От автора. Эта книга когда-нибудь обязательно будет написана, хотя, возможно, и в другой стилистике. Но другой стилистики для исторической эпопеи у нас пока нет, как нет, увы, и другого сюжета.

1.

Тютя победоносно обедал в «Жан-Жаке», где еще за два года перед тем победоносно обедала либеральная сволочь. А – где была теперь либеральная сволочь? по домам сидела прижамшись, а то по автозакам. Некому было и на улицу выйти, чтоб напомнить: куда катитесь?! Теперь кому давали пять, кому семь суток, а кому и домашний арест: гуманно, а стыдно. Вроде и посадили, и не герой. Теперь в «Жан-Жаке» сидел Тютя, которого либеральная сволочь никогда не признавала ни за поэта, ни за художника, ни за мыслителя. И – копилось в Тюте, кипело: отольется же вам всем, белоленточные. Теперь – отливалось: шли на Крым, стальным охватом брали полуостров, закидывали мост на Керчь, отменяли «Оскар» в трансляции. И Тютя уж писал везде, где мог – в «Фейсбуку», в «Известия», в «Спутник погромщика»: наш, русский Крым! наша, русская Украина! Не будут бендеровцы топтать мать русских городов! Он так и писал: бендеровцы, словно жители Бендер или дети Бендера. Так – унизительней выходило.

Хорошо елось Тюте, неплохо и пилось, а особая услада была в гнусности. Из гнусности, бывает, такая лирика делается, что куда иному чувству доброму. Сладость гнильцы, упоение мерзоватости: Бодлер, мня, падаль! Ведь знал, лучше многих знал: не топчут мать никакие фашисты-бандеровцы, и даже в самом Крыму немногие рвутся под Россию. Но ужасть как нравилось принадлежать к худшим, словно лизнуть под хвостом самого Диавола; ужасть как нравилось им всем, хорошим, показать дулю от победительного Плохиша! Ведь за что не любили Кибальчиша? За то, что много про себя понимал. Вы все хорошие, вы со мной не играете, вы знать меня не хотите, – так вот же я, Плохиш, на какой теперь стороне! Мы, русские, проигрывать не приучены, мы долго утирались, но теперь мы нация победителей. Мы всему миру несем территориальную целостность. Славные этапы: Бородино, Сталинград, Сочи, Нехотеевка – и ведь как знали же, поганцы, в каком месте устроить пропускной пункт! Все русофобы мира про нас говорят плохо, так мы же будем наконец плохими, как того хотят русофобы! Будем хуже всех – кому, как не нам, и уметь! Ведь пишет же сама, сама… страшно произнесть… «Не о майдана русофобском сброде, где русофобам свет зеленый дан, в моем поется русском переводе «Переведи меня через майдан». Удивительна способность гения так своечасно сходить с ума.

«Мы русские, нам свобода не дорога, нам великое дело подавай!» – писал Тютя, задыхаясь от аппетита, и все твиттили и ретвиттили, а уж какие люди теперь френдили! Довольно, побыл либералом, побыл черносотенцем, – пора и завоевателем: в армии не служил – хоть тут наверстаю.

И еще взял немного фуагры, и чавкал нарочно. Но никто не оборачивался.

2.

Полковник Воротынцев ждал времени Ч. Давно, с самого детства не был Воротынцев в Крыму, и люто хотелось ему там поплавать, а — средств не было. При Мебельщике и не светило ему, потому что был Воротынцев боевой офицер, а не хорошенькая женщина; но теперь, при Чрезвычайном, думал он наверстать. Будет он спасать женщин и детей, мечталось Воротынцеву, и так и видел перед собой вереницы детей, встречающих его с солью, потому что хлеба нет от Харькова до Крыма. Ждал Воротынцев выступать, а — не было сигнала маршировать на юг. Ждали танки, БТРы, ждала артиллерия. Самолеты ждали вторгнуться. И — рисовалось Воротынцеву: вот она, былая слава, дойдем сперва до нашего Севастополя, потом вознегодует Стамбул — дойдем до нашего Стамбула, оттуда недалеко и до нашего Берлина, а оттуда… голова кружилась у Воротынцева. Это сколько ж мы утешим женщин и детей! Сопротивления нигде не встретим, потому — разучились они воевать, да и никогда не умели. Просачивалось из штаба: в девять утра выступим. А тогда — никому уж не остановить, все границы позади.

Без одной минуты девять вызвала его Москва, и услыхал он иронический голос Чрезвычайного:

– Все, Воротынцев. На позиции. Учения окончены, на выступление приказа нет.

– Как… как… — залепетал Воротынцев. — Как, тыщ главнокоманд… ведь готово уж…

– Быстро давай, — поторопил Чрезвычайный. — Через минуту время Ч.

– Какое… какое Ч… — лепетал Воротынцев, не в силах дотумкать и развидеть ситуацию.

– Биржа откроется, — ровно сказал Чрезвычайный. — Валяй на исходные.

Воротынцев на подгибающихся ногах вышел на воздух, захлебнулся утренней свежестью. В чириканье птиц послышался ему насмешливый хохоток женщин и детей.

3.

Варя Бутенко переехала к Ване Коркину вот уж два года как; познакомились они в Крыму на отдыхе, где Варя не слишком прибыльно торговала квартирами, а Ваня рассекал на водном мотоцикле, распугивая робкую крымскую природу. Поманил он ее к себе, и она переехала, перевезла в хмарную Москву сияние серых глаз и загорелые плечи. Хорошо они жили, но в последние два дня не было между ними лада.

– Захватчик ты, имперец, – говорила Варя. – И всегда был имперец.

– Да ведь это же наша земля! – говорил Ваня. Ему было двадцать два уж, и он читал Старикова.

– Это греков земля и генуэзцев, – не отступала Варя. – Вы договор писали, гарантии давали.

– Так ведь эти же… с Запада… всем, которые по-русски знают, вырывают язык!

– Не вырывают, а гарантируют, москальская твоя башка! Кому ты веришь, Киселеву?

– Это ты веришь Киселеву! – орал Ваня; он подумал про другого Киселева, их много было в Марте Четырнадцатого. – Вы одних олигархов на других сменили!

– Мы?! – аж задохлась Варя и запунцовела смуглым лицом. – Это вы одних олигархов на других сменяли, потому что вы нация рабов, вы угрофинны, а не славяне!

– Ваши славяне за Януковича голосовали, а у нас уровень жизни повысился!

– У вас биржа обвалилась, вам никто теперь не подаст!

– Очень нам надо, чтоб подавали! Мы с протянутой рукой не стоим, сами нефть есть будем!

Набросился на нее, как в первые, бывало, дни. Закипела страсть, как давно не кипела.

– Рабы, – повторяла. – Захватчики.

Цаловались.

4.

Сплотка глав «Ходорковский в Цюрихе».

Сидел, думал.

И так – плохо, и так – нехорошо.

Сказать нельзя, а и не сказать нельзя.

Бегал по комнате, как по камере, смотрел в окно: не видно признаков? Нет, не видно. Так, видно, и помрем в изгнании, не увидев броневика. А – история? а – неотменимые законы? Но тогда – сказать! А если другие законы? если все теперь иное? Договорились же по-пацански… Но – с кем договорились? если уже зашаталось под ним? А меж тем – молчит Запад, глотает, хавает. Меркель – «утратил чувство реальности»? да – ведь слова, все слова. Они этими словами и его поддерживали, пока сидел. А – что могли? да могли уж, верно. Но – сглотнули, схавали, и теперь схавают. Без газу-то им трудней, чем без Украины. Мнилось даже — если б и захотел он теперь вторгнуться хоть в Германию — никто б и не сопротивлялся особо, лишь бы продолжал он гнать туда газ.Они-то не утратили чувства реальности: всех нагни, а газ гони!

Постоял среди комнаты, уже чуя под ногами броневик. Да – после-то что, за броневиком-то? Полгода триумфального шествия, а потом опять кровавая каша, и уж никакого бизнеса, конечно. И – еще на тридцать лет один день Ивана Денисовича.

Но не молчалось, толклось, острием наружу пырилось: сказать! Сказать всю правду про зарвавшегося вождя, про экспансию, про братоубийственность… Ведь потому и выкинули, что – боялись: слово его теперь много весило. А – и не было полной веры: история историей, а ведь никогда ж допрежь полностью не повторялась!

Написал название: «К гражданам России».

Перечитал. Стер.

Написал: «Готов выехать по первому требованию».

5.

Вскользь по новостям:

«Оскара» дали за «12 лет рабства» (это сколько ж нам «Оскаров», по заслугам-то!). Обрушился мост под Петербургом. Объявлено строительство моста в Керчь. Союз биатлонистов России выдвинул Кущенко. Гражданские активисты, протестовавшие против войны, получили по 5 суток. Оскар Писториус не признал себя виновным в убийстве подруги. Барак Обама заявил, что не хочет конфронтации. Разногласия между Обамой и Меркель в вопросе санкции — дипломатических или же экономических — позволят Путину воспользоваться этим, заключает New Republic. Клиника «Он ее!» гарантирует вам подъем всего, что висит.

«Не встает — так уж не встанет!» (Владимир Даль, пословицы русского народа).

6.

И тот, другой, в это время ходил взад-вперед. Маленький, жилистый, он один удерживал всю конструкцию, да и — все державу. Так думалось ему. И тут уж неважно, большого ли ты ума, предвидишь ли далеко на послезавтра, жалеешь ли кого и почему. Тут — сложилось, обернулось так: ты один, и после тебя прежней России не будет. Что будет — неведомо, но — другая. То ли лоскутное одеяло субъектов, то ли распад по Уралу, то ли Китай с Европой, то ли Нюренберг, то ли — во что никто не верил, и сам Немцов с Навальным не верили, — правовое государство от Калининграда до Тихого океана. А ее, заповеданную, прежнюю, матричную, предками политую и прочая, — он удерживал один.

И — не удержать ее было без войны. Это знал, чувствовал. По истории читал.

Не то чтобы она гнила без великого дела, — гнить она умудрялась и при великом деле, — а просто надо же было как-то съединить, хоть какими-то скрепами скрепить. И когда уже не действует прежняя война, тогда — надобна новая. Все они знали это — и тот, Палкин, и следующий, усач. Она все списывала, все разрешала; и хотя была она первым шагом в воронку, это был единственный ход.

Да ведь — не завтра еще? Завтра-то закричат: на Крым, на Крым! На Львов! на тигров! На полгода должно хватить, а там вдруг чудо? Везло ему с чудесами. Вдруг еще что рухнет где у них, так, глядишь, и нефть подрастет…

Главное — забоялись они, все забоялись. Только кулак занес, не ударил еще, одним замахом пугнул — и уж просели. Изоляция… Что та изоляция? И так изолированы сплошь, и так никто не любит, ни одна тварь не верит. Бить не будем, а — пугнем. Да хоть бы и впрямь изолировали: кто заметит? Вместо Турции поедут в Крым, вместо Куршевеля — в Магадан: тоже лыжи.

А между тем знал, помнил: замахнулся — бей, а то никто всерьез не примет. А ударил — так и все, воронка, безвыходно. С Крымом один раз уж кончилось так. И с Афганистаном кончилось. Потому — если уж дошло до того предела, что одна война спасет, то и война подействует ненадолго. Подозвал собаку — лизнула и побежала прочь. Так и все они прочь побегут, чуть закачается он. Ни одному верить нельзя, и уж одно хорошо — если действительно в воронку, то и вся эта мразь погибнет. Никто улететь не успеет, быстро все будет. Как тогда. Он еще теперь, в Марте Четырнадцатого, все понимает. А они еще думают — может, обойдется? Может, так, попугал — и не будет ничего?

Дудки вам, голубчики. Сам погибай — и товарища подтолкни.

Отвинтил колпачок, занес ручку над планом «Спасай росса».

А — не мог, не решался. Легче было им, усачу с Палычем: не там их деньги лежали!

Тонко завыл, глядя на юго-запад.

7.

Тот же лоб, да о грабли хлоп; у нашего лба такая судьба!

(В. Даль «Запретные пословицы русского народа»).