Алексей Герман и Светлана Кармалита - РИА НОВОСТИ
Фильм«Трудно быть богом»27 февраля выходит в прокат. Но сегодня речь не о нем.
…Чтобы поговорить без помех, я поехала с ним в поезде из Петербурга в Москву. В купе нас было трое: Алексей Герман, Юрий Цурило и я. На московский перрон мы с Юрой выпали, больные от смеха: пять с лишним часов Герман давал нам неповторимый спектакль…
Разговаривали обо всем, а текст вышел про любовь, про мастера и его подругу. И назывался«Герман и Кармалита»— а как еще?..
Она — год без мастера. Показывает миру их финальный фильм: от Рима до Челябинска. Один из удивительных романов века написан, и никто уже не сможет в нем ничего изменить — кроме времени глаголов.
Главные действующие лица этого романа известны всем.
Герман — высокий, толстый, вечно всклокоченный. Дома мыслитель, остроумец, вальяжный сибарит. На съемочной площадке — то опасный безумец, то тончайший артист. Трогательный, ранимый, чуткий. Саркастичный, грубый, злопамятный. Гениальный.
Кармалиту трудно запомнить, но нельзя забыть. За смытыми чертами — нечто от истовых героинь Достоевского. Счастливое легкомыслие и ежесекундная готовность идти напролом. Талантливый сценарист, дома она варила обеды и охраняла «Лешин покой». На площадке сдерживала метания мастера, корректировала закадровую жизнь и получала тумаки за всю труппу. Они соединились — на радость и горе, унижения и славу, мучения и труд. Трижды расставались, но остались вместе.
Все началось в 1968 году.
—Помню, как я увидел ее в Коктебеле, и иногда думаю: надо было мне быстро повернуться, выйти на шоссе, поймать машину, доехать до аэропорта и сесть в самолет. И ничего бы этого не было! Была бы совершенно другая жизнь.
Но я вернулся в Ленинград, все сказал жене и уехал к Светке в Москву. Она занималась каким-то Пискатором, училась в Институте истории искусств, они сидели в ВТО, курили и рассуждали о дореволюционном театре. А я тогда только начал«Проверку на дорогах». Мы поехали в экспедицию, надо было в Калинине снимать зиму. Только приехали — все растаяло и начался сумасшедший дом.
Вся группа пьет, у всех бабы, к кому нипостучу, выскакивает потный:«Пожалуйста, через 15 минут, Алексей Юрьич!»Я хожу один по гостинице, чего делать, не знаю. Позвонил Светке и говорю:«Слушай, кому на хрен нужен этот твой Пискатор?! Давай бросай все и приезжай сюда! Поставим на одну лошадь, может, она нас куда и вывезет».
Светка очень любит рассказывать, как я после этого ее не встретил… Выезд на съемку был в семь утра, откуда ж я знал, что она со своими чемоданами тоже в семь приедет?!
И мы начали вместе работать. Я всегда знал, что меня из профессии будут выгонять, гробить, не дадут снимать. Писать подСветкиной фамилией вдвоем мы начали еще до больших неприятностей.
Когда пишем, спорим до смертоубийства. Я Светку чувствую по спине, по тому, как она сидит, скрючившись, терпит-терпит, потом говорит едко:«Да, Леша, это не получилось!»И пошло, как камни покатились.
У нас был сценарий, который она выхватила из горящей печки.«Похождения Дика Шелтона, баронета, никогда не ставшего рыцарем». Она надо мной так измывалась, что я взял и бросил рукопись в печку. Светка как начала ее оттуда выбрасывать, склеивать!.. В Сосново мы тогда жили. Счастливая была жизнь.
Режиссер, снявший самые тяжелые фильмы в российском кино, Герман обладал громадным юмором: иногда черным, иногда нежным. Сосуществовать с женщиной, которая не понимает шуток, он бы не смог… Кармалита понимала все. С виду смиренная, она оставалась мастером интриги (плетущейся, «чтобы Лешечке было хорошо») и владела неограниченным диапазоном ролей — от Маккиавелли до ассенизатора.
— На«Двадцати днях без войны»меня ненавидели лютой ненавистью, потому что я всех заставлял жить в поезде. В нем мы снимали и ездили.
И вот на одном полустанке репетиция. Вся группа осталась на платформе, а я спустился вниз, со мной верблюд и две женщины, репетируем кадр. Я чувствую, что верблюд меня не любит, вот-вот плюнет, и стараюсь держаться в сторонке. Я ж не знал, что он вбок плюется! Я только помню: вдруг у него открывается губа, и он меня окатывает чем-то зеленовато-клейким, вонючим, передать нельзя!Деревенский сортир в июле по сравнению с этим озоновая дыра — с головы до ног, литра четыре! И ликование на площадке такое — ни один Чарли Чаплин в воинской части этого бы не добился! Люди обнимались и плакали! Ощущение былоПарада Победы.
Светка бежала впереди и кричала: всем уйти с дороги! Всем уйти с дороги! Закрыть двери в купе! А за ней шел вонючий клейкий кусок зеленого дерьма. Это был я.
Потом с меня что-то сдирали, везли хлорировать, я зимой остался в майке… Но помню счастливого Федосова, счастливую Гурченко…
В другой раз вся группа отказалась со мной работать и вышла из автобуса. Мы ехали со съемок, возбуждение еще не улеглось, и я то к одному прискребусь, то к другому: почему это было не так, то было не так?! Наконец оператор закричал:«Яустал! Я 12 часов работал, а ты мне переедаешь мозги! Пошел к черту, остановите автобус, я пешком пойду!»Вскочил художник, говорит:«Ты меня достал!»И вышел. И вся группа встала и вышла. Я остался в автобусе один. Светки не было — она уехала в Москву. И я сказал водителю:«Трогай! Доберутся как-нибудь!»И уехал.
А они остались. В сорока километрах от жилья, в экзотических костюмах после съемки. На их счастье,сзади ехала наша пожарная машина, они вернулись на ней, внавалку, зацепившись зубами за бампер.
А утром приехала Светка, побежала по номерам всех мирить:«Вы котика тоже обхамили…»—и все сгладилось. На съемках я вообще стараюсь, чтобы она работала со мной, от этого толк и мне,и картине, но она больше всего любит руководить движениями народных масс или принять участие в решении вопроса, от кого монтажница беременна (хоть ее, Светкин, муж с этим никак не связан)…
Все наши экспедиции мы вспоминаем, как Хемингуэй —«Праздник, который всегда с тобой». На«Двадцати днях»у нас был вагон-ресторан с хозяином,одесским евреем,и помощниками-таджиками. Ворье. Еду они нам добывали так: снимали с платформы съемочную«Чайку»и грабили соседние колхозы. И вот мы со Светкой приходим к ним обедать, а там висит огромный портрет Сталина. Я говорю:«Снимите, пожалуйста!» «Почему это?!»
Я им: я вас сейчас отцеплю! Они мне: ох, ох, ох — отцепляй! В конце концов все-таки поменяли Сталина на Гурченко (ресторанщик был в нее влюблен). Пришел утром Никулин, сел и, поедая яичницу, сказал:«При Сталине кормили лучше!»
Герман был целиком отстранен женой от житейского. Проницающий суть бытия, он ничего не знал о быте. Кармалита вывела его за скобки всех забот. Отучила включать газ, чинить пробки, объясняться с малярами, сантехниками и таксистами. В реальной жизни он был беспомощен настолько же, насколько мощен в искусстве.
— Она это нарочно делает, — злобно сказал он мне однажды в Репино, куда я приехала брать у него очередное интервью. — Мы поссорились, она уехала в Москву, а теперь даже кофе не выпить — черт его знает, как включать кофеварку! Надо самому учиться все делать, а как только я выучусь, она вернется!
Герман отлично знал, сколько тысяч долларов нужно, чтобы снять картину, но в рублях соображал плохо.
— Светлана выбросила свои старые вещи на помойку. Гуляю с собакой и вижу: на меня идет Светка. Приглядываюсь: это бомж, который надел ее вещи. Мало того,это мой соученик по институту. Мы с ним говорим обискусстве, он,естественно, просит у меня денег. Захожу на всякий случай в магазин, даю ему какие-то бумажки, он на меня смотри как-то нехорошо и уходит быстро. Я решил, что мало дал и, наверное, обидел, но за ним бежать тоже как-то глупо…
Возвращаюсь, а Светка про меня все уже знает:«Тебя долго не было, и я зашла в магазин. Мне сказали, ты пришел с бомжом, дал ему чудовищную сумму,и он сразу исчез…»
Хорошо, что я за ним не побежал.
РИА НОВОСТИ
Дети своего века, Герман и Кармалита круто замешаны на прошлом, на опыте родителей. Это они наполнили долгим эхом память и воображение, дали мужество не бежать от драмы жизни, а двигаться к самой ее сердцевине.
— Мама папе сказала про Сталина: будет грызть собственные кости. В это время они изготавливали меня, очевидно, разговор был в паузе. Сказала и дико испугалась, что донесет. А у них была большая любовь.
Наступил 37-й год, посадки шли страшные, мама жила в Одессе, уже беременная. Стоял вопрос, оставаться ли ей с прежним мужем… Чтобы меня скинуть, она все время поднимала ванну. Пока папа не позвонил и не сказал: давай его оставим, а то у нас семьи не будет. И меня оставили, уже чуть живого, я практически отцепился. Потому у меня и дела шли вкривь и вкось, что меня еще в самом начале пытались выкинуть…
Помню,мама все время сидела в клубах папиросного дыма и готовилась к худшему. А папа всегда готовился к лучшему. На все упреки отвечал: указчику — говно за щеку! Все время где-то мотался, зарабатывал, крутил бешеные романы. Стеснялся, что у него много денег, поэтому раздавал их. С отцом у меня была жутко плотная связь…
И маму я очень любил. Она боялась, что я останусь один перед этой страшной жизнью. Но когда пришел«майор бронетанковых войск»Светка и сказал: левый фланг мы поставим справа, а правый — слева, мама, естественно, опешила. Они не ругались —но молчали друг на друга. Как у Шварца: вы слышите, как народ безмолвствует? А когда я Симонову пожаловался, что от них повешусь, он мне сказал:«Леша, я был женат пять раз, и мама ни разу не могла мне этого простить».
Помню, как увидела их первый раз на «Ленфильме» много лет назад. Он — громогласный и задиристый, она — тихий воробушек.
— Думаешь, кто у них главный? — спросил меня приятель-киношник.
Я посмотрела на него как на идиота: «Герман, конечно!»
— А вот и нет! Запомни: все сложнее…
Прошли годы и годы, и я сама спросила у Алексея Юрьевича об исторической роли Светланы Игоревны.
— Я давным-давно бросил бы эту профессию, не пережил всех этих диких унижений, не имел бы из-за этого инфаркта и гипертонии, давным-давно уехал бы в Америку и ничего бы этого не снял, если бы не она…
Герман и Кармалита люди не просто разные, но, как говаривал классик, розные. Их сложная жизнь, «наша каша», говорил Герман, на этой розности и заварена.
Кармалита не дает интервью.
— Ты пойми, — уговариваю ее, — дело же не только в конкретном фильме…
— Нет, — она обрывает резко, — дело только в этом. Всегда в этом. И еще в том, что Лешу никто не знает. И я его не знаю. Его невозможно знать…
Что ж, ей виднее. Константин Симонов недаром подписал ей первую афишу «Двадцати дней без войны»: «Самому храброму в нашей далеко не робкой компании».
— На каждом фильме наступал момент, когда я говорил:«Светлана, я отказываюсь!»А она:«Подожди до завтра, котик, давай доживем до завтра». А завтра — до послезавтра, а послезавтра — до послепослезавтра… А потом картина снята.
Если Герман бывал задет или обижен, он становился агрессивным, как бешеный бык. Те, кто бывал на съемках, знают: наступает момент, когда над площадкой сгущается электричество, воздух начинает вибрировать, группа вбирает головы в плечи. И никогда нельзя угадать, чем кончится — шуткой или чудовищным скандалом.
Но наиболее чуткие (и первая — Кармалита) знали: если Герман бушует, топчет свою шапку, если на площадке стоит ор и висит мат, это скорее всего потому, что он что-то делает неправильно, а что — еще сам не понимает. Обвинив всех подряд, он уйдет и будет думать, как все переделать. А когда вернется, будет спокоен и уверен.
Герман не терпел скуки, ему надо было, чтобы все «горели». Но как-то во время съемок «Хрусталева» смотрели дубли в просмотровом зале много часов подряд. Жизнерадостная ассистентка режиссера впархивала с чаем и весело упархивала. Наконец Герман мрачно молвил:
— Представляете, я б развелся со Светкой, женился б на такой, просыпаюсь, а она щебечет, щебечет, щебечет — так бы и убил!
…Когда снимал, способен был говорить только о работе. В течение восьми часов рабочей смены — множество собеседников, в остальное время — одна Светлана.
Однажды она уехала, Герман, чтобы дома не быть одному, попросил приятеля пожить с ним. Через 15 часов разговоров о снимающейся картине приятель робко предложил разойтись по комнатам, почитать. И через минуту услышал в соседней комнате телефонный разговор с Москвой:
— Светка, он меня ненавидит! Он не хочет со мной разговаривать!
В ёрнике с душой поэта, в Германе жил невероятный трепет. Недаром он до последнего не смотрел отснятый материал, боялся самоповторов, банальности, не дотянуть до самого себя. Потому и производство, сроки, графики были ему до лампы — важно одно: хорошо снять! Да, снимал годы и почти стеснялся своих не просроченных пророчеств.
— Я не собирался снимать политическую картину. Но как-то дико все начинает совпадать — этот жалкий король, этот приход серых и черных, этот город, где все горит, какие-то либералы, которых ведут на веревках…
…Когда я его вспоминаю — очень часто — вижу его лежащим на диване, с Медведевым под боком (замечательный пес, найденный в мусорном баке), с особенной стыдливо-глумливой усмешкой; с ней он мог сказать: «Ты сидишь на диване, на котором умер мой отец!» Или: «Тебя тошнило или врешь (про известную сцену в «Хрусталеве»)? Или — после «Трудно быть богом»: «Поклянись матерью, что тебе понравилось?!»
Да не понравилось! Как такое может нравиться?.. Просто вошло и останется — до смертного часа.
