Новую рубрику — «Москва с…» мы открываем разговором с замечательным художником, без малого восемь десятилетий прожившим в одной квартире — в доме, который стоит рядом с Бородинской панорамой на Кутузовском проспекте.
— Как вас сюда привезли, в эту квартиру?
— Мой отец — польский коммунист — был инженер, он работал на заводе «Авиаприбор». Сейчас этого завода уже нет — его купил Дерипаска, и всё собираются сносить к чертовой матери. А это был один из крупнейших приборостроительных заводов. И отцу дали вот эту квартиру.
Дом этот торчал тогда, как штырь, как чирей на заднице. Дальше к центру был тот самый завод, на котором отец работал. А так, вокруг были только бараки и избы. Там жили и зэки, и — сразу после войны — пленные немцы. Цветочки сажали аккуратненько, огороды были, коровы…
А дальше были поля, сеяли овес — ходил мужик с сохой… Там были овраги огромные — в войну в этих оврагах стояли аэростаты воздушного заграждения. Молодые девки по Можайскому шоссе «еду» им носили — гигантские баллоны с жидким газом, чтобы подзаряжать.
Все пространство, где сейчас Бородинская панорама и парк, в войну было занято огородами. До войны на этом месте был склад строительных материалов. Помню, когда нам дали этот огород, пришлось потратить много сил на то, чтобы убрать всякие трубы… А сейчас на месте нашего огорода стоит Михаил Илларионович Кутузов.
В 1962 году построили Панораму. Я дал клятву, что никогда в жизни в этот, как я его называю, нужник для космонавтов не пойду. И я ни разу там не был. Тут был огромный парк. Половину парка срубили к чертовой матери — построили эту ерунду. А вот изба Кутузова, в 1912 году рядом с ней возвели храм. При советской власти там одно время был клуб, мы туда ходили смотреть кино. Я до сих пор помню — смотрел там фильм «Ущелье Аламасов», где стоит девка у стены, а в нее метают ножи. Потом, в самые первые дни войны, церковь и территорию вокруг огородили — началось странное какое-то строительство. Как потом оказалось — семиэтажное подземное бомбоубежище. Кончилась война, напряжение ослабло, и мы стали в это странное сооружение сносить оборудование из пионерлагеря.
Чтобы не мозолить глаза, над бомбоубежищем построили домик — он так и стоит за церковью — а в нем поселились гэбэшники. Два раза в сутки — в 6 утра и в 6 вечера, как часы — в ворота въезжал крытый фургон, а потом выезжал. Ну, двор-то есть двор… Васька-водопроводчик рассказывал: «Да не, не …, людей не возят, бумажки какие-то. Я каждую неделю туда хожу ремонтировать — у них там говенное все, течет, сифоны — ужас!»
Два раза приходил лейтенант оттуда. Мой отчим любил взять бинокль театральный и разглядывать девчонок, которые ходили по парку. Потом один мой приятель подарил мне подзорную трубу. В доме напротив дама, приходя с работы в шесть вечера, снимала с себя лифчик и с голыми сиськами ходила по кухне. Вот для нас был кайф! И вот лейтенант отчиму: «Что вы там разглядываете?» А тот: «Девок разглядываю в театральный бинокль»… Ушел…
#
Выживание подъездом — шестиэтажной деревней
— В доме в основном коммуналки были?
— Конечно. Здесь было очень много ленинградцев, которых после блокады сюда вывезли, подселяли. Мы с мамкой в 41-м с перепугу поехали в эвакуацию на полгода. Вернулись только благодаря имени отца. Потому что она пошла к военкому города Рассказово — под Тамбовом — и говорит: вот, Герой Советского Союза… Ну, дал разрешение. Чтобы поехать домой, мама продала массу последнего добра, мы накупили спирта на спиртном заводе и раздавали по дороге…
В доме все были родными. Жизнь в те годы в доме была такой — ты в подъезде мог достать все. Мыло, соль, хлебушек, выпивку, картошку — все друг у друга всё занимали, отдавали. Это было такое выживание подъездом, такая шестиэтажная деревня. Выживание «миром».
Тут была такая тетя Фатя, ее муж дядя Миша был заместителем министра авиационной промышленности. Здесь жили несколько министров авиационной промышленности. То есть они были инженерами, а потом вырастали до министров или замов министра и уезжали в квартиры побольше. Тетя Фатя, Фатима Казбековна, сидела на лавочке у первого подъезда. Она знала абсолютно все, что в доме происходит. Всем давала указания, за всеми следила. «Борька, ты вчера прогулял школу! Я все матери скажу!»
— Ваш отец недолго в этом доме прожил.
— Не успели мы сюда перебраться, как отец немедленно был послан в Америку — воровать секреты. Как мама рассказывала, они секреты записывали на манжетах. Раньше была такая мода — рубашку ты носишь неделю, а манжеты надеваются сверху, их надо менять, чтобы они были свежие. Они были крахмальные, на них легко было писать.
Вернувшись из Америки, отец пробыл дома года полтора — и его отправили на Север, искать пропавшего летчика Леваневского. И поехала их экспедиция на остров Рудольфа. А это полный идиотизм, потому что вылетели они в конце августа, а в сентябре там полярная ночь! Они прокемарили всю зиму на острове Рудольфа, ничего они там не искали, думаю, только писали какие-то отчеты дурацкие. И полетели в мае 1938 года обратно. Перед последним перегоном Архангельск — Москва поддали как следует, что естественно совершенно. Летчики Бабушкин и Машковский стали ссориться, кому вести самолет в Москву, где ждет торжественная встреча, — и на взлете задели дамбу. Пробили бензобак, шлепнулись на воду… В заднем отсеке — его заклинило — бился бортмеханик Гурский. Его пытался оттуда вытащить доктор экспедиции Россельс. А отец стоял в дверях. И вдруг самолет ушел на дно. С ним ушли отец, летчик Бабушкин, которого убило рулевым управлением, и те двое в отсеке. Вместо торжественной встречи через некоторое время привезли гробы. С Красной площади — Герои Советского Союза — процессия с конным сопровождением шла до Новодевичьего монастыря, там речи…
Нам оставили эту квартиру. И дали мне пенсию до совершеннолетия — 300 рублей. На эти деньги в войну мы в основном и выживали.
Много лет прошло. В доме напротив жили два человека, мне очень близких, — Натан Эйдельман и Марк Лубоцкий. И вот в один прекрасный день в 1976 году приходит Марик и говорит: «Боба, я не могу здесь жить больше. Я уезжаю. Это невозможно совершенно — давать концерты в обеденный перерыв на Тагильском машиностроительном заводе». А поближе к отъезду Марик собрался съездить на кладбища, попрощаться с родными. «Но только одна проблема: у меня на Новодевичье нет пропуска». А у меня пропуск был, поехали. Приходим на место, Марк начинает травку дергать, пыль вытирать. Я ему говорю: «Марик, это кто?» Он говорит: «Мой дядя, брат моей мамы». «А ты налево-то посмотри». А рядом — через одну нишу — лежит прах моего отца. Дядей Марика оказался доктор Россельс…
Мы с Марком Лубоцким дружили с детских лет. До того как мы пошли на Новодевичье кладбище и обнаружили, что его дядя и мой отец погибли в одном самолете, — мы никогда об этом не говорили. Страх того времени передать нельзя. Невозможно.
— А в доме многих забрали?
— Вот вам история — в ней вся биография этого места. В соседней квартире жила семья одного из 26 бакинских комиссаров — его две сестры и старуха-мать. Мы ее звали про себя — старуха Крил. Она когда приносила угощение для нашего любимого кота Васьки, кричала (грассирует.): «Борка, на Васка курыный крил!»
У старухи было как в легенде — три сына и три дочери. Старшего сына увезли англичане в Каракумы и там шлепнули — под это дело семья в Москву приехала и получила квартиру.
Младший сын Боря остался в Баку. Средний, Доля, в революционные годы перебрался на Запад, сначала в Англию, а потом в Америку. Перед самой войной он из Америки вернулся в Москву и стал работать в американском посольстве переводчиком.
Старшая дочь вышла замуж за скульптора Ингала — были такие два скульптора, Ингал и Боголюбов, которые делали всех этих кагановичей, кировых, орджоникидзе… А две младшие дочери жили со старухой. Одна — одинокая, дико некрасивая Ида. А вторая, Вера, имела мужа Наума, который с войны понавез кучу трофейного добра. Помню, однажды я зашел к нему и вижу, что в уборную спущена пачка марок с Гитлером; я их оттуда выловил и вынес, приклеив на живот.
И сын у них был, Игорь, засранец. Ему подарили котенка, и он этого котенка вешал на ручке двери и ждал, пока тот затихнет, и потом отпускал. А мой отчим обожал животных, он надрал ему задницу, отнял кота и этот кот — тот самый Васька — жил у нас потом 18 лет…
13 октября 1947 года моя мама пошла к старухе Крил занять картошки. А у соседей — обыск: незадолго до этого Долю посадили. Верней, забрали; «посадили» у нас никогда не говорили. И вот пришли с обыском сюда.
Маму мою усадили на табуретку под вешалкой, а в квартире идет шмон. Мама была дико энергичная женщина. Она просидела минут двадцать и говорит: «Ребята, у меня там два мужика, они голодные. Они сейчас придут сюда, я же не принесла картошки». Тогда старший дал ей расписаться о неразглашении и прочее, и отпустил. Но на самом деле ее таскали потом еще лет тридцать…
Веру забрали: она учила английский, и ей инкриминировали, что она пособница американского шпиона, которым оказался ее брат Доля, потому что вернулся из Америки.
Старуха была невероятная — она дошла до Лаврентия Берии. Маленькая, горбатая, рыжая, косноязычная… Но — мать одного из 26 бакинских комиссаров! Конечно, никого все равно не отпустили. Старуха умерла, так и не дождавшись своих детей.
Муж старшей дочери, скульптор Ингал, время от времени приезжал в Москву. Выходил на лестничную площадку курить, а я ему показывал свои рисуночки. Он меня очень хвалил. Хвалить было абсолютно не за что, но такая была форма поведения напуганного человека — все надо хвалить. Они же замазаны перед советской властью — два шпиона в семье сидят.
В квартире остаются две сестры, одна из них с мужем и с сыном.
А семья Веры давно уже решила выжить старшую сестру, одинокую Иду, чтобы целиком иметь квартиру. Этот весь азарт прервался с посадкой Веры, потом она в 54-м году вернулась, и травля началась с новой силой. Я однажды приезжаю с какого-то восхождения — здоровый бугай — в ванну залез наконец… Вдруг слышу голос мамы: «Свинья, у меня сын старше тебя!» Чтобы мама с кем-то громко говорила! Выясняется, что Игорь позвал приятелей и они травили Иду — под дверь ей что-то выливали, хамили. И выходят такие слегка поддатые. Ну, первый, кто вышел, мне под левую руку попал и ушел в лестничный пролет. Следующий выходит, а тут мой отчим — а он здоровый был — взял этого парня, трахнул об лифт — и туда же, в лестничный пролет…
Когда семья Веры поняла, что ни черта не получится с Идой, они построили кооператив и уехали, а сюда подселили каких-то молодых людей. А потом Ида умерла — и теперь уже незнакомые люди живут. В подъезде никого не осталось из прежних жителей, никого.
# От шпаны до элиты
— В какой школе учились?
— Много где — война же была. Я в один год учился в шести школах. Заканчивал 665-ю, которая за кинотеатром «Призыв». А перед этим еще учился в 110-й, откуда Натан Эйдельман, Юлий Крейндлин, вся эта компания. Принимали очень осторожно — там учились дети больших людей. Мама туда пошла, а директор ей говорит: «У нас нету мест». Мамка заплакала: «Вот, отец — Герой Советского Союза, полярник». «Полярник? Тогда берем». Оказывается, патроном этой школы был Нансен — когда он приезжал в Москву, его сюда привели.
Но долго я там не смог проучиться. Я запер учителя физики на наборный замок и выпрыгнул со второго этажа, за что меня директор, естественно, выгнал к чертовой матери.
Мой дом — это был седьмой километр, неподалеку столб стоял. Трамвай-троллейбус поначалу ходили только до метро «Кутузовская», до окружной дороги. Многие годы мы говорили: «В Москву поедешь?» Потом троллейбус стал ходить сюда, в ста метрах от моего дома конечная была. Маршрут — от Кутузовки до Рижского вокзала, прогуливать школу — идеально. Садишься в троллейбус, платишь 90 копеек и два часа трюхаешь до Рижского вокзала. Не выходя из троллейбуса, платишь 90 копеек — и в обратную сторону. Четыре часа школы уходят как ни в чем не бывало. Дивное дело.
— Дворовая компания была?
— Дворовая компания наша была очень странная. Как только ребята подрастали — их сажали в тюрьму. Потому что это был район шпаны. Заводской район, бараки, воры… В люди выбились три человека из моих ровесников. Один — Борька Феоктистов, который кончил институт востоковедения, афганское отделение и где-то годам к сорока спился к … матери. И второй был Леня Ренин, скульптор. Мы все трое были в пионерском лагере. Ленька был художником, я помогал ему рисовать стенгазету, но я еще и на барабане играл. А Борька Феоктистов был горнист, трубач. Вот это была наша компания из дома.
— Но постепенно район становился, как теперь говорят, элитным…
— Кутузовка всегда была правительственной трассой. По Поклонной горе шла дорожка на дачу Сталина. Мы по ней катались на коньках, и нас там охранники лупили, когда он должен был ехать. Тогда мы, утирая сопли, скатывались к подножию горы, где была керосинная дяди Феди. Мы там пережидали, пока Сталин проедет, чтобы опять кататься. До сих пор люблю этот запах керосина с опилками — весь пол засыпан был опилками.
В марте 1953 года я побывал на даче Сталина. Попер туда на лыжах из любопытства — он умер только-только. Забор местами разломан был, и я вошел на территорию. Тихо, никого нет — охранная будка с выбитыми стеклами… И только одна тетка выходит в ватнике, в валенках, с ведром, и идет к речке полоскать тряпки…
Вся правая сторона Кутузовского проспекта со стороны центра — это дома ЦК. С другой стороны — КГБ и МИДа. Второй эшелон власти. Началось все году так в 1939-м примерно. Начали рушить русское кладбище. До этого вся правая сторона от Дорогомиловской заставы — это были два самых старых кладбища в Москве, русское и еврейское. Русское начиналось на развилке на Дорогомиловской. И постепенно-постепенно это кладбище сносили и строили дома. Первый был дом ЦК, часть квартир которого отдали деятелям культуры: там жили кинорежиссеры, актеры — Довженко, Солнцева, Герасимов. Школу, которую моя дочка Ира кончала, построили на месте церкви на русском кладбище — в один из первых дней войны две бомбы упали, одна на русскую церковь на кладбище, другая на синагогу на еврейском…
На русском кладбище, когда я учился в 8–9-м, может быть, классе, — мы прогуливали школу. Там у меня был первый роман. Чуть ниже была железная дорога — узкоколейка, которая вела к пивзаводу имени Бадаева. Мы там по рельсам гуляли. Я ей говорил: «Давай поцелуемся». А она: «Мы комсомольцы».
А в углу кладбища лежал огромный камень, на котором старославянским шрифтом было написано: «Памятник 300 русским воинам, погибшим в Бородинском сражении». Юлька Ляндерс — который Юлиан Семенов, он был в параллельном классе — стащил у папаши пистолет, и мы все ходили туда из этого пистолета стрелять по камню. Позже камень убрали и поставили на его месте обелиск, на котором тот же текст был, но уже нормальным шрифтом, и в конце — «от советского правительства». Году в 49-м стали строить там дом. Строил его каменщик Федос Шавлюгин. Это была грандиозная «балалайка»: на Федоса работало человек сто, они приносили кирпич — он его клал. Он стал каким-то знатным каменщиком, получил за это звание Героя Труда, стал депутатом Верховного Совета — и с нами спился к чертям. Потому что мы по старой привычке ходили на эту стройку прогуливать школу.
Построили дом, в котором поселились и Брежнев, и Щелоков, и Андропов… А обелиск оказался на проезжей части. И тогда его срезали и поставили мне под окна у Панорамы. А кости-то тех 300 бойцов так и лежат под проезжей частью.
Потом потихоньку объявили, что сносят и еврейское кладбище. Ну, Левитана и еще кого-то из знаменитых перенесли на Востряковское. А мы ходили с мамой и отчимом каждую весну смотреть ледоход на высокий берег Москвы-реки. И я помню, как мы идем — уже разрушили почти все — и такая дыра в земле, и углы гробов торчат. А на дне — лужа, и в желтой воде череп лежит с черной косой…
Постепенно все убрали, построили дом ЦК партии. Там жили внучка Хрущева, дочка Фурцевой… Это совсем рядом с метро, на углу еще был кинотеатр «Киев», который потом отдали Фоменко под театр.
Дом стоит на еврейских костях. Мой большой друг, работавший в ЦК партии, Лева Оников, когда ему там предложили квартиру, сказал: «Чтобы мои дети жили на костях?»
Когда у меня родился внук и я с ним гулял — в частности, там, на высоком берегу Москвы-реки. Однажды он споткнулся, упал и завыл. «Ну что такое? — говорю. — Ну пойдем накажем этот камушек». Подошли к камушку, я сверху разгреб, смотрю — еврейские письмена…
— А что думали про это обитатели этих домов?
— Они, во-первых, не знали, во-вторых, не хотели знать. Дети власти — это совсем другое дело, другая категория людей.
У меня в классе все были сыновья гэбэшников, мидовцев, цековцев и чуть-чуть местных. Учился сын министра иностранных дел Белоруссии Киселева, два сына заведующих отделами ЦК…
Несколько раз в школе я ходил в гости к Игорю Киселеву, который жил в доме Брежнева. Под ними жил член ЦК Пономаренко. А мы играли в бильярд… И к нам приходил охранник, вежливо корил и взывал…
Но на самом деле это плохо пересекающиеся миры. Ощущение такое, что у нас с вами жизнь своя, а у них — своя. И они пытаются поглумиться над нами. Некоторые из нас пытаются к ним устроиться на службу. Иногда что-то перекатывается туда-сюда, а на самом деле… Это вот такие несливаемые два потока.
Я из окна наблюдаю все эти годы. Сталин ездил на трех автомобилях. Хрущев ездил на четырех. Брежнев — на пяти. Теперешний ездит на одиннадцати. И всегда перегораживают движение…
— Соблазна уехать отсюда не было?
— Никогда. После всех обстоятельств моей жизни я для себя сформулировал, что если в задницу штык воткнут — тогда придется. Ну как я отсюда уеду, если это мой дом? Двор — это моя родина. Не Москва — двор моя родина. Ну как я отсюда уеду? Я не могу этого представить.
— Какие места еще в Москве любили?
— На самом деле это очень смешно: так получилось, что Кутузовка — одна родина. И был еще один куст. Бабушка моя жила рядом с теперешним метро «Новослободская» — на месте ее дома сейчас китайский торговый центр. А буквально напротив жил мой друг Леха, с которым я 50 лет на байдарках ходил. И там же — издательство «Молодая гвардия», где я проработал 40 лет. И моя мастерская старая — тоже в двух шагах. И нынешняя мастерская недалеко, на Маяковке. Вот такие два куста существования моего в Москве. Намоленные места совершенно.
