкать, и только самые гениальные догадаются выложить камни. Притом ровно столько, чтобы можно было, надрываясь, доволочь ящик до нужного места — до такого, откуда опять-таки можно едва-едва допрыгнуть.
Многие великие державы древности до обидного (для рода человеческого) походили на обезьян. В Египте была великолепно развита астрономия, но только для сугубой пользы — для прогнозирования разливов Нила. Египтяне знали приближенные формулы вычисления простейших площадей и объемов, но абстрактную геометрию не развивали. Не хватало воображения? Нам бы его столько: египетский мир богов и царство мертвых — сооружения еще более пышные, чем храмы и пирамиды, — вот куда была брошена их фантазия.
Зато древние греки заложили основы и логики, и геометрии, и теории чисел, отыскивая в их закономерностях закономерности мироздания, но — до низкой жизни, до эффективности эти аристократы духа не опускались, гордясь бескорыстной любовью к знанию: практическими делами занимались ремесленники, равнодушные к наукам, не приносящим немедленной пользы (стремление к пользе Сократ именовал рабской склонностью). Но разве, скажем, римлянам в их бесконечных войнах не пригодились бы пушки вместо катапульт? Для этого всего-навсего требовалось изобрести порох. Правда, в те времена на него можно было лишь случайно набрести, ибо химии не только не существовало, но никто и не помышлял о ее создании: даже алхимиков впоследствии интересовали не бескорыстные законы взаимодействия веществ, а получение золота из неблагородных металлов и обретение бессмертия — то есть стремились они или к ближайшей выгоде, или к чуду.
Наука и родилась в том учреждении, которое пыталось приватизировать мир чудесного, — в церкви. Конфликт между наукой и церковью веками оставался внутренним церковным конфликтом, ибо простому народу было не до подобных изысканностей, а тогдашняя аристократия меча считала достойным делом исключительно войну и государственное управление. Вовлекли ее в научный мир, кажется, тоже прежде всего «чудеса науки».
Для изящного джентльмена эпохи Ньютона считалось необходимостью умение поддержать светский разговор о воздушных насосах и телескопах, знатные дамы испускали крики восторга при виде того, что магнит действительно притягивает иголку, а микроскоп превращает муху в воробья. Возник даже особый род научно-популярной литературы для королев и герцогинь.
Химия тоже родилась лишь тогда, когда забыла об эффективности, а занялась бескорыстными поисками знаний. В эпоху Большой Химии, когда великий Дэви читал лекции в Лондонском королевском институте, «люди высшего ранга и таланта, ученые и литераторы, практики и теоретики, синие чулки и салонные дамы, старые и молодые — все устремлялись в лекционный зал». На лекциях же не менее великого Либиха несколько высокопоставленных особ даже пострадали при нечаянном взрыве. Химики становились желанными гостями во всех салонах. Работы Дэви по электрической теории соединений были удостоены Большой премии Вольты Парижским институтом в 1806 году, когда Англия и Франция находились в состоянии войны, самые высокопоставленные особы обоих лагерей наперебой зазывали классика на обед, а в 1812 году Наполеон лично распорядился впустить его во Францию — таков был авторитет науки, от начала времен и по нынешний день являющийся главным средством ее «силового давления».
Гениальный Фарадей считал науку не просто полезным (до практических приложений электричества и магнетизма было еще брести и брести), но святым делом. Гениальный Пуанкаре считал высшей ценностью науки ее величие и красоту; советская же власть опустила ее до «производительной силы», а Рынок вообще отправил ее на панель, стараясь и впрямь превратить науку в продажную девку, ценности низведя к ценам, а открытия к инновациям (особенно убоги рассуждающие о рентабельности академики). В итоге, как и тысячелетия тому, поиск знаний снова почти вытеснен поиском выгод и поиском чудес, от бесхитростного знахарства до шедевров извлечения энергии из камня и лептонно-фулеронных полей, щедро субсидируемых нынешней аристократией плаща и шпаги. Тогда как бескорыстный культ знаний может выжить лишь в свободных зонах, свободных и от чудес, и от торговли. Советские ученые, если отбросить идиотизмы марксизмов-ленинизмов, были в значительной мере свободны от забот о социальном выживании, а в какой-то степени даже почитались властью в качестве экспертов, во всяком случае, более авторитетных, чем экстрасенсы и астрологи, — и вот именно эти свободные зоны уничтожила революция лакеев и лавочников.
Науке прежде всего нужна свобода и бескорыстное восхищение: великих ученых, как и великих футболистов, рождают болельщики. Но нынешние массы, похоже, не могут испытывать почтение к тому, что не уважается властью. И покуда власть ценит только эффективность, науки в России не будет, как не было ее в сверхэффективных для своего времени Риме и Египте.
Когда Карл I в 1662 году взял под покровительство лондонское научное общество, которое в тот момент было не зависящим от церкви частным кружком, он сделал это, чтобы повысить свой престиж: «Чтобы в будущем образованный мир видел в Нас не только защитников веры, но и поклонников и покровителей всякого рода истины». Хотя ученые уже тогда считали себя солью земли и ничуть не скрывали своего свободомыслия. «Увеличивать власть человека над природой, — говорилось в торжественной речи по поводу пятилетнего юбилея Общества, — и освобождать его от власти предрассудков — поступки более почтенные, чем порабощение целых империй и наложение цепей на выи народов».
Перестав же считать себя солью, согласившись мерить науку мерками купцов, промышленников и генералов, ученые перестают быть учеными, но тоже превращаются в купцов и генералов, которых и следует отправить в войска и супермаркеты, ибо в науке от них толку будет мало: ученые должны чувствовать себя особой кастой, более высокой, чем все воротилы мира сего. Фарадей, скромнейший из скромных, так ответил на вопрос правительства об отличиях для ученых: их непременно нужно выделять и поддерживать, но не обычными титулами и званиями, которые скорее принижают, чем возвышают, ибо способствуют тому, что умственное превосходство утрачивает исключительность, — отличия за научные заслуги должны быть такими, чтобы никто, кроме ученых, не мог их добиться.
И распоряжаться учеными не должен никто, кроме ученых, — любой чиновник или менеджер может разве что их обслуживать, ибо чтобы руководить учеными, нужно быть не просто умнее, но идеалистичнее — где вы такое встречали среди эффективных менеджеров?
Мне могут сказать, что и в нынешних академиках и директорах научных учреждений идеалистичности негусто, — если так, значит, науке не помогут уже никакие припарки. Но реанимацию ее может осуществить лишь она сама.
Разумеется, лишь в том случае, если ее живые органы и клетки окажутся сильнее мертвых. Ну, а если внутри самой науки уже недостает бескорыстной любви к знанию, ее будет тем более не отыскать и снаружи.
Но я почему-то верю, что научная коррупция все-таки более чиста и бескорыстна в сравнении с общегосударственной.
В противном (чрезвычайно противном!) случае придется ждать, когда наука снова начнет возрождаться в лоне церкви. Авось в Третьем Риме это пойдет быстрее, чем в Первом.
