Два дня я стою в маленьком помещении на первом этаже Замоскворецкого суда. Помещение разделено надвое стеклянной перегородкой с листом бумаги, на котором напечатано: «Комната для ознакомления с делами». Стоять тесно, помещение плотно набито журналистами, правозащитниками, людьми из «Комитета 6 мая», сочувствующими, прошедшими через все кордоны. В толпе стоят треноги телекамер. Кофейный автомат у стены в первый день разливает тридцать пластмассовых стаканчиков кофе в час, на второй перестает, кофе иссяк.
Телевизор на стене транслирует происходящее в зале суда, где судья Никишина читает приговор. Судебный зал рассчитан на полтора десятка человек, но сейчас в нем все тридцать. Там спрессованы адвокаты, родные подсудимых, судебные приставы в черной униформе, полицейские, стоящие лицом к клетке и неотрывно смотрящие на семерых подсудимых. Высится в клетке высокий, здоровенный Степан Зимин, мелькает из-за спин знакомое лицо Сергея Кривова. Восьмая подсудимая, Саша Духанина, стоит в зале, позади нее муж, Артем Наумов. Саша периодически чуть откидывается назад, чтобы приникнуть к Артему, а его рука тогда ложится на кисть ее руки.
Судья Никишина скрыта из трансляции. За два дня приговора камера ни разу не показывает ее. Для тех, кто смотрит трансляцию, она не живое существо, а только голос из дыры в потолке, монотонный, с железными нотками, голос безличной системы, захватившей в заложники восемь живых жизней. То, что приговор обвинительный, ясно с первых слов. Люди вокруг меня переглядываются, чувство безнадежности заползает в душу. Но семь человек в клетке слушают приговор с неменяющимися спокойными лицами.
Это очень простое дело. Оно было ясно с самого начала. Был ясен страх человека в Кремле перед идущими по Якиманке людьми, и поэтому на Болотную площадь нагнали омоновцев, полицейских, солдат, и оранжевыми поливальными машинами перегородили Каменный мост. Был ясен страх полицейского начальства, то ли впрыснутый им в мозги из Кремля, то ли свой собственный, незаемный, заставивший их в последний момент передвинуть цепь и заткнуть проход к месту митинга. В щель, которую они оставили, сто тысяч человек пройти не могли. Началась давка. Не способные соображать, не умеющие маневрировать, не понимающие, что происходит, эти дуболомы в погонах напали на мирных людей и устроили побоище в центре Москвы. И во всей этой системе, обильной на генералов с лампасами, на полковников в брутальном камуфляже, на красные лица и бритые затылки, героические тельняшки, шнурованные ботинки и черные униформы бесконечных спецназов, — не нашлось ни одного офицера, который бы сказал, что МВД несет ответственность за то, что произошло. Все они оказались трусами, которые выгораживают себя, запихивая в тюремную клетку невинных людей.
Тянется, тянется серая жвачка приговора. Бывший депутат Госдумы Геннадий Гудков скромно сидит в углу с планшетом на коленях, Сергей Митрохин стоит перед экраном телевизора и смотрит в него, сузив свои глубоко посаженные глаза. Все, что говорит судья Никишина, я уже слышал, это дословное повторение обвинительного заключения и длинный, снабженный бюрократическими оборотами пересказ показаний омоновцев. И вот что оказывается. Эти омоновцы только на вид бугаи с борцовскими шеями, готовые заламывать людям руки за спину, тащить их и бить, а на самом деле у них такие нежные души и такие хрупкие девичьи пальцы. За разбухший палец омоновца — семеро второй год сидят в тюрьме. За моральные страдания тех, кто на Болотной площади от души месил людей дубинками, — восьмерым грозят сроки. А есть ведь еще оторванный погон, про который говорил Высший Олимпиец — так сколько же даст Никишина за оторванный погон тем, кто его не отрывал?
Семеро живых людей, людей с надеждами, с памятью, с чувствами, с близкими, семеро людей, любящих своих жен и детей, семеро людей, любящих гладить кошек и гулять с собаками, невинных людей, которые хотят жить, а не мучиться в застенке, — молча стоят за решеткой со спокойными лицами. Но судья говорит не о них. Люди что! Никишину больше всего на свете волнует судьба того, что она на дурном языке полицейских инструкций называет «направляющей цепочкой». Цепочка, цепочка, что вы сделали с моей цепочкой! О, бедная! Она состоит из тренированных бойцов в броне и шлемах, но с ней случился разрыв от действий «агрессивно настроенного гражданина». Кажется, еще немного — и нам расскажут о слезах этой несчастной направляющей цепочки, прорванной потому, что была тупо и глупо установлена там, где не должна стоять. И из-за того, что кто-то из полицейских генералов не уразумел, что происходит на площади от не там поставленной, провокационной и бессмысленной цепочки, теперь восемь человеческих жизней могут быть разрушены.
Монотонно, упорно, долго, утомляя всех извращенной логикой, называя черное белым, умалчивая о правде, выпячивая кривду, судья Никишина создает свой абсурдный и лживый мир, в котором избиение людей на Болотной называется «мероприятиями по охране общественного порядка», а хаос, созданный полицией на Болотной площади, называется «общественной безопасностью». И так долгие часы. Долгие часы нудно тянется серая жвачка приговора, долгие часы женский голос из дыры в потолке льет нам в мозги ложь о том, что вежливая, состоящая из бугаев в венках из одуванчиков полиция умоляла демонстрантов продолжить шествие, а они злостно садились на асфальт и не шли. И тогда полиция «обоснованно применяла спецсредства», а демонстранты наносили ущерб стране, уничтожая туалеты.
В помещении душно, но еще более душно от этого монотонного, глотающего слова, сливающего фразы в скороговорку голоса. Душно, невозможно дышать, хочется воздуха! Душно от этого подлого суда, от этих серых гэбэшных глазок, от этой блеклой нечисти, пихающей нас в спину, все ближе и ближе к яме. Я выхожу из суда на улицу и попадаю не в старую и добрую Москву Татарской улицы и уютных переулков, а в передвижной концлагерь, развернутый полицией вокруг суда. В первый день приговора он занимал сто метров перед судом, во второй расширился на окрестности. Проход запрещен. Повсюду пропускные пункты — стоп! куда? аусвайс! — перегородки, рядами стоят полицейские грузовики, в автобусе с затемненными окнами у них штаб, где они склоняются над картами нашего города и считают взятых у нас в плен людей, у перегородок выставлены солдаты внутренних войск в касках, трещат рации, черные формы судебных приставов перемешаны с черной формой полиции, стайки огромных омоновцев в сизом камуфляже бегом направляются на захват пленных, которых увозят в отделения периодически отъезжающие рычащие моторами автозаки.
Тут, вокруг суда, в центре Москвы, на два дня отменены все законы. Тут царит насилие и произвол. Тут два дня подряд идет вопиющее, нарастающее издевательство над мирными людьми, пришедшими на открытое судебное заседание. На крышах полицейских автобусов стоят филеры с камерами, они снимают пришедших на суд людей и дают указания, кого брать. У филеров испитые лица, между собой они говорят матом. Вдруг, без каких-либо объявлений и предупреждений, группы карателей в сизом камуфляже врываются в облако людей и накидываются на жертву, которая не может понять, почему выбрали ее. Они берут без логики, как и положено при терроре, цель которого месть и страх. Так система мстит людям за то, что они пришли. Сдергивая одежду, цепляясь за руки, волоча за все четыре конечности, они тащат в воронки молодых людей с внешностью артистов компьютера, и конвоируют девушек, и ведут женщин с мягкими лицами учительниц. «Что вы делаете?» — кричат им. На их гладких лицах в ответ ухмылки. «Беркут! Беркут!» — тогда кричат им с яростью.
Захваты проходят каждые несколько минут. 200 захваченных в первый день, более ста во второй. Люди оказывают сопротивление. Всей истории этого двухдневного сопротивления в центре Москвы я не напишу, потому что возвращаюсь в суд, боясь пропустить заключительную часть приговора, но кое-что я вижу. Я вижу, как четверка накачанных, бугристых от мускулов омоновцев врывается в толпу и месит ее, прорываясь к маленькой девушке. Толпа страшно кричит. Вокруг девушки вдруг вырастает плотная стена тел, мужчины и женщины защищают ее, сизый камуфляж и ушанки на коротко стриженных головах исчезают в толпе, крутятся и барахтаются в ней — и в конце концов выбираются без добычи… Но это редкий успех, в остальном они хватают людей когда хотят и как хотят и тащат по пустой улице в воронок. И все смотрят. И это как будто их наглое, снабженное циничной ухмылкой послание и назидание того, кто их на нас натравил: смотрите на этот ужас и унижение, все это будет и с вами.
В век, когда есть интернет, каждый может знать все, что хочет. Упертый сталинист без проблем может прогуляться по спискам расстрелянных, страстный любитель жизни в СССР легко найдет, что почитать про очереди за колбасой, а певец капитализма ознакомится с преступлениями, которые совершают во многих странах многонациональные корпорации. И про массовые беспорядки тоже так. Мы видели в прямых трансляциях бои на Майдане и киевлян, булыжниками отбивавшихся от «Беркута», мы видели кадры того, как греческие анархисты с «коктейлями Молотова» атаковали здание парламента, мы смотрим на массовые выступления оппозиции в Венесуэле и без труда найдем в Сети съемки того, как немецкая Антифа в черных масках атакует нацистов и громит банки… Это и есть массовые беспорядки, но даже после них власть в этих странах и подумать не может о том, чтобы устроить поганый, подлый, отравляющий атмосферу политический процесс. А у нас?
А мы мирные, мы законопослушные. У нас на улицу и к суду выходят интеллигентные люди, а не обученные кулачные бойцы. Так какие же массовые беспорядки? И как же они, эти мелкие твари, снова вылезшие к власти, хотят пришить массовые беспорядки Артему Савелову, тихому человеку-заике, и Ярославу Белоусову, который якобы кинул куда-то круглый желтый предмет. А в кого попал? Кого ранил? И куда укатился этот круглый желтый предмет, который они так упорно всобачивали в обвинительный акт и приговор, этот то ли апельсин, то ли мандарин, раздавленный черным ботинком омоновской орды, бегущей бить демонстрантов?
А судья все читает. Писать ей было недосуг, она переписывала. Весь приговор, составленный из сочиненных следователями казенных фраз, от которых за сто километров несет решеткой и колючкой, лжив с начала и до конца. И это не просто судья Никишина судит восемь человеческих жизней, это мертвая, холодная, питающаяся человеческой болью система пытается снова запихнуть нас в черную яму бесправия и безгласия.
Когда судья Никишина, а вернее, фальшиво торжественный голос сверху, голос власти, голос системы, голос палача, объявлял сроки подсудимым, я, наконец, понял, почему мне так погано на душе и всем вокруг тоже, а у семерых за решеткой такие ясные, светлые, спокойные лица. Они просто понимали и знали неизмеримо больше меня. Я, наивный идиот, еще оставлял один процент на то, что судья окажется человеком и освободит их в зале суда, а они уже давно знали, что такое невозможно. Я еще утром этого дня тешил себя мыслью, что все-таки все бывает, и все, даже хорошее, возможно, а они, уже имеющие опыт следствия и тюрьмы, твердо знали, что в этой системе ничего хорошего не бывает, оправдательных приговоров не бывает, и судья в этой системе не судья, а палач. Каратель. Палач. Так и оказалось.
Когда голос стал называть сроки, я стоял за спинкой стула, на котором сидела Людмила Михайловна Алексеева. Она еще утром пришла в суд по пустынной, зачищенной, превращенной в концлагерный плац улочке между двумя рядами барьеров и молчаливо застывших солдат внутренних войск. Мужчина помогал ей идти. В руках у нее была палка, а на лацкане пальто большой круглый значок «Свободу героям Болотной!». И теперь, каждый раз, когда усилившийся металлический голос сверху называл срок, я слышал, как старая женщина вскрикивает: «Ааа!» Как от боли. «Кривову… 4 года… — «Аааа!»
Что такое фашизм? Есть много определений, научных в том числе, но я почему-то очень хорошо запомнил ненаучное. Его дал Эрнест Хемингуэй, Старина Хэм и Папа Хэм, немодный нынче писатель. Силы в нем слишком много для болтливых шоу-литераторов. А про фашизм он сказал очень коротко: «Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами». И в эти два дня, которые я провел в Замоскворецком суде и около него, я просто отравился ложью, а бандитов я там тоже видел.
