«До ужаса напоминает сцены из «Белой гвардии», — написал мне в разгар киевских событий один знакомый. С некоторых пор у меня сложное отношение к этому произведению, которое когда-то я очень любил. Но со временем стал понимать, сколько имперского снобизма вложил Булгаков в свое гениальное повествование об обаятельных русских киевлянах, страдающих от бунта странных, диких селян, которые идут под желто-голубым знаменем, говоря на странном диалекте, на котором — как смешно! — «кот» будет «кит». Но я вообще-то не о Булгакове и его романе. А о том, что мой знакомый прав: почти 100-летней давности Гражданская война на просторах рухнувшей империи до сих пор не закончена.
Из четырех империй Центральной и Восточной Европы, существовавших в 1914 году (Российской, Германской, Австро-Венгерской и Османской), Российская оказалась единственной, которой удалось уцелеть, — точнее, распасться, но совсем ненадолго. В начале 1920-х ее фактически восстановили большевики — правда, под иным названием и с чуть измененными границами. На рубеже 1930—1940-х границы империи еще немного приблизились к прежним, царских времен. А после Второй мировой она обзавелась столь широкой сферой влияния в Европе и Азии, о которой императоры Всероссийские могли только мечтать. Кончилось всё это на исходе 1991 года вторичным распадом. За исключением бывшей Югославии, другого такого примера «отложенного» национального размежевания Европа не знает.
Постсоветские общества изменились. По меньшей мере, два фактора имеют решающее значение для того, что мы наблюдаем сегодня. Первый: за 20 с лишним лет в странах бывшего Союза выросло новое поколение, в изобилии представленное на киевском Майдане. Для него независимость — реальность и ценность, а не просто фигура речи, под прикрытием которой можно удержаться у власти и де-факто приватизировать страну. (Так поступили, или попытались поступить, почти все постсоветские лидеры «первой волны», вышедшие из рядов коммунистических функционеров.) Второй фактор: сменился, если оставить в стороне Центральную Азию, и политический класс стран СНГ.
Ельцину и Кравчуку, Черномырдину и Кучме договариваться было несложно: они говорили на одном языке, и это был не просто русский язык, а язык высшей позднесоветской бюрократии. Это были социально близкие люди, хотя политическая логика заставила двух первых президентов Украины вспомнить или выучить украинский язык, а второго из них — написать книгу, чье название можно считать лозунгом всей украинской постсоветской политики: «Украина — не Россия».
Путина нельзя назвать «социально близким» даже Лукашенко и Януковичу, не говоря уже о грузинских или молдавских лидерах. Несмотря на свою очевидную культурную советскость (правда, очень разную в силу различного социокультурного бэкграунда в СССР), все трое как политики, а во многом, видимо, и как люди — продукты 1990-х годов. И, в отличие от их предшественников, этот опыт разъединяет, поскольку именно в 1990-е и Украина, и Белоруссия начали быстро становиться «не Россиями». В первом десятилетии нынешнего века этот процесс лишь ускорился. Речь, естественно, не только о лидерах, но и о политических элитах в целом, и об аффилированном с ними бизнесе, чьи отношения с властью в трех восточнославянских странах строятся неодинаково. В итоге второй этап разделения бывших «республик-сестер» стал неизбежным: всё меньше и политической, и культурной общности, причем на разных уровнях — от ведущих политиков до простых граждан, особенно в возрастной группе «до 40».
Общие экономические интересы тем не менее по-прежнему есть. Интеграционные проекты вроде Таможенного союза вряд ли можно считать бессмысленными или служащими интересам одной России. Если в Москве всерьез мечтают о реинтеграции постсоветского пространства, то начинать следует с того, с чего когда-то начинался Евросоюз, — с взаимовыгодных экономических соглашений. Политика может «монтироваться» на систему хозяйственного сотрудничества позднее: «Общий рынок» перерос в нынешний ЕС на четвертом десятке лет существования. Иное дело, что центром экономической интеграции может быть только динамично развивающаяся и привлекательная страна, способная продемонстрировать миру в качестве достижения не только помпезное олимпийское шоу.
Но Москва в последнее время делает упор на политико-пропагандистское наступление, которое оттесняет на второй план прагматику. Какова была поначалу реакция России на украинский кризис? После отказа Януковича от подписания договора об ассоциации с ЕС ему немедленно предложили $15 млрд. Выглядело это не как просчитанный, экономически обоснованный шаг, а как желание окончательно «перебить карту» европейского соперника. Одновременно началась пропагандистская атака, представлявшая ситуацию вокруг Украины как очередной бой России с вечно враждебным Западом.
В итоге значительная часть украинского общества — причем самая активная, молодая, патриотичная — действительно почувствовала себя «на военном положении». И ринулась довоевывать войну за независимость — против былой метрополии и ее киевских ставленников. В феврале этого года украинская партия, в которой у Москвы были немалые шансы на успех, благодаря упорству и храбрости Майдана и крайней бездарности Януковича, — обернулась жестоким поражением. Ведь второй раунд недовоеванной гражданской совсем не обязательно должен завершиться так же, как первый, — победой тех, кто находится в Кремле.
