Наташа сказала несколько лет тому назад — «У меня была на редкость легкая и удачная жизнь. Только в психушке было неприятно, а так все замечательно». И смерть была — как жизнь — взлетела на тонких крылышках. Невесома, безбытна, светла. Несгибаема, честна, чиста. Детскость и мужество, легкость и добротность.
Мы дружили больше пятидесяти лет. У Наташи был тяжелый легкий характер, который происходил из соединения поэтического эгоцентризма и абсолютной душевной щедрости.
Вчера днем, возвращаясь домой, я бормотала Наташины стихи — воздушный привет от нее. Ее уже не было на свете, но я еще не знала об этом:
Я в лампу долью керосина.
Земля моя, как ты красива,
в мерцающих высях вися,
плетомая мною корзина,
в корзине вселенная вся.
Как будто перерезали веревку, на которой держалась эта корзина, корзинка под огромным воздушным шаром, и она летит, и видна вся земля, и уже нельзя разобрать, где там реки, леса, паруса и весь тот поэтический инвентарь, столь любимый Наташей.
Несколько лет тому назад, в ее квартире на улице Гей-Люссак, в ее предпоследнем жилье, я сказала ей — пространство твоей поэзии ограничено, но всю жизнь ты возделываешь свой небольшой огород славянского слова, работаешь с одними и теми же образами, но это созданный и завершенный мир, который никогда не расширяется, но бесконечно углубляется: твой ручей, твой голый куст, твой андерсовской армии солдат… Вот и напиши об этом, — сказала она. Я тогда не написала. Но и сейчас не поздно.
Наташка, Горбаниха — так в кругу друзей мы ее звали, она была великий человек. Но мы это всегда знали.
Она принадлежала той «великолепной семерке» (восьмерке?), которая вышла на Красную Площадь в дни большого национального позора. Это она спасала честь нашего отечества. Почему все так устроено, что надо непременно умереть, чтобы все стало на свои настоящие места? Там, возле Лобного места, где испокон века совершалась российская история, невидимо стоит памятник Наталье Горбаневской, с коляской, в которой спит трехмесячный сын Оська. И будет стоять во век.
