Она была племянницей моего друга и дочерью его сестры, похожей на Симону Синьоре, то есть нестандартно красивой, что тогда не надо было объяснять, потому что известную актрису, жену Ива Монтана, легализованного французского певца и кинозвезды, в СССР знали все. Его рекомендовал стране (пребывавшей в длительной изоляции от остального мира в наказание за связь с коммунистами) главный кукольник Сергей Образцов. А закрепился дружественный образ Монтана (ненадолго, правда) в фильме «Плата за страх», где герой — простой шофер, то есть рабочий (очень хорошо!), везет капиталистам нитроглицерин и взрывается. А жена его ждет…
Девочка, дочь подруги, похожей на Симону, была обаятельным и нежным ребенком, излучавшим дружелюбие.
В начале учебного года, по дороге в институт физкультуры, я заглянул в дом к друзьям — в этот день маленькой N. исполнилось четыре года. Вероятно, у меня был какой-то подарок имениннице, но это не имело значения. Она относилась к людям по своему выбору, повлиять на который было невозможно.
В этот день я услышал от нее первые стихи, рожденные радостью общения. Не знаю, мне ли они были посвящены, или всему ее миру, но возникли они, когда, таская ее на плечах, я время от времени резко приседал, чтобы она могла насладиться испугом. Но девочка только смеялась. Потом, взяв меня за плечи, наклонилась и произнесла таинственные слова: «капр-сити-бела-гой, провалилася ногой».
Она сползла с плеч, одернула платьице и убежала. Мы попили со взрослыми кофе, покурили на длинной узкой кухне, и я ушел в институт. Потом, окончив его, уехал в Ленинград еще поучиться, потом перебрался в Москву работать.
В родном городе я бывал наездами, посещал родителей. Маму все еще останавливали на улице: «Вижу вас сорок лет, а вы не меняетесь». Папа получил звание и продолжал играть в театре, а как честный фронтовик и инвалид войны получил горбатый «Запорожец» с ручным управлением и воздушным охлаждением мотора.
На этой машине я однажды приехал в дом к своим старым друзьям. Мы сидели с Симоной Синьоре на кухне, опять курили и пили кофе (тогда очень много пили кофе), когда отворилась дверь и вошла молодая женщина. Небольшая, ладно скроенная, с чудесной улыбкой.
— Ты помнишь, как таскал ее на плечах? — спросила Симона Синьоре.
— Это было двадцать лет назад.
— Двадцать один год, — поправила женщина, глядя мне в глаза. Я пытался узнать в ней знакомую маленькую девочку. Она поняла и улыбнулась. Мы о чем-то говорили, не отрывая друг от друга взгляда. Где ты был эти двадцать один год? Где я была? Ее мама, внезапно почувствовав неловкость, вышла.
— Мне пора домой.
— Я тебя отвезу.
До дома мы доехали не сразу. Был самый конец апреля (или уже май?). Стояла теплая погода. По пустому ночному городу мы катились, бесконечно разговаривая и иногда дотрагиваясь, нет, едва касаясь друг друга. Где-то купили бутылку вина и остановились уже за городом в районе Голосеевского леса, на опушке. Открыли двери, и в «Запорожец» ворвался сырой запах весеннего леса и пенье соловьев. Пробку я проткнул пальцем, стаканчик нашелся. Мы рассказывали эти два десятка лет, иногда что-то утаивая от себя. Вино закончилось. Я упрятал стаканчик, чтобы освободить руки.
Движение было встречным, а «Запорожец» неожиданно просторным…
На следующий солнечный день мы поехали в сторону Рудиков — когда-то в детстве с родителями в соседнем селе Плютах снимали мы на отпуск хату. Я знал места.
Там был сосновый лес с бархатной травой, усыпанной иголками сосен, качающих небо в синеве.
У деревеньки Рудики Не рудники, не родники, Не поле в пойме у реки, А лес, где руки дики, Где губы жадны и легки Шаги по повилике.
Я сочинил эти стишки, пока она спала на плащ-палатке, и прочел ей спящей.
— По повилике, — сказала она, открыв глаза, — «по-по» — занятно. Руки дики — оки-доки — это неправда, — и засмеялась.
Третий день мы провели на крохотных днепровских дюнах, нагретых солнцем, излучающих тепло и сухой запах нагретой полыни.
Потом я уехал в Москву. Уехал, и все. Мне не хватило решимости и отваги, которая в ней была.
Прошло много лет. Я приехал в Киев и пошел во двор, где ютился давно уже не наш гараж, в котором стоял чужой хороший автомобиль. «Запорожец» исчез. Посаженный мной каштан стал взрослым деревом. Полированные его плоды лежали на земле, выглядывая из треснувших, словно улыбка, колючих убежищ, выстеленных внутри нежнейшей замшей.
Я сел на скамейку и стал вспоминать свои любительские рифмы (не поэт же!) о «дне в апреле и нескольких днях в мае». Неточно вспомнил несколько строк. Что-то:
Минули годы, и, хвала Творцу, Была однажды подана к крыльцу Машина времени с воздушным охлажденьем.
Хвала-хвала! Хотя начинались стихи не с этого:
Все это было: третьего числа Я поздравлял тебя с четвертым днем рожденья. Уж осень ранняя ранеты понесла. Ты, кажется, за лето подросла, Но все держалась за мое плечо — Тогда была игрушкою еще Машина времени с воздушным охлажденьем.
И я спустя три десятка лет отправился на пепелище майских дней.
…Поле на левом берегу Днепра, где пахло сухим песком и цвели бессмертники, застроено многоэтажными домами. Вместо проселков с теплой, нежной для босых ног пылью, асфальт. На опушке Голосеевского леса — стандартная база отдыха… В Рудики я не поехал — теперь это город при электростанции. Как там повилика?.. Старый телефон не отвечает.
Машины времени тоже имеют срок.
К тому же у горбатого «Запорожца» всегда плохо включалась задняя передача.
P.S. Так-то! А почему на фотографии к этому тексту ты — Андрюша Макаревич? Потому что твоя «Машина» все еще на ходу. И работает, если в день твоего шестидесятилетия она откатила меня в воспоминаниях на столько лет назад.
Спасибо тебе и за этот талант! И за твою улыбку, и за музыку, и за слова, которые ты не только поешь, но и говоришь! И за гостеприимство, и за дружелюбие!
Твой Юрий Рост
