Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. В трубке шумели машины: наверное, Немоляев звонил с улицы. «Увидеться надо, старичок, повидаться напоследок!»
Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки. Никто ни про кого ничего не знал. Немоляева последний раз Васильков видел в 92-м. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях.
Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Но не скажешь ведь школьному другу, что, мол, извини, я страшно занят, и отбой. Поэтому он сказал:
— Надо, старичок, конечно, надо повидаться!
Немоляев пришел в четверть девятого.
Он был в старом, но приличном костюме. Не курил и на коньяк не налегал. Но ел с большим аппетитом.
— Никого не осталось, — говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. — Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный разбился, летчиком. Зюзя спился.
— Да, — вздохнул Васильков. — Еще Леня Соколов, помнишь? Тоже умер.
— Говно был твой Леня. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?
— Что ты! Он тут. Процветает. «Буксман, Лавинский и партнеры».
— Вот сука! — возмутился Немоляев. — Я ему звоню, а мне: вы ошиблись! А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.
— Почему? — спросил Васильков.
— А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, стоял я в коридоре у стены, прислонился, а Леня Соколов мимо шел — и мне подсечку. Просто так. Я на ж…пу — бац! Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку подал, помог встать…
Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.
— А ты-то как живешь? — спросил Васильков.
— Накоплю, истрачу, — сказал Немоляев. — Накоплю, истрачу. Глупо живу.
Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.
— Ты что, масон? — спросил он.
— Двадцать шестой степени, — усмехнулся Немоляев. — «Князь милосердия». Это все болтовня, про могучий орден. Сидят отставные полковники, вслух читают рефераты о символике циркуля.
Васильков отодвинул руку.
— Слушай, — сказал Немоляев. — Позволь мне остаться переночевать. Напоследок, — значительно добавил он.
— Минутку, — сказал Васильков и вышел.
Жена его сидела в спальне и читала книжку. Васильков попросил ее придумать какой-нибудь вежливый отказ. Но жена была верующая, и сказала, что это подвиг странноприимства, и выдала мужу пару простыней, шерстяное одеяло, подушку с наволочкой.
Наутро Немоляев отказался от завтрака, обнял Василькова и ушел.
Васильков зашел в гостиную, где ночевал Немоляев. Простынки были сложены стопкой, а сверху лежал пакет, перетянутый тонкой старой бумажной веревочкой. И записка: «Это тебе. А меня не ищи».
Васильков расковырял газету. Боже! Это были пачки сторублевок образца 1961 года, убитых павловской реформой. Тысяч 200, несусветное богатство по меркам брежневской поры. Две дачи, три кооператива, «Волга», пиры в ресторане «Арагви», путевки на курорты… А сейчас — дрянная сальная бумага. Васильков брезгливо взялся двумя пальцами за шпагат и, не сказав жене, вышел на лестницу и выбросил этот сверток в мусоропровод.
Откуда ему было знать, что там, в середине пакета, лежала кожаная коробка с брильянтовым колье этак в полмиллиона долларов?
Однако пакет, перекочевавший в помойный контейнер, расковыряла бомжиха Юлька Глазок и нацепила всю эту красоту на себя. Но потом по пьяни уронила в уличный туалет на станции Катуар. Потом этот сортир снесли и заровняли.
Еще через пару лет Васильков был по делам своей фирмы в Швейцарии и там в ресторане вдруг увидел Немоляева — за соседним столиком.
— Надеюсь, тебе немножко помог мой… эээ… подарок?
— О, да, да! — улыбаясь, ответил Васильков. — Спасибо большое!
