Двое играют рок-н-ролл на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара. Один со старенькой черной акустической гитарой в руках, у него лысый череп, он в красной рубашке, тертой кожанке и мощных грязных ботинках на толстой подошве. У другого — алая электрическая соло-гитара, он с длинным хвостом светлых волос за спиной; оба в старых джинсах с подвернутыми штанинами. Весь их аппарат — немудреный динамик и крошечный мигающий огоньками усилитель — умещается на двухколесной каталке от сумки, с которой советские когда-то граждане ходили по магазинам. Аппарат привязан к железкам резинками от эспандера. Люди стоят вокруг широким кольцом, тут все, правые, левые, либералы, экологи, кто угодно, и они слушают длинную балладу об узнике, которого свинтили и бросили в тюрьму, а его жена…
— «Яблочники»! Идите сюда! — гитарист с наушником в ухе и крошечным микрофоном у угла рта зовет джентльменов в длинных стильных пальто с яркими бело-зелеными партийными шарфами. — Навальнисты, вы тоже! Это ничего, что петух еще не прокукарекал, а ваш вождь уже трижды предал Удальцова… Все идите сюда, будет весело!
Марш начинается. Правая часть Страстного бульвара заполнена почти вся, левая — на треть. Всего пришло тысяч пятнадцать. Как всегда, либералы занимают одну сторону бульвара, левые — другую, но сегодня особой разницы в лозунгах и настроениях между двумя колоннами нет. И справа, и слева от пустого бульвара, блокированного цепями полиции, плывут мимо домиков старой, уютной Москвы лица узников Болотной на поднятых вверх портретах. Десятки портретов, а может, сотни. Прежде, до того, как суд начался, я смотрел на такие портреты как-то вообще, теперь смотрю иначе. Теперь я видел этих людей в стеклянной клетке Мосгорсуда, за решетками в Никулинском суде, видел длинную муку издевательских судебных заседаний, видел лающего ротвейлера в зале суда, видел наручники, которыми узников приковывают одного к другому, глядел в лицо конвойному, который пять минут назад ударил слепого Акименкова, и теперь эти лица задевают меня лично и конкретно. Я вижу Сергея Кривова, плывущего над толпой, и сразу встает в памяти его невысокая фигура, стоящая в клетке, и его голос, монотонно повторяющий в адрес судьи: «Я прошу дать мне сделать заявление… Я прошу вас дать мне сделать заявление!»
В первом ряду колонны справа от бульвара идут Владимир Рыжков, всем своим обликом — черная кепка, застегнутый на все пуговицы темный плащ, глухой темный шарф — напоминающий хорошо упакованного чиновника советской эпохи (простите, Владимир!), а рядом с ним, составляя с ним контраст, шагает спортивно-импозантный Немцов с эффектной сединой в волосах, в черном блейзере и в серой майке под ним. Первый ряд несет транспарант «Требуем освободить узников 6 мая! Свободу всем политзаключенным!» Потом, на подходе к Трубной, я снова нагоняю голову колонны и вижу, что лозунг сменился, теперь он гласит: «Массовые беспорядки в голове у Путина! Покончим с путинизмом — освободим заложников!» Молодой человек в очках, крайний в первом ряду, несет листовку: «Свободу политзаключенным!», а рот у него заклеен аккуратной бумажкой со словом «Путин». И так, с заклеенным ртом, он идет весь свой путь по бульварам.
Единство связывает незримыми нитями обе колонны марша. Справа кричат: «Свободу Николаю Кавказскому!», а его мама в длинной юбке и теплой шапочке идет слева. Жену моряка, студента и анархиста Алексея Полиховича я вижу в колонне анархистов, у нее распущенные волосы, и она вместе с другими несет плакат с лицами узников, среди которых и лицо ее мужа. Левая колонна идет вперед как бы с двойным ударом, сначала всю проезжую часть перекрывает черно-красный транспарант с огромными белыми буквами: «Пора разрушить эту тюрьму!», а вслед за ним анархисты несут лозунг: «Государство — твоя тюрьма! Освобождайся!» И шипастая, мерзкая колючая проволока во всю длину сизого транспаранта.
Среди флагов, веющих на осеннем ветру, плывут плотной группой эти лица: Денис Луцкевич с короткой стрижкой, Артем Савелов, молчаливый, не очень уверенный в себе, словно схваченный немотой на портрете, бритый Удальцов, с улыбкой понимания глядящий из своего заточения на бурлящие колонны москвичей. Но тут, на портретах, лозунгах и транспарантах, не только узники Болотной, тут и другие политзаключенные: Надя Толоконникова, экологи, сидящие в мурманской тюрьме… Идет Женя Чирикова в белой куртке и белых сапожках, с поднятой правой рукой, на два пальца которой надет сложенный из бумаги кораблик, и на нем написано: «Свободу узникам Arctic Sea!» Люди из «Экообороны» под зелеными флагами идут с такими же детскими бумажными корабликами, и каждый сам пишет на нем, что считает нужным. «Природа важнее, чем прибыль!» — читаю я. Девочка лет десяти, в теплой шапочке и с шерстяной совой в руках, написала на кораблике округлым почерком: «Птицы и звери Арктики за свободу корабля Greenpeace!» А еще проплывают мимо меня две девушки под одним зонтом, вручную раскрашенным на красные и желтые дольки и с надписью по кругу: «Свободу Pussy Riot!»
В правой колонне кричат: «Вернем власть народу!» — с той же мрачной силой, что и в левой. А слева звонко кричат несколько молодых голосов: «Тридцать седьмой не пройдет!» «Вы нам коррупцию — мы вам революцию!» — кричат и слева, и справа. И лозунги, плакаты, картонки, таблички, листы бумаги говорят об одном и том же и слева, и справа: «Хватит фабриковать дела!» «Путинские скрепы» (наручники под этими словами), «Долой власть чекистов!». Течет по бульварам живая Москва, Москва всякая и разная, не приводимая к единому социальному знаменателю, Москва, выходящая на Болотную, Москва, собирающаяся на народный сход в Бирюлеве, Москва тихих переулков центра и темных окраин, Москва, изящно уезжающая отдыхать в Прованс, и мрачно в спальные районы на депрессивных маршрутках. У женщины с золотыми колечками в ушах самодельный плакат: «Берия воскрес. Жди арест». У мужчины в кожаной кепке, с окладистой седой бородой русского мыслителя и с белым зонтиком в руке на груди ватман с черными буквами, все заглавные: «ГАДУ НЕТ!» Ниже черные буквы «ФСИН РФ» перетекают в кровавые подтеки «ГУЛАГ».
Ревут, кричат, орут мегафоны, заводя марш и добавляя воодушевления в души. Глашатаи колонн по памяти, не заглядывая в бумажки, перечисляют имена всех узников Болотной, а потом то требуют для них свободы, то многозначительно подвешивают в воздух: «Путин…» — «Вор!» — кричат сотни голосов, некоторые добавляют: «Убирайся!», а маленькая женщина, бойко прыгающая вперед на двух палочках-костылях, с веселым хулиганством лепит свою личную, персональную оплеуху: «Сатана!»
Путина вообще очень много на этом марше, его поминают через каждые десять метров, его несут на плакате в виде бровастого генсека с подписью: «Я не спешу расстаться с властью!», а еще он едет в руках у одной женщины в виде самодельной карикатурной куклы из папье-маше, надевающей на матрешку-Россию тюремный кокон с зарешеченными окошками. Его очень не любит — это слабо сказано! — вот эта уличная, стихийная, бойкая, не лезущая за словом в карман, ехидная и часто злоязычная Москва, а он глядит на нее со злобным выражением лица с одного из плакатов, глядит так, что, кажется, сейчас всех тут зарежет и сожрет, и огромными буквами вопрошает народ: «Вы — кто?»
«Мы здесь власть!», «Это наш город!», «Путина — к Ельцину!» Так отвечают ему люди, прекрасно знающие, что это он взял заложников и он держит узников Болотной в тюрьме. Это люди сегодняшнего дня — дюжина смартфонов, пяток видеокамер и десяток фотоаппаратов на десять человек, и какие у девушек сапожки и шляпки! — но при этом в них есть что-то вечное. Странно вписываются времена одно в другое, и странно рифмуются места этого вечного города, стоявшего когда-то в морозный день у гроба Ленина, давившегося на Трубной по пути к гробу Сталина, миллионной непререкаемой силой выходившего на Манеж… В одном месте бульвара одно окаменевшее прошлое глядит на другое, это советский министр Ишаев смотрит начальственно с мемориальной доски, а святая княгиня является ему с камня, где выбито: «Преподобная Евфросиния, моли о нас!»
Мимо них, как между двух кладбищенских камней, проходит эта живая, неровная, буйная, веющая флагами и кричащая сотнями голосов колонна. На фасаде Театра современной пьесы висит плакат, оповещающий о премьере, но и он тоже странным образом соединяет времена. На плакате стоит: «Спасти камер-юнкера Пушкина». Над плакатом прекрасный белый старомосковский балкон-терраса, ждешь на нем Пушкина с легким жестом руки и смолью бакенбард, но вместо него там почему-то оказывается Маша Баронова, и колонна, словно почувствовав издевку подмены, разражается хохотом, и пафос мгновенно переходит в фарс, а веселый Немцов громко возвещает: «Баронова зазналась! Снимите ее с балкона! Верните ее на землю!» Сотни голосов с дружным восторгом скандируют: «Ма-ша! Ма-ша!», а она делает вдруг резкий, взрывной, почти истерический жест двумя руками от груди, требуя замолчать…
Левые по ту сторону бульвара проходят мимо роскошного заведения с таинственно темнеющими стеклами и роскошными стеклянными дверями с золотыми ручками. Кажется, там должна быть лавка сокровищ для пахнущих французской парфюмерией владельцев вилл или кофейный салон для их жен. Но нет. Заведение называется «Салон-бутик для собак». В дверях стоят две девушки во всем черном и тонком, сделанные точно по правилам журнала Cosmopolitan, и розовыми гламурными смартфонами снимают эту невидаль — колонну буйных разночинцев, проходящую по центру Москвы под красными флагами. Десятки смартфонов попроще тут же дружно нацеливаются на них в ответ, и сотня голосов оглушительно ударяет: «Товарищ! Смелее! Гони буржуев в шею!» Одна из девушек, не желая отдавать им свое лицо, поворачивается спиной и застывает… Между тем впереди, через пару километров пути, появляется билдинг ЛУКОЙЛа, и мальчишка в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами под восхищенный щебет двух своих подружек устраивает хеппенинг. Одной рукой он держит камеру у плеча, другую вытягивает вперед и поднимает средний палец на фоне билдинга. Щелк! Фак ю, крупный капитал! Роскошный кадр!
Колонна справа от бульвара останавливается. «Свободу узникам Болотной!» — возвещает человек с мегафоном, висящем на боку, и с микрофоном у рта. У него орлиный нос героя и неулыбающееся лицо вожака уличных шествий, занятого серьезным делом протеста. Боль и страсть сгущаются в центре Москвы в пятом часу воскресного дня, боль и сострадание маленькой женщины, одиноко стоящей с листком бумаги в руке, на котором написано: «Невинные не должны сидеть в тюрьме!» — и боль парня по имени Василий, который говорит, что ему недавно написал из СИЗО Володька Акименков и в письме не просил для себя, а просил передать благодарность всем, кто вышел на улицу в защиту всех политзаключенных; и агрессия высокого мужчины в надвинутой на глаза бейсболке, который с высоты своего огромного роста говорит кое-что парням с Пятого канала ТВ, улыбающимся в ответ на упреки женщин во лжи. Он говорит им слова, которые я передавать не буду, улыбки тогда замороженно застывают на их лицах, и он говорит эти слова так, что понимаешь его жизненный путь и ни капли не сомневаешься в том, что он может все, что обещает.
Марш заканчивается тем же, чем начался, — музыкой. На Тургеневской гитарист с лысым черепом и с черной гитарой, отмеченной белыми оспинами, просит круг раздвинуться, чтобы хрипящий динамик, прикрученный к каталке резинками, смог вздохнуть. Динамик старенький, ему трудно. Гитарист не исполняет, исполняют в консерватории, он не поет, поют на сцене за гонорар, а он дает и выдает, врубается и рвет жилы. В кругу людей, на площади, полной полицаев и соглядатаев в штатском, в виду старого московского метро, под задумчивым взглядом Грибоедова этот разночинец с гитарой, называющий узников Болотной по именам — Серега, Ленька, Володька, Алексей, — выдает Let Twist Again Чаби Чакера. Штучке больше 50 лет, но на антиправительственном шествии и на марше за свободу политзаключенных она звучит как надо. Женщина с рыжими волосами и мужчина в сером берете, с внешностью старого шкипера, пускаются в пляс. Лицо женщины становится счастливым. Они приседают в танце почти до асфальта, вращают локтями и коленями и выдают образцовый московский твист образца осени 2013 года. В трех метрах от них стоит невысокая черноволосая девушка с плакатом, на котором написано: «Полицейские 2-го оперативного полка Левашов и Баранов сломали 31.07.2011 руку Алеше Давыдову, что вызвало декомпенсацию его заболевания. 27.09.2013 Алеша умер. Ему было 36 лет». К ней подходит мужчина, долго читает плакат, спрашивает недоуменно: «А где эти полицейские? Их судили?» — «Тут где-то, — отвечает девушка. — Следят за порядком». — «Как такое может быть?» Она почти равнодушно пожимает плечами: «Это Россия».
