Израиль Аркадьевич МАЗУС

Родился в 1929-м в местечке Теплик, в Украине.

Сентябрь 1948-го — студентом первого курса Московского авиационно-технологического института вступил в антисталинскую студенческую организацию «Демократический союз».

Ноябрь 1948-го — вместе с одним из руководителей союза — Александром Тарасовым попал в засаду сотрудников МГБ и был арестован. Отправлен на Малую, потом Большую Лубянку. Всего в Москве и Воронеже были арестованы десять членов организации.

Апрель 1949-го — переведен в Бутырскую тюрьму. Приговор Особого совещания при МГБ: 7 лет исправительно-трудовых работ. Остальные участники «Демо-кратического союза» получили от 10 до 7 лет.

Весна 1949-го — этапирован в Вятлаг на станцию Сорда. Работал землекопом на строительстве лесозавода, плотником, диспетчером планового отдела.

Лето 1951-го — окончил лагерные курсы, после которых около 3 лет работал машинистом на лагерной электростанции.

Октябрь 1954-го — освободился по зачетам рабочих дней, вернулся в Москву. Почти сразу был амнистирован.

1989-й – реабилитирован.

Работал инженером-строителем на крупных промышленных и военных объектах, затем занимался разработкой автоматизированной системы управления строительством. Выпустил несколько книг воспоминаний и художественной прозы. Живет в Москве.

Баян из Вятлага

Очень мне баян нравился, сам его звук. У моего баяна очень хороший звук был. Я когда освобождался, все оставил, в чем был — в том уехал. А баян взял.

Родители прислали мне в Вятлаг и баян, и самоучитель, и ноты. В свободное время я учился, выучил много мелодий: «Лесную сказку» Беккера, полонез Огинского, песни… Однажды мне это умение, может быть, жизнь спасло.

Перед самым освобождением я получил пропуск для свободного выхода из зоны, и у меня вскоре появилась девушка родом из Саранска. Небольшой срок получила за недостачу в магазине. Встречались у стога недалеко от женского лагеря. Однажды иду к ней и вижу, что бегут за ней два солдата. Увидели, что идет в сторону леса и пошли за ней, чтобы изнасиловать. Охранники этим занимались. Сама она их не заметила.

— Беги! — кричу.

Она убежала в лес. А я остался. И они со мной начали разбираться: почему далеко ушел от лагеря, ждал ли девушку, случайно ли здесь оказался…

Пугали. Обещали застрелить. Может, действительно бы застрелили, но тут проехала дрезина — железная дорога была рядом — офицер нас заметил, и они повели меня в свою казарму, формально как беглого. Я ведь не имел право отходить от лагеря больше чем на пять километров, а прошел семь.

Закрыли в «красном уголке», сказали: «Все равно убьем».

Вдруг приходит компания, солдаты-охранники, с баяном. А играть из них никто не умеет. Говорю: «Дайте баян, я играю».

Стал играть — набежало много солдат! «Лесную сказку» два раза заказывали. И тут слышу уже знакомые пьяные голоса солдат, которые пришли за мной. Тем, кто слушал меня, это не понравилось. Погас свет, в красном уголке началась свалка. Тут кто-то на ощупь снял с моих колен баян, взял за руку: «Не бойся. Пошли». Солдат вывел меня из «красного уголка» в коридор, довел до вахты — вахтер вернул мне пропуск и вытолкал за зону.

Вот и все. Дату, когда это случилось, я записал на обратной стороне баяна — 2 сентября 1954 года. Бог его знает, не умей я играть — может, и вправду убили бы.

…Наша организация называлась «Демократический союз». Один из руководителей нашей организации, Александр Тарасов, говорил, что вся она делилась на пятерки, говорил, что наше движение разбросано по всей стране. Однако в Москве нас было только четверо. Наша четверка встречалась каждую неделю. Никаких серьезных планов для ведения такой борьбы у нас не было. Говорили, что нужно спасать Родину, что под руководством Сталина она гибнет. Что вокруг одно сплошное вранье, социалистическая идея извращена, мы обязаны защитить ее, а если погибнем, то народ когда-нибудь обязательно вспомнит о нас с благодарностью. Так высоко все это было!

В ноябре 1948-го нас всех арестовали. После первого допроса, когда стало понятно, что откровенные показания я давать не буду, меня повели в большую комнату в подвале. Из мебели там был только большой стол. По углам — четыре надзирателя. Кроме них — офицер и врач. Велели раздеться. Я понял, что будут бить.

Я тогда занимался спортом, но был очень худой. Врач осмотрел меня, покачал головой и велел одеваться. Возможно, он был нормальным человеком и не захотел быть свидетелем избиения. Меня снова привели к следователю, вскоре туда же привели Тарасова. Он сказал, чтобы я себя не мучил, что следователям все известно, и дальше я уже не врал и говорил обо всем откровенно. Даже следователя убеждал: надо же что-то делать, смотрите, что происходит в стране!

— Ты мне тут антисоветчину не разводи! — возмущался следователь, но в протокол это не заносил. Он вообще многое не записывал.

В конце, когда следствие закончилось, вдруг спросил:

— Израиль! Если я к тебе в гости приду — пустишь?

Я подумал.

— Пущу.

Злобы против него у меня не было. Молодой парень, иногда на допросах говорил: «Посиди тут, я скоро приду, мне экзамен в юридическом сдавать».

Фамилия его была Погребняк. Имя — Георгий.

…В лагере человек раскрывается полностью. Если он ничтожество, это сразу видно. Но чаще всего в лагерь попадали неглупые грамотные люди, которые много понимали в жизни и что-то из себя представляли. А надзирателей я не запомнил. Да и неприлично было входить с ними в какие-либо отношения!

Правда, был среди них один нормальный, добрый мужик по фамилии Безгачев. Он единственный, с кем не западло было втихаря поговорить: «У тебя кто дома, папа, мама? Тебя любят?» Про себя любил говорить, что охотник, рыбак… Жил в деревне, на месте которой построили лагерь. Деревню снесли, поставили вышки, осталось всего несколько домов вне зоны, в том числе и его дом. Куда податься? К середине 30-х подрос — и пошел в надзиратели.

…Первые годы после лагеря долго не проходило ощущение, что выходишь из зоны по пропуску. Хотя, конечно, это были уже не пять разрешенных километров. Зона расширилась до границ СССР. Самое главное было — забыть, что пропуск все еще у тебя в кармане.

Тарасова освободили в 1956-м, поселиться он должен был в Абхазии. Мы с моим другом Борисом Воробьевым шли на встречу с ним с радостным интересом. Как только остались одни, сразу сказали, что хорошо бы перед отъездом на Кавказ он познакомил нас с кем-то еще из нашей организации, кто остался на свободе.

— Да вы что, ребята, неужели еще не поняли? — удивился Тарасов. — Нас только две пятерки и было…

Израиль Мазус – о разбитом бюсте Сталина, тайной организации, засаде КГБ и настоящем шпионе

В седьмом классе мы с одним мальчиком Юрой Токаревым заигрались на большой перемене и опрокинули бюст Сталина. Стоял такой деревянный постамент, а на нем Сталин. И мы его разбили. Рассыпался буквально на кусочки. Стало тихо. Все поняли, что случилось что-то страшное. Коридор опустел.

Учителя с огромным страхом привели нас в кабинет директора, который сказал: «Чтобы ноги вашей в школе больше не было!» И мы исчезли.

Дома рассказать было невозможно. Страшно было думать об этом, страшно говорить. В школе нас очень напугали, и как сказать: «Нас выгнали из школы за то, что мы разбили бюст Сталина». Почти его самого! Каждое утро мы уходили из дома, прятали в сарае портфели и болтались по Москве.

Учителя, видимо, переживали. Через четыре месяца к нам домой пришла классная руководительница. Произошло полное разоблачение.

Родители были потрясены. Мой дед и прадед были управляющими в имении у графа Потоцкого, после революции на семью были гонения. Отец одно время был лишенцем и сильно натерпелся, и он, и мать пережили еврейские погромы.

Мой поступок родители восприняли стоически, стали думать, что делать, и решили со следующего года отправить меня опять в седьмой класс.

В новом классе я подружился с Борисом Воробьевым. Дядя Бориса, родной брат его матери, сидел в Каргопольлаге под Архангельском. Моя мама была с ним знакома и каждый раз, когда Борис бывал у нас, всегда спрашивала о нем. Может, потому у нас с Борисом и сложились особые отношения. И первый, кому Борис рассказал о подпольной организации, был я.

Точнее, вначале Борис сказал, что ему подбросили листовку. Мол, свободы нет, демократии нет, Сталин — самозванец. Саму листовку он якобы порвал — вдруг провокация?

— Нет, — говорю, — не похоже на провокацию. Просто очень смелые люди.

Через несколько дней Борис вдруг сказал: «Помнишь про листовку? Забудь. Это я тебе так сказал, чтобы прощупать. Все намного серьезней». И добивал, что есть такая организация и он в нее входит. В его пятерке есть еще одно место…

Руководителем пятерки оказался Александр Тарасов — двоюродный брат Бориса, студент МГИМО.

В начале ноября 48-го Тарасов внезапно уехал в Воронеж. Потом мы узнали, что там решали, надо ли убивать девушку, которая вошла в организацию, а потом из нее вышла. Тарасов вернулся из Воронежа сильно напуганным. К такому развитию событий он был внутренне не готов. В десятых числах ноября он пришел к Борису и сказал, что его пытались арестовать: скрипнула калитка, во дворе послышались шаги — и он ушел дворами. Мы спрятали его у моей тети, в пустой комнате с мансардой.

Родители Тарасова заявили о пропаже сына. На него был объявлен всесоюзный розыск. Я понимал, что за мной тоже могут придти.

У Тарасова была знакомая девушка по фамилии Симкина. Она собиралась спрятать его у себя, а потом вдруг исчезла, на очередную встречу не пришла. Вечером мы уехали искать ее вместе с Тарасовым, но не нашли. Когда мы вернулись, общая дверь на второй этаж, где летом жила тетя, оказалась заперта изнутри.

На этаже были еще две комнаты. Я решил, что домой вернулся кто-то из соседей. Чтобы они не увидели Тарасова, я отдал ему свое пальто, по крыше добрался до приоткрытой форточки мансарды и скользнул внутрь. И замер, когда открыл дверь, ведущую в коридор. За дверью стоял человек с пистолетом, дуло было направлено на меня. За его спиной - еще один, тоже с пистолетом.

Меня положили на пол, обыскали. И повели в сторону местного отделения КГБ. Была светлая ночь. На земле лежал первый снег. Вдруг кто-то сзади крикнул. Мы остановились. К нам подвели Тарасова. Когда меня выводили, он сприятался за дверью, а когда выходил из дома, его арестовали.

— Изя, возьми свое пальто, - только и сказал он.

«Им совершенно все известно»

В КГБ на Малой Лубянке меня обыскали. Особенно старался один майор. Он нашел у меня записную книжку со стихами, листал ее и приговаривал: «Ну и гад! Ну и сволочь!»

Я никак не мог вспомнить, где я его видел. Только потом, на пересылке, узнал от Тарасова, что это был их с Борисом двоюродный брат.

О приговоре я не думал. Десять, восемь, семь лет - сколько дадут.

Дали семь. Мы с Борисом были самыми молодыми, вот нам и дали на год меньше, чем остальным.

Приговор — это как? Вызывают, перед тобой — абсолютно невзрачный человек. Говорит: «Вас приговорили к семи годам лишения свободы. Распишитесь». Даже головы не поднял.

В Бутырской тюрьме было интересно. Там сидело огромное количество «повторников», больше половины камеры. Кадеты, анархисты, троцкисты… 49-й год, на волю вышли многие из тех, кого арестовали в 37-м. Год-два некоторые из них жили дома, потом по распоряжению Сталина их снова начали свозить в тюрьмы.

Эти люди учили нас, как сохранить себя в лагере. Рассказывали про бесчисленные расстрелы — те из них, кто был на Колыме, помнили гаранинщину (незаконные массовые расстрелы по приказу начальника колымского Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря Степана Гаранина. — Ред. ). Они говорили об этом спокойно, с холодными глазами. Это были очень крепкие, сильные люди. Они знали, что теперь их отправят не в лагерь, а на поселение, в ссылку. Надеялись, что и там выживут, что самое страшное все-таки позади.

Нас они спрашивали: а вашу организацию что, прикончили? «Ну, это еще неизвестно», — отвечал Тарасов.

С Тарасовым мы случайно встретились в Бутырской тюрьме, с Борисом — на Горьковской пересылке. Там по нашему к себе отношению Тарасов почувствовал холодок. Мы все больше не понимали, зачем он у нас прятался. Почему ничего всерьез не объясняет? Но чем дольше длился этап, жизнь на пересылках, тем все менее значимыми становились наши вопросы.

Уголовные относились к нам с уважением, не трогали. В их глазах мы были нормальные люди.

Один раз я остался в бараке после развода, болел. Это было в самые первые лагерные месяцы, когда я работал на строительстве лесозавода Нырмыч. Лежал на нарах, накрывшись с головой, и слышал, как блатные решают чью-то судьбу. Какого-то вора приговорили к смерти. Они то ли жребий бросали, толи в карты играли на то, кто будет его убивать. Жребий пал на молодого парня. Он отказался.

— Ладно, — сказали ему, — мы о тебе подумаем, но больше к нам не приходи.

На следующий день парень повесился на крюке подъемного крана. В кармане нашли записку: «Умираю вором». То есть не сукой, разжалованным из воров.

Совершенно таинственная, непонятная для меня жизнь. Никакого желания в нее углубляться не было. Только парня было очень жалко.

Когда меня привезли в лагерь, там еще был голод. Человек восемь-десять постоянно крутились на кухне: подъедали остатки, вылизывали миски. Году в 50-м стало лучше. Голодные люди перестали бросаться в глаза, а в столовой поставили бочки с хамсой, каждый мог подойти и взять сколько хочет. Ну а в 1954-м дошли до того, что в столовой стояли бочки с квасом. А квас делали из хлеба, который оставался на столах.

Когда Сталин заболел, каждый бюллетень о его болезни слушала вся зона — и жилая, и производственная. Зэки молча стояли под репродукторами. Только раз в жизни я видел, чтобы люди так слушали радио: 3 июля 1941 года (первое публичное выступление Сталина по радио после начала войны. — Ред. ), в толпе у Большого театра.

О смерти Сталина объявили когда мы пришли в барак после ночной смены. Все возбудились, выбежали наружу. Орали, кидали вверх шапки, радовались. Охрана испугалась, заперлась у себя и не выходила.

«Зона расширилась до границ СССР»

Сколько мне осталось срока, я никогда не считал. Это, наверное, особенность молодости — думать, что время твое бесконечно.

Конечно, я интересовался, когда все это закончится, но спокойно, дни на календаре не вычеркивал. У меня был один товарищ, Валя Тищенко, настоящий шпион. Однажды спрашиваю его:

— Ты кем на воле-то был?

— Разведчиком.

— Это в войну. А я про вообще.

— Так я про вообще и говорю.

— Так что ж ты никогда не рассказываешь?

— Ты че, что мне, разведчику, рассказывать?

Вроде: совсем с ума сошел, еще чего спрашивает.

Мы с ним часто чаевничали. И вот как-то только начали чай пить — прибегают из спецчасти: «Тищенко, с вещами!»

Он, спокойно: «Куда?»

— На свободу, Тищенко. Так что по-быстрому — и на вахту.

Я видел, как люди убегали, как неслись, бежали на вахту, тащили за собой свой сидор (мешок с вещами. — Ред. ). А Валя пока кружку не выпил — у нас здоро-овые кружки были – с места не тронулся. Допил, кружку прополоскал, сложил вещи и ушел. Вот тогда я понял, что он действительно настоящий шпион.

И сам выходил на свободу спокойно. У меня пример Тищенко был.

Лагерь определил всю мою жизнь, с ним связаны многие мои дружбы.

Перед арестом я поступил в авиационно-технологический институт, хотел быть летчиком-испытателем, авиационным конструктором. Успел записаться в парашютную секцию, даже знал, когда будут первые прыжки.

Позже я думал: вот, если бы тогда отучился, пошел в армию, стал офицером, прожил бы совсем другую жизнь. Какую бы теперь предпочел? Конечно, ту, которую прожил.