Дмитрий говорит с легким акцентом, иногда вставляя английские слова, чтобы точнее выразить мысль. Он — гражданин Швеции и США, одновременно и русский, и иностранец. Российская тюрьма Дмитрия, в отличие от других иностранцев, не испугала и не шокировала: сидеть в России — семейная традиция. Прадед был арестован еще при царе за «эксы»: деньги шли на издание «Искры». Дед, Лев Копелев, парился в «шарашке» вместе с Солженицыным. Отец, диссидент Павел Литвинов, в 1968-м вышел на Красную площадь на «демонстрацию семи» против ввода советских войск в Чехословакию, когда сыну было 6 лет. После полутора лет тюрьмы его вместе с семьей сослали в Забайкалье, на читинские урановые шахты. «С 6 до 10 лет — очень важный возраст, когда ты перестаешь быть baby и начинаешь сам воспринимать мир, — вспоминает Литвинов. — В ссылке у нас часто бывали и диссиденты, и посиденты… Я рос среди них. Позже читал Солженицына, Шаламова… Когда нас завели в тюрьму, охранник говорит: «Добро пожаловать в ваш новый дом», — а я вижу всю эту колючую проволоку, эти «ночи, полные огня» — свет во всех камерах, за решетками крик, гвалт… Первым моим чувством было восхищение: наконец-то я это все увижу!»

Литвинова не первый раз задерживают в России: он еще в 90-м году ходил на корабле «Гринпис» к архипелагу Новая Земля останавливать советские ядерные испытания и был на два дня задержан КГБ: тогда с гринписовцами обошлись куда мягче, чем в этот раз. «Гринпис» исповедует ненасильственный гражданский протест — это близко по духу к философии моего отца и его окружения. Когда нас задерживали в 90-м, мой дед сказал: «Ну что ж, третье поколение идет в тюрьму за хорошее дело».

К тюрьме постепенно адаптировались все. «Если на два месяца, а не на 15 лет — ничего страшного», — улыбается капитан Arctic Sunrise, 60-летний Питер Уилкокс. «Гулять, кружка, чай, сегодня, адвокат», — с улыбкой перечисляет 26-летняя голландка Файза Аулахсен выученные в тюрьме русские слова. Охранники, вспоминает она, честно старались ее понять: общаться удавалось с помощью жестов или англо-русского словаря, а иногда ее просили написать на бумажке вопрос по-английски, чтобы проще было его перевести.

«В России я не встретил ни одного человека, который бы считал нас в чем-то виноватыми. Даже охранники желали нам удачи», — присоединяется британский видеооператор Кирон Брайан. После решения суда о залоге в ноябре Файза давала интервью голландским и английским телеканалам прямо из клетки: конвой уже не мешал ей общаться с людьми по ту сторону прутьев. «Мне нужны массаж и хорошая пицца», — сказала она тогда. Через несколько дней петербургские волонтеры «Гринпис» организовали ей сеанс массажа: девушка до сих пор благодарна за сюрприз.

«Первые день-два на свободе мы привыкали к тому, что можем сами принимать какие-то решения. В тюрьме же за тебя решают все», — рассказывает Литвинов. В день, когда освободили радиста Колина Рассела — на неделю позже всех остальных (суд первой инстанции продлил ему арест, но он вышел по апелляции), — он стоял, радостный, в холле гостиницы и не мог решить, ехать ему на третий этаж на лифте или подняться по лестнице. Так и стоял в нерешительности, пока сзади не подошел канадец Пол Ружицки и не рявкнул шутливо: «Руки за спину и в лифт!»

«Через неделю, — продолжает Литвинов, — начинается что-то вроде похмелья, чуть ли не ностальгия по тюрьме: там-то все было проще. Представляете, я же 2 месяца не видел ни клавиатуры, ни телефона… А тут современный мир снова начинает давить». Некоторые стали стремиться к изоляции. «В тюрьме это называется «уходить в тряпки», что означает: лечь спать, но также — отвернуться от всех и уйти в себя. В СИЗО ты всегда с людьми, изоляция невозможна, даже в уборной. И единственный способ побыть одному — только в голове».

«Мы теперь не команда, а скорее семья», — говорит Питер Уилкокс. «Сейчас нас объединяет нечто гораздо более глубокое. Чувствовался connect, которого не было на судне», — объясняет Дмитрий.

Через неделю после освобождения в Питер начали прорываться из-за границы родственники. Аргентинец Мигель Перес Орси не отходит от маленькой дочери: ей исполнился год в тот же день, когда в Печорском море захватили их корабль. Кирон Брайан и его девушка назначили дату свадьбы.

«Родные прошли путь, параллельный нашему. Они тоже вместе с нами сидели. И многим из них было хреновее, чем нам. Я чувствую свою вину перед ними», — у Литвинова в Швеции жена и трое детей. Точнее всех выразилась жена активиста Энтони Перрета. Когда один из журналистов спросил ее, встретив в отеле: «Вы из arctic30?» — «Нет, я из arctic60», — ответила она.

«Первое, что делаешь, выйдя на свободу, — звонишь родным» — это повторяет вся команда Arctic Sunrise. Выходящим из тюрьмы активисты российского «Гринпис» выдавали по коробке с одеждой и вещами первой необходимости, среди которых был и мобильный, — плюс выписанные для каждого номера родных. Дмитрий Литвинов так и пользуется этой простенькой трубкой. У Кирона Брайана новый планшет. Еще «Гринпис» одолжил ему видеокамеру: вся его техника в Следственном комитете, а Кирон соскучился по работе.

«Гринпис» даже нанял психологов (правда, к ним почти никто не ходит: испытание тюрьмой «арктическая тридцатка» выдержала стойко), организует аквапарк и экскурсии по городу. Особенно экскурсии полюбились бразильянке Ане Пауле и поляку Томашу Дземянчуку: он давно хотел побывать в России, теперь опасается, что после этой истории в российской визе ему откажут. Томаш ходил в Мариинский театр на балет; Кирон Брайан нашел в центре города кафе, которое напоминает ему Лондон.

Питер — одно из последних воспоминаний Литвинова о Советском Союзе, до эмиграции: «Тогда уезжали навсегда и прощались со всеми. Мы приезжали прощаться с питерскими друзьями, меня — 11-летнего мальчика — водили на могилу Ахматовой…» Потом он бывал в России, но, как правило, вместе с «Гринпис»: приезжал ловить продавцов нелегальной древесины. Файза Аулахсен тоже бывала в России до «Приразломной». Этой весной она помогала устранять разливы нефти под Ханты-Мансийском: «Я провела дни, шагая по сибирской тайге, видела вдалеке бурых медведей, ела свежую клюкву — если только она не была залита нефтью».

О том, что команда Arctic Sunrise попадает под амнистию, стало известно в среду — Госдума приняла соответствующий проект. Вчера СК начал выдавать членам экипажа бумаги о прекращении преследования. Все почувствовали облегчение, но не благодарность. «Мы ничего не совершали, дело должно быть закрыто без всяких милостей», — считают они, но приходится быть реалистами. Амнистию принимают все 30 человек, рассчитывают быть дома к Новому году. «На прогулках нам с девочками удавалось перекрикиваться сквозь стены двориков. Меня спрашивали: «Как думаешь, сколько нам еще тут быть?» Я говорила: «Никто не может знать, но я верю, что первый день нового года встречу дома». Кажется, так и будет», — говорит Файза.

А капитан Уилкокс планирует в последние дни в Питере собрать книги на английском, которые команда накупила, чтобы что-то читать, но домой везти не собирается и хочет отдать в библиотеку СИЗО-1. «Наверняка там иногда появляются заключенные-иностранцы, а я по себе знаю, что в тюрьме книга на английском — по-настоящему восхитительный подарок».

Уилкокс снова пойдет в море. Прекращать борьбу никто не собирается. «Конечно, важно писать петиции властям и обсуждать экологию с нефтяными компаниями, но этого недостаточно. Нужно быть там, где все на самом деле происходит. Это мы и делали у «Приразломной». Взглянем на историю: разве люди меняли мир с помощью сердитых писем?» — настаивает Файза. «Арктическая тридцатка» говорит: «Амнистию получили мы, но не Арктика».

Фото Евгения ФЕЛЬДМАНА

Интервью с капитаном Arctic Sunrise Питером Уилкоксом читайте в новогоднем номере «Новой газеты» в пятницу.