Николай Кавказский — пока единственный «узник Болотной», которому изменили меру пресечения с заключения под стражу на домашний арест. Ему запрещено общение с лицами, проходящими по делу, запрещено вести переговоры по телефону по обстоятельствам дела, пользоваться интернетом, запрещено отправлять и получать посылки, бандероли, письма, телеграммы. Этот текст о годе, проведенном в СИЗО, передал в редакцию «Новой» адвокат Кавказского.

Мои сокамерники перед моим уходом в специальную камеру для видеотрансляций (на заседание по рассмотрению жалобы на мой арест меня не повезли в суд), шутили: «Вдруг тебя там отпустят!». Дошутились!

Перед тем как выпустить из СИЗО переспрашивают личные данные, и среди них прошедший через десятилетия пресловутый «пятый пункт». Я на него принципиально отказывался отвечать. Но без этого не выпускают! Это же прямое нарушение Конституции! В конце концов пришлось пообещать, что я сообщу, какая запись по этому поводу стоит у меня в свидетельстве о рождении.

Позади уже год. Поначалу было ощущение чего-то нереального: как будто это происходит не со мной. В первый день я оказался в ИВС на Петровке. Так странно: еще пару месяцев назад стоял здесь с пикетом, а теперь сидишь внутри. Проснулся с утра и даже сразу не понял, где нахожусь, с какой радости вообще играет михалковский гимн? Потом начал привыкать, на подъем в шесть утра всегда включали радио. Настроение немного улучшилось, когда вспомнил о том, что в нескольких сотнях метров, на Пушкинской, проходит митинг в поддержку политзаключенных. Сам собирался туда пойти…

У меня достаточно сменилось «соседей» в камерах. Люди разные были. Но для того места, где я находился, относительно уровня других они были достаточно интеллигентными. Последние мои соседи: пожилой метис — наполовину узбек, наполовину украинец, попытка мошенничества в особо крупных размерах, и молодой парень, второй раз осужден за мелкую кражу.

Вначале, когда не было следственных действий и судов, с соседями приходилось проводить почти все время. Я помогал им составлять жалобы (Николай — юрист. — Прим. ред.), но больше мы общались по бытовым вопросам, затрагивали и политику. Обсуждали фильмы, которые смотрели, - только те, по которым у нас вкусы совпадали, хоть это не так уж и часто случалось. Вспоминаю сейчас истерию с концом света. Как ни странно, ей была подвержена и тюрьма. Все обсуждали это, а уже 21 декабря надзиратель стучал в двери камер и предупреждал, что конец света уже через полчаса.

Больше всего в СИЗО не хватало ванной: под душ водили всего раз в неделю. Не хватало нормальной музыки, не хватало прогулок.

Раз в месяц нас могли вывести в большой двор для общих камер, когда маленьких двориков не хватало.

На прогулки нас должны были водить каждый день. Но их отменяли в банный день или в любой другой – по своему усмотрению. Фактически удавалось погулять несколько раз в неделю. И то при условии согласия сокамерников: либо все остаются, либо все идут. С их точки зрения, если человек останется в камере один, он первым делом начнет вешаться.

Библиотекой в СИЗО я попробовал воспользоваться только один раз. Мне принесли какой-то ужас – детективы неизвестных российских авторов. Я написал библиотекарю, какие книги мне нужны, но она принесла совершенно другие. Один раз мой сокамерник заказал детские стихи, хотел написать открытку своей дочке. И вот приносят сборник стихов… посвященных ЦК, Брежневу, партии! Могло бы получиться, если бы он переписал: «Любимая дочка, шлем тебе привет и одобряем решение твоего съезда».

Спасибо тем, кто передавал мне много хороших книг, было, что почитать. В основном этим я и занимался. Прочел «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Обезьяна приходит за своим черепом» Юрия Домбровского, новый роман Роулинг «Случайная вакансия», перечитывал Стругацких, Ефремова.

Передачи тоже доходили. Хватало не только мне, но и сокамерникам. Есть то, что дают в изоляторе, невозможно: во-первых, я вегетарианец, во-вторых, готовят там ужасно. Если в кашу добавить молока и сахара – можно было съесть.

В камере можно было смотреть телевизор, но новости в основном узнавали из газет. Когда я читал про появление в Москве оборудования для аренды велосипедов, я очень хотел прокатиться.

Вообще, мы когда ехали в автозаке с другими политзеками между дискуссиями пели Интернационал и Варшавянку.

Во сколько бы ни начиналось судебное заседание, будят рано, в последнее время наш корпус в Бутырке поднимали в 7.30 утра. Обратно в камеру попадаешь в 23.30 или за полночь. Два или три раза доставили около 8 вечера, редкие радостные случаи. Время после заседания где-то до восьми вечера, мы проводили в маленьких боксах с тусклым светом. Раньше в очень маленькие боксы сажали по двое, потом правозащитники обратили на это внимание, нас стали сажать в основном по одному. После боксов час-два держат в автозаке у Мосгорсуда. Подготовиться к следующему дню процесса в таких условиях невозможно. Постоянно нарушалось наше право на восьмичасовой сон, который нам гарантируется нормативно-правовыми актами, регулирующими нахождение в СИЗО. А когда не нарушалось, все равно времени не хватало: надо собрать продукты, вещи на следующий день. О том, чтобы заглянуть в материалы дела, в свои записи, говорить даже не приходится.

Обедали мы в этих же боксах. На обед выдают сухой паек: три каши и один суп, два пакетика сахара, два пакетика чая. Растворять их надо в стаканах. Кто-то ест это, но я не мог, везде было мясо. Я ел то, что успел взять с собой из камеры.

Совершенно разные ощущения, когда ты сидишь в клетке и вне ее. В клетке ты понимаешь, что это твое ограниченное пространство и по залу ты можешь пройти только в «специальном оборудовании». Как из подводной лодки человек может выбраться только в акваланге и с кислородным баллоном, так и я из этого аквариума могу выбраться только скованный за спиной наручниками в сопровождении конвоя.

Дома, конечно, проще. Условия содержания лучше. Но надо понимать, что в любой момент нас могут посадить обратно. Россия – та же зона, только с более легким режимом. Но никогда у меня не возникало чувства, что я не могу ничего изменить.

Из-за решетки видел в зале много незнакомых лиц, но не воспринимал их как чужих. Раз они пришли поддержать нас, если таким образом проявляют свою гражданскую позицию. Какие же они чужие? Они наши лица!