Наша справка

Премия называется «Камертон», и ей всего несколько дней, она была учреждена Союзом журналистов России 30 августа, в юбилейный 55-й день рождения Анны Политковской. Специальному корреспонденту ИД «Коммерсантъ» Ольге Алленовой премия будет вручена 8 сентября, в Международный день солидарности журналистов. Церемония награждения пройдет в Большом зале Консерватории. На вручении премии выступят Московский камерный оркестр Musica Viva с программой «Памяти погибших журналистов», а также поэт и публицист Дмитрий Быков.

***

Ольга Алленова — как камертон (точное название премии) откликается на все самые больные, опасные и острые события. И пишет не из кабинета, а с места этих событий, и именно это — абсолютно в духе Анны Политковской. Она также слышит людей, слышит всегда самое главное. Конечно, у Ольги совсем другая стилистика, но она пишет так же точно и ясно, убивая все лживые домыслы и обнажая суть. И так же подмечая тончайшие нюансы, детали. Люди, которых ты не видел никогда, стоят перед твоими глазами даже спустя годы. Каждый здесь вспомнит что-то свое, а я скажу об очевидце бесланской трагедии, который назвал малышей, выпрыгивавших из окон школьного спортзала «муравьишками». Выпрыгивали и разбегались, многие бежали к крану с водой, под огнем, хотели пить. Такое слово, доброе и теплое, — «муравьишки».

А еще я помню про женщину, которая подсадила ребенка в окно, а сама уже не вышла, погибла, и о том, что перед ее портретом уже на 40-й день другая женщина, потерявшая свою девочку в бесланском аду, взмолилась: «Ты там приглядывай за ней, она же маленькая…» Цитата не дословная, пишу по памяти, но ведь помню, спустя столько лет…

Это важно для нашего лауреата? Или важнее, что что-то меняется после публикаций? И какие публикации дороги ей самой?

— Знаете, у меня в юности было очень романтическое представление о профессии. Я думала, что журналист может даже в одиночку всем помогать и всех спасать, менять мир, — отвечает Ольга Алленова.— Я даже на вступительных экзаменах об этом что-то написала в сочинении. На первом же курсе я начала работать, пришла в психиатрическую больницу писать репортаж, а рядом с больницей было кладбище, и каждый день пациенты смотрели в окна, как кого-то хоронят. Меня это потрясло, мы с коллегой об этом написали, но ничего не изменилось. Это было первое столкновение с реальностью, потом такое часто происходило. Но через какое-то время я поняла, что важен не столько конечный результат, сколько процесс, — важно, когда о какой-то важной теме узнают люди, когда они говорят, обсуждают, это как-то влияет на перемены в общественном сознании.

А самые важные тексты для меня — те, которые я глубоко пережила. Это часть меня, которая со мной навсегда. Это Беслан. Я не думаю, что мои статьи что-то изменили в стране, потому что эта боль не ушла, не забыта, проблемы не решены, расследование не завершено, вопросов масса, ответов нет. Но мне важно, что эти статьи кто-то читал, кому-то я смогла рассказать то, что видела, и многие мои знакомые до сих пор это помнят. То, что помнят, — это самое главное.

— Оля, сколько лет вы в журналистике?И как семья относится к вашим небезопасным поездкам?

— Я в 1993-м поступила на отделение журналистики филфака в Северо-Осетинском госуниверситете, тогда же начала внештатно работать в местных газетах (республиканская «Северная Осетия» и «Слово»). Уже через год меня взяли штатным сотрудником. С тех пор работала почти без перерывов. А в штате «Коммерсанта» я с 2000 года.

Семья, слава богу, меня понимает. Знает, как мне это важно. Сейчас я, правда, сама уже немного устала. Все-таки мне уже 37. Иногда я думаю, что репортерство — это для молодых, когда дом — повсюду. Сейчас у меня командировок меньше, появились другие темы, кроме Кавказа, но без работы по-прежнему не могу просто физически жить.

—Что из последних событий вас больше всего потрясло?

— Меня потряс «закон Димы Яковлева», я долго не могла поверить, что такой закон вообще возможен в моей стране. Несколько лет назад подруга привела меня работать волонтером в детскую больницу, в отделение для отказников, и я впервые увидела, сколько там тяжелобольных детей, которые проводят в больнице по полгода — за ними просто нет достаточного ухода в сиротских учреждениях. Было несколько случаев, когда детей усыновляли иностранцы, об этом сразу становилось известно. Я долго пыталась понять, почему там больных детей усыновляют, а у нас нет. Медицина, уровень социальных гарантий — понятно. Но вот почему человек в один момент решает расстаться с беспроблемной жизнью, взять крест и от этого испытывать счастье — это, мне кажется, связано с широтой души, со стремлением сделать мир добрее, облегчить кому-то жизнь. Это миссионерство, оно развито там и не развито пока у нас. И этот закон, по сути, лишил тысячи детей с инвалидностью шансов на нормальную жизнь. И то, что об этом очень много писали в СМИ, и в моем издании, и коллеги из других ресурсов, мне кажется очень важным — люди демонстрировали свое несогласие, были даже политики, которые не боялись об этом сказать. И митинг 13 января против этого закона был, на мой взгляд, самой важной демонстрацией того, что общество выросло… Это все — работа на будущее, работа над нашим постсоветским сознанием, и это как раз то, о чем я говорила, — важен не столько результат, потому что результата не будет очень долго, но важно, что этот процесс идет. И может быть, через какое-то время власть поймет, что она больше не может принимать такие законы, потому что общество ей этого не позволит.

— Что вы не любите, просто физически не переносите?

— Не переношу декларируемое превосходство одних людей над другими. Люди рождены равными, независимо от национальности, вероисповедания, образования и культурной идентичности. Очень тяжело видеть, что эта аксиома сегодня в России утрачивает свою ценность. Мне кажется, в школе каждому ребенку надо дарить иллюстрированную Всеобщую декларацию прав человека, — может быть, это нас спасет. Еще не переношу хамство.

— Что вас искренне радует?

— Радуют добрые люди. Открытые, гостеприимные. В командировках часто таких встречаю — еще поэтому очень люблю свою профессию, она как бы расширяет мир вокруг меня.

—Вы — авторкниги «Чечня рядом. Война глазами женщины». Что там самое важное?

— Это сборник заметок, разбавленных авторскими ремарками, воспоминаниями. Эта книга мне была необходима как некий эпилог. В тот год, — 2007-й — я уже поняла, что Чечня меняется, что мне эмоционально очень тяжело туда ездить, потому что для меня Грозный навсегда останется тем разбитым, истекающим кровью городом, который я увидела в начале 2000-го. Этот город был частью меня, со всеми погибшими, ранеными, потерявшими родных людьми. И все эти небоскребы и проспекты Путина и Кадырова никак не были связаны в моем сознании с городом. И мне тогда нужно было поставить точку, подвести какую-то черту под этим этапом моей жизни. Я больше не могла туда ездить. Это, наверное, была такая своеобразная защитная реакция. И мне, конечно, важно было рассказать в этой книге то, что я сама лично пережила за 7 лет работы в Чечне. О тех открытиях, которые я сделала. О том, как нам врали, что в Грозном нет мирных жителей, что все они ушли по открытому властями коридору для беженцев. О том, как за каких-то несколько месяцев я поняла, что «террористами и бандитами», которых бомбила моя страна, были старики, женщины и дети, которые не смогли уехать из Грозного, они прятались в подвалах, без еды и воды, и там же умирали или сходили с ума, а настоящие террористы и бандиты этой участи избежали. Я не видела ни одного боевика в разбомбленном Грозном — только трупы женщин и стариков.

Мне было важно сказать о том, что эта война не закончится Чечней, что она расползется… Те, кто выжил в Чечне, но потерял родных и свой дом, никогда не забудут войну. Те, кто там воевал и потерял там друзей, тоже не забудут. Люди, пострадавшие в терактах, — никогда ничего не забудут. Ни те ни другие не могут и не хотят всего этого простить. Власть не хочет говорить о своих ошибках, не хочет нести ответственность за то, что случилось на Кавказе. Нет на это политической воли. Не было никакой работы над ошибками, никаких расследований, никакого разговора. Все, что делает власть, — пытается закрыть проблему деньгами. Но это не помогает, в обществе растет ненависть, агрессия. Российская власть до сих пор не попросила прощения за то, что допустила Беслан, — у матерей, потерявших в Первой школе все, что у них было в этой жизни.

Все проблемы у нас — замороженные. Это какая-то политическая традиция — не решать проблемы, а замораживать их. В какой-то момент их извлекают из сундука, и начинается новый виток конфликта.

— Что для вас премияимениПолитковской?

— Я брала у Анны Политковской всего одно интервью, небольшое, но хорошо это помню. Это было связано с ее исчезновением в Чечне. У меня тогда было сложное к ней отношение, мне было 24 года… Я услышала о ее исчезновении, потом Анна нашлась, это была громкая история, — мне показалось, что слишком много шума, что он не нужен. Тогда у журналистов, работающих в Чечне, было много проблем, мы были запуганы тем, что нас туда не пустят, лишат аккредитаций, и хотелось все делать тихо, не создавая никому проблем.

Но я была неправа, это стало ясно уже потом, когда я прочла ее расследования о ямах, в которых военные держали задержанных. Это было просто два разных мира — тот, в котором молчали и не создавали проблем, и тот, в котором кричали во весь голос.

Она первой подняла эту тему — насилия в отношении военнопленных и просто задержанных гражданских, которых в чем-то подозревали. Во всяком случае, я прочла об этом впервые именно у нее. Мы тогда жили в перевернутом мире, военные нам говорили, что «на войне — как на войне», что «если не мы их, то они нас», и никому не приходило в голову, что насилие не остается без ответа, оно порождает новое насилие, и этому не будет конца. Этому до сих пор нет конца.

Вообще у меня в те годы было много открытий, я помню, как переехала с военной базы в живой Грозный, увидела больницы с покалеченными людьми, подвалы, в которых жили старики, потерявшие жилье, простых людей, учителей, врачей, чиновников, милиционеров, их детей. Они пережили бомбежки, я увидела их дома с огромными крысами, которые ничего не боялись, детские кроватки и спящих рядом отцов с автоматами. Это был совершенно новый этап жизни и работы, я благодарна богу за все, что тогда увидела. Это мне помогло как-то сформироваться, и в профессии тоже. Я познакомилась с чешской журналисткой Петрой Прохаской, которая жила в разрушенном Грозном и открыла в нем приют для детей, потерявших родителей. Это были такие открытия, которых в обычной жизни, может, никогда не сделаешь. Мне понадобилось время, чтобы понять, что такое Чечня для России, какова ответственность России за то, что там происходило, какими будут последствия… У Политковской это понимание было с самого начала, она как-то почувствовала все это — и про ответственность, и про последствия. Она была не просто мужественным человеком — очень терпеливым, что мне кажется гораздо важнее. В журналистике это вообще большая редкость. Мы привыкаем к тому, что заметки надо писать быстро, мы устаем от одной и той же истории, растянувшейся во времени, даже если в центре этой истории — нарушения прав личности, издевательства, пытки, мы говорим: «Ну я ведь об этом уже писал, хватит» — и закрываем тему. Как будто перелистываешь страницу книги. Но вместо книги тут чья-то жизнь.

Вот Политковская это понимала. Поэтому очень скурпулезно вела свои расследования, не боясь, что читателю надоест тема, что это неинтересно и не «имеет резонанса». Она могла сделать резонансной любую тему, потому что понимала, что страна — это пирамида, в основе которой простые люди, каждый со своими проблемами. И если в основе пирамиды нарушают права человека, если в основе — коррупция, унижения личности, пытки, неработающее правосудие, — то рано или поздно вся зараженная система начинает рушиться. В основе страны — простой человек. И журналистика — о нем и для него. Вот это понимание — своего рода социальная ответственность журналиста. Хорошо бы об этом говорили на журфаках.

Политковская была феноменом, она многие вещи чувствовала интуитивно и сразу, там, где другие продираются годами, пытаясь применять «рациональный» подход. Она работала много, она этим жила, мне кажется, у нее была потрясающая работоспособность, — но вам об этом, наверное, известно лучше и больше, чем мне. Я вообще не знаю в российской журналистике людей, которые могут так работать.

И я, конечно, совершенно точно знаю, что этой премии, ее имени, я совсем не стою. Я не умею так работать, у меня нет такого терпения, устойчивости, мужества. Но я очень рада, что «Новая газета» так высоко оценила мою работу, спасибо большое всем моим коллегам.