В 1991 году «верхушечный» и в целом бескровный переворот в считаные дни прекратил существование одной из величайших империй в истории человечества. Неимоверная легкость, с которой рухнула советская империя, до сих пор будоражит воображение, рождая бесчисленные конспирологические теории. Однако мало кто задумывается о том, что эта легкость была предопределена другим переворотом, случившимся сорока годами ранее ― «холодным летом» 1953 года. Тот переворот сломал хребет большевистской системы, после чего она почти четыре десятилетия истекала кровью, пока вконец не обессилела до такой степени, чтобы стать легкой добычей номенклатурных диссидентов.
События 1953 года, при всей их изученности, являются «недооцененным активом» российской истории. Выражаясь современным языком, Сталин умер, не осуществив операцию «преемник». После его смерти на вершине пирамиды власти оказалось несколько вождей, каждый из которых в равной степени мог претендовать на роль лидера. При этом победителем стал Хрущев, имевший наименьшие шансы в этой борьбе. Это тем более удивительно, что проиграл он человеку, которому очевидно уступал как по своим волевым, так и по интеллектуальным качествам. Впрочем, морально он его все-таки превосходил.
Общепринятые представления о Берии как о примитивном похотливом садисте не очень соответствуют действительности. Так же далеки от реальности представления о Хрущеве как об инициаторе «десталинизации». Все обстояло как раз наоборот. Буквально через несколько дней после смерти Сталина Берия, возглавивший объединенное МВД-МГБ, создал внутри ведомства четыре комиссии по пересмотру, как сейчас бы сказали, самых «резонансных» дел того времени, в том числе ― знаменитого «дела врачей», «дела Михоэлса и Еврейского антифашистского комитета» и других.
Более того, Берия стал слать в Президиум ЦК КПСС одну за другой докладные записки с информацией о «вскрытых» нарушениях законности, требуя принять срочные меры по их исправлению. Члены Президиума ЦК во главе с Хрущевым и Маленковым оказались совершенно не готовы к этим инициативам и пассивно им сопротивлялись. Чтобы подстегнуть Президиум ЦК, Берия даже начал дублировать информационные сообщения, издаваемые от имени партии, собственными «пресс-релизами», издаваемыми от имени МВД, которые имели гораздо более радикальное звучание.
Этим, однако, активность Берии не ограничилась. Практически не делая паузы, он выступает с целым комплексом инициатив, которые историки окрестили «реформами Берии». Помимо таких «либеральных» мер, как массовая амнистия и пересмотр знаковых уголовных дел, они включали в себя ограничение партийного вмешательства в государственную жизнь, и особенно в управление экономикой; объединение Германии и в целом свертывание программы строительства социализма в Восточной Европе; ограничение насильственной русификации национальных окраин и другие. С высоты сегодняшнего дня видно, что наиболее радикальные предложения намного опередили свое время и предвосхитили внутриполитические и внешнеполитические инициативы Горбачева.
Несмотря на справедливое отвращение, которое вызывает личность Берии, чтение стенограммы «партийного судилища» над ним оставляет тягостное впечатление. Несколько десятков функционеров с безвозвратно утерянной способностью к самостоятельному мышлению обвиняли Берию во всех смертных коммунистических грехах, ставя под подозрение его вполне разумные, с точки зрения современного советского человека, начинания. По сути, победа Хрущева над Берией была победой ханжества над цинизмом.
Парадокс истории состоит в том, что Берия оказался в высшем руководстве страны единственным в своем роде «свободным» человеком. Полностью нравственно разложившись, он смотрел на жизнь с практичностью мясника, избавленного от любых иллюзий, в том числе и «отряхнувшего с ног своих» прах коммунистической мифологии. Единственное, что имело для Берии ценность, ― это священное право на террор. Он готов был пойти на любые уступки в идеологии, чтобы сохранить свою главную привилегию ― возможность творить произвол, осуществлять расправу над любым оппонентом без суда и следствия.
Хрущев, напротив, был типичным представителем того большинства, которое стало жертвой почти полувековой непрерывной идеологической обработки и в сознании которого здравый смысл уродливым образом смешался с коммунистическими догматами. Участники Пленума ЦК, решавшие судьбу Берии, уже давно потеряли способность воспринимать мир таким, каков он есть. Только когда они говорили о своем животном страхе перед Берией, они выглядели натурально. Эти люди во всем уступали Берии, кроме одного ― на их стороне была историческая справедливость.
Смещение Берии на первый взгляд кажется алогичным. Естественно, возникает вопрос: как такое скудоумное, косноязычное и трусливое «добро» могло победить столь изощренное и всесильное «зло»? В руках у Берии были все козыри, и в последние месяцы он даже не считал нужным это скрывать, позволяя откровенное хамство и грубость по отношению к соратникам. Мало того что он контролировал всепроникающую службу госбезопасности, не обремененную никакими ограничениями, так он еще и превосходил своих оппонентов силой воли и ума, умением не только строить планы, но и добиваться их реализации. Но все это ему не помогло.
Переворот 1953 года воспринимается как какая-то случайная, «верхушечная заварушка», в которой Хрущев чудесным образом «переиграл» Берию. Однако то, что кажется иррациональным с политической точки зрения, оказывается рациональным с точки зрения исторической. Победа «слабого» Хрущева выглядит, как это ни парадоксально звучит, исторически более оправданной, чем победа «сильного» Берии. Чтобы понять это, надо просто тщательнее вглядеться в то, что реально было предметом спора.
Если отбросить все наносное и случайное, то можно увидеть, что речь шла не столько о столкновении между Берией и Хрущевым лично, сколько о столкновении двух политических курсов . Эти курсы различались между собой отношением к насилию . Для Берии насилие оставалось универсальным методом решения стоящих перед обществом задач, независимо от того, является ли такой задачей «строительство коммунизма» или «разрушение коммунизма». Хрущев представлял тех, кто выступал за ограниченное применение насилия, он хотел держать джинна в бутылке. Причем он подсознательно стремился не столько к сокращению репрессий (тут Берия был даже более радикален в своих «популистских» предложениях), сколько к введению в социальную практику механизмов, которые ставили бы произвол в определенные политико-правовые рамки.
Берия мог предлагать тысячу правильных решений по всем актуальным вопросам внутренней и внешней политики, он мог быть в сто раз убедительнее и мощнее, чем все его оппоненты вместе взятые, но он не предлагал того, в чем измученное полувековым террором общество нуждалось более всего, ― он не предлагал гарантий защиты от произвола. Хрущев мог казаться шутом и петрушкой (а часто и быть им); он мог повторять за Берией его ходы (что, собственно, и случилось в дальнейшем при разоблачении «культа личности»); он мог быть непоследовательным и смешным, но он предлагал то, что, выражаясь языком Льва Толстого, являлось в тот момент «дифференциалом русской истории», было тем «простейшим однотипным влечением», объединявшим весь народ ― от простого колхозника до члена Политбюро ЦК. Он выступал против оголтелого насилия.
Если посмотреть на эту борьбу под еще более широким углом зрения, то речь шла о продолжении или завершении революции. Для Берии насилие оставалось универсальным методом решения экономических, социальных и политических задач. Он был готов пожертвовать знаменем революции ради сохранения насилия. Для Хрущева насилие было уже хоть и необходимым, но все-таки злом, которое по возможности надо было вводить в рамки. Он предпочитал сохранить выцветшее знамя революции, пожертвовав насильственным духом этой революции. Вряд ли сами Хрущев и Берия понимали вполне, носителями каких идей они выступают, но это не меняет существа дела.
Вопреки словам популярной в советское время песни о том, что «есть у революции начало, нет у революции конца», у революции есть как начало, так и конец. В одинаковой степени рискует и тот, кто пропустил начало революции, и тот, кто не заметил ее конца. Стремление искусственно продлить революции (читай ― насилие) жизнь чревато быстрой и разрушительной катастрофой. Приход к власти Берии только спрямил бы «пути истории», ускорив неизбежное разрушение советской государственности.
Окажись судьба милостивее к Берии, агония страны продолжалась бы не дольше, чем отпущенный ему срок жизни. О какой-либо мягкой «перестройке» в этом случае не могло бы быть и речи. Оттепель, романтические шестидесятые, потребительские семидесятые и бурные восьмидесятые с их философией общих ценностей остались бы одним из многих нереализованных сценариев русской истории (например, как «медведевская либерализация»). А без этого исторического амортизатора пропитанное насилием общество не смогло бы избежать гражданской войны.
Берия проиграл не потому, что Хрущев оказался умнее, хитрее или удачливее. Сработал инстинкт самосохранения общества, которое выбрало для себя более «щадящий» сценарий развития, подаривший ему несколько десятилетий мирного старения и плавного умирания. Четыре победных дня в августе 1991 года были, таким образом, предопределены четырьмя оппортунистическими десятилетиями, которые Хрущев подарил России в июне 1953 года.
«Советская цивилизация», о которой так много написано, ― это не столько зарево революции 1917 года, сколько зола, которая осталась от костра после того, как Хрущев и поддержавшие его элиты притушили этот революционный пожар. Нет ничего удивительного в том, что впоследствии ветер истории развеял эту золу. СССР оказался «цивилизационным пузырем» русской истории. Это было странное культурное новообразование в «теле» русской цивилизации. Так, иногда, разрезав большой зрелый апельсин, внутри можно обнаружить еще один маленький апельсинчик. У этого маленького апельсинчика не было шансов стать апельсиновым деревом. Советская цивилизация была в любом случае обречена ― с Горбачевым или без него. Заслуга Горбачева, однако, в том, что он организовал достойные мирные похороны этого строя.
Советский строй был для больного российского общества функционально тем же, чем для больного человека является наркоз. Чтобы не погибнуть от болевого шока, общество впало в «коммунистический анабиоз». Когда наркоз перестал действовать, пузырь «советской цивилизации» сдулся и общество вернулось к тому, с чего все начиналось, ― к русской революции с ее нерешенными задачами. Поэтому для современной России более актуален не столько 1991-й, сколько его предтеча ― 1953 год.
Антагонисты «оранжевых революций» не ориентируются во времени и пространстве. Четвертая русская революция пока еще ни на секунду не останавливалась. Так называемые «лихие 90-е» были временем революционной ломки всех сложившихся отношений и стереотипов, насильственного перераспределения имущества и власти. Путин под флагом контрреволюции не столько устранил произвол, сколько придал насилию более или менее организованный характер. Уже более двух десятилетий страна живет в условиях непрекращающегося террора без права и закона. И вполне естественно, что в уставшем от хаоса и беззакония обществе вновь подспудно зреет политический консенсус против государственного произвола. Похоже, это и есть настоящая национальная идея следующего десятилетия. Вопрос лишь в том, кто и при каких обстоятельствах станет политическим выразителем этого консенсуса.
