Литературный гедонизм

Читательское мастерство шлифуется всю жизнь, никогда не достигая предела, ибо у него нет цели, кроме чистого наслаждения. Чтение есть частное, портативное, общедоступное, каждодневное счастье — для всех и даром.

Начало

Дебют вовсе не обязан раскрывать тайные замыслы. Он говорит не столько о содержании книги, сколько о темпераменте автора. Иногда это — определяющая тональность, иногда — обманный ход, усыпляющий бдительность, иногда — вызов (традиции или терпению), и всегда — подсказка читателю, который обязан затормозить на первом абзаце, чтобы сориентироваться на местности и понять, куда его занесло и чего ждать. Первая фраза для нас важнее последней. Если вы добрались до конца книги, она уже от вас никуда не денется, но начало может оказаться роковым для отношений с автором.

Шкала языка

Иногда мне даже кажется, что наш вдохновленный Бродским фетишизм языка — ответ на обмеление содержания. Когда все сказано, мы вынуждены говорить другим манером. И это прекрасно. Можно читать ради слов, можно — обходиться без них вовсе, но нельзя делать и то и другое разом. Испортив зрение миниатюрным мастерством, мы не поймем рассчитанных на эпос классиков. Их надо читать не в очках, а с биноклем.

Книги мертвых

Лучшее в античной литературе то, что она помещается в один шкаф, и я хотел бы в нем поселиться.

Пишется, как слышится

Виртуозность рассказа — в безошибочном диалоге: чистая эквилибристика, балет на ребре бокала. Сэлинджер стал для меня мерой, камертоном достоверности. У него я научился читать Чехова.

Тяжба

Книга Иова задает единственный вопрос, которого не избежать никому. Более того, Библия на него отвечает. Но кто решится говорить за Бога? И что тут можно сказать? В эту грозную паузу, если уж мы взялись читать Библию, каждый должен поставить себя на место Бога — ведь автор Книги Иова это сделал.

Место и время

Что дает топография читателю? То же, что мощи — паломнику: якорь чуда, его материальную изнанку. Цепляясь за местность, дух заземляется, становясь ближе, доступнее, роднее. Идя за автором, мы оказываемся там, где он был, в том числе и буквально.

Блудень

Не спасет ни ссылка на куплет и цитату, ни диаграмма, ни хроника. Все это поможет насладиться «Улиссом», но не понять его, ибо этой книге нельзя задать главного вопроса: о чем она? И уж этим роман Джойса точно не отличается от жизни. Сложнее всего справиться с неупорядоченным хаосом той книги, что лишена авторской цели и умопостигаемого смысла. Джойс считал это смешным. Он пошутил над литературой, оставив «Улисса» пустым, но полным.

Летнее чтиво

Приключенческие романы безнадежно устарели, именно поэтому их надо учиться читать заново. В них чувствуется прикосновение странной и непридуманной — экзотической — жизни. Это литература, выросшая до осязания.

Говоря о Боге

Про Бога нельзя написать, но можно прочитать — чтобы научиться формулировать вопросы. Скажем: «Есть ли Бог?» — это дневной вопрос, ответ на который меняет меньше, чем мы думаем или боимся. Но ночью, в самый темный час, нас огорошивают другие вопросы: чего, собственно, мы хотим от Бога? И, что еще страшнее, чего Он хочет от нас?

Карандашу

«Все лучшее, — признался Розанов, — я написал на полях чужих книг». И это понятно: зависть бросает вызов. Отталкиваясь и рифмуясь, мысли клубятся, карандаш строчит, лист чернеет и книга портится. Найти подтверждение своей мысли у автора — значит не ценить ни себя, ни его. Мы для того и читаем, чтобы столкнуться с непредсказуемым. Цитата — зарубка, у которой мы свернули к нехоженому. Такие легко запомнить, вернее — трудно забыть. Реже всего я находил их там, где положено, — среди афоризмов.

Как и словно

Настоящую метафору нельзя не узнать уже потому, что она является сразу: с морозу, еще чужая, незнакомая, дикая. Квант истины, она дается целиком и ни за что не отвечает. Хорошая метафора никогда не к месту. Наоборот, она его портит, останавливая движение мысли или разворачивая ее в совсем другую сторону.

Флогистон

Если философия — не наука, то философ — не ученый, а мудрец — волшебник из сказки, которого следует слушать, подозревая подвох. Ведь он, как пифия, не от мира сего и, в сущности, говорит стихами.

Археология смеха

Юмор, как армянское радио, любит отвечать на вопросы. Я подозреваю, что он для того и существует, чтобы найти выход из положения, когда выхода нет. Завязший в традиции разум не дает нам преодолеть стену, юмор ее сносит, ибо он умеет сменить тему. В сущности, юмор — это решенный коан. Чтобы найти ответ на вопрос, его не имеющий, надо изменить того, кто спрашивает.

Путевое

Путевая проза — испытание на искренность: она требует не столько искусного, сколько трепетного обращения с фактами. В эпоху заменившего эрудицию интернета именно в этом жанре литература ставит эксперимент, выясняя, чем мы отличаемся от компьютера. К счастью, путешествие — чувственное наслаждение, которое, в отличие от секса, поддается описанию, но, как и он, не симуляции.

Дух на коне

Чем ближе прошлое, тем крупнее растр. Чем ближе прошлое, тем труднее разглядеть в нем историю. Просто в какой-то момент мужчины перестают носить шляпы, и мы догадываемся, что переехали из вчера в сегодня. Поэтому, знаю по себе, трудно писать о том, что многие помнят не так, как ты. Выход в том, чтобы историк, как поэт, настаивал на своем.

Когда бог с маленькой буквы

Боги хороши тем, что сдаются напрокат и называются «архетипами». Впрочем, в архетипы, как в штаны с мотней, все влезает, а настоящий герой не бывает расплывчатым. Он всегда изображается в профиль, чтоб не перепутать.

Svoe, no chuzhoe

Западная литература сама не знала, на какую тему она написана. Избавленная от гнета идей, переводная словесность снимала с наших глаз катаракту соцреализма, которым мы тогда именовали всякий опыт ложного правдоподобия.

Толстые и тонкие

Если бы Толстой с Достоевским жили сегодня, они бы сочиняли сериалы, не дожидаясь, пока их экранизируют.

Контакт

Пропасть между прошлым и будущим — разрыв в преемственности. Фантастика обещала его заполнить своими домыслами. Стругацкие показали, почему это невозможно. Будущее не продолжает, а отменяет настоящее. И непонятно, как жить, зная об этом.

Перипатетик

Примирившись с сидящей во мне книгой, я не тороплюсь ее листать, зная, что нужное явится само и кстати — как улика в детективе. Стоит отпустить вожжи, и воспоминание о прочитанном всплывает неточной рифмой. Якобы случайная и почти анонимная, она окрыляет опыт и открывает в нем второе дно.

Живой труп

То, с чем не справляется религия, достается ее младшему брату. Искусство растягивает смерть, делая ее предметом либо садистского, как в «Илиаде», любования, либо психологического, как у Толстого, анализа.

Джентрификация

Как в старом ружье чеканку, а не дальнобойность, как в карете отделку, а не быстроходность, как завитушки вместо цели, мы ценим то, что предкам казалось фоном, а нам красотой. Поэтому я всегда готов обменять тривиальный, будто взятый на прокат сюжет на подкладку текста.

Факт

Нон-фикшн — поэзия без рифмы (без ритма словесности не бывает вовсе). Различия не столько в методе, сколько в цели. Стихи бывают глубокими, запоминающимися, народными, ловкими, бессмертными, пронзительными, песней. Но они не обязаны быть интересными, а про нон-фикшн такого не скажешь. Лишенная готовой формы и законного места эта литература держится только тем и тогда, когда от нее нельзя оторваться.

2012

То, что мир не кончился, когда от него этого ждали, еще не значит, что этого никогда не случится. Но я не могу ждать семь миллиардов лет, и мне надо знать, что будет, если это случится завтра.

Диссидент

Как стихи — языку, диссидентская литература обязана власти. И не абстрактной, на манер жестяной австро-венгерской машины Музиля и Кафки, а живой, полнокровной, омерзительной и своей: крысы в подполье.

Стар и млад

Спрямленный и ладный, ничего не торчит, все идет в дело и кажется молодым и новым. Это — ар-деко детской словесности. Понятно — почему. «Винни-Пух» — сказка потерянного поколения. Преданное прошлым, оно начинает там, где еще ничего не было.

ДНК

Национальные романы должны быть посредственными, национальное — дно культуры, а не ее вершина. Гений не создает и не выражает дух нации, а выдает себя за нее.

Амаркорд

Писатель — искусный читатель своей жизни. И в этом состоит единственное призвание литературы.

Своими словами

Если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия — от Гомера до «Битлз» — спецхран сгущенной словесной материи.

Касталия

Игра в бисер — тот же теннис, но с библиотекой, которая рикошетом отвечает на вызов читателя. Успех партии зависит от того, как долго мы можем ее длить, не уходя с поля и не снижая силы удара.

Шибболет

Язык, как Бог, нематериален, как природа — реален, как тучи — трудноуловим. Скрываясь в межличностном пространстве, язык надо пробовать ртом, чтобы узнать, можно ли так сказать.

Просто проза

«В 30-е годы, — рассказывал мне исландский филолог, — в Голливуде держали полное собрание саг и безбожно сдирали с них вестерны». Ведь драка, как секс и пьянка, никогда не повторяется и не может надоесть. Вот тут, в закоулках брутального повествования, и прячется просто проза.

Катай

Китай, признаюсь не без смущения, казался мне мягким паллиативом религии, позволяющим примерить другую, но не потустороннюю жизнь и избавляющим от необходимости в нее верить, потому что она и впрямь была другой, если прищуриться, не присматриваться и ограничиться мастерами.

Крестины

Бахчанян соорудил целую библиотеку из самодельных книг, чье содержание исчерпывалось названиями: «Тихий Дон Кихот», «Пиковая дама с собачкой», «Сын Полкан», «Витязь в тигровой шкуре неубитого медведя» и — моя любимая — «Женитьба бальзамированного».

Конец

Из всех слов труднее всего найти последние.

Нью-Йорк, 2009—2013