Я скажу это начерно, шепотом… Потому что никакого некролога Марку у меня в запасе нет -- думать о нем под таким углом мне и в голову не приходило. Он был на целую мою школьную юность моложе меня, и я скорее ожидал бы подобной услуги от него.
Не буду писать о сделанном им, – для этого есть справочные издания. Лучше задамся известным вопросом, что в нем связалось с ним одним.
Он был моложе меня, но младшим мне никогда не казался, начиная с первой же встречи с ним в его роли владельца книжного магазина «19 октября» и хозяина издательства «Carte Blanche». Он поразительно сочетал какую-то бесшабашную андеграундную вечную юность с житейской и профессиональной зрелостью.
Он не врал – даже не привирал лишь бы понравиться и не обидеть. И умел сказать неприятную правду, что называется, мягко, но твердо.
А видел, слышал, чуял ее безотказно. Как-то на престижном приеме, где играло поочереди аж два оркестра, симфонический и джазовый, он не просто скучал, а вежливо, но очевидно страдал и все порывался уйти. «Чем ты недоволен? -- спросил я. -- Сиди спокойно, слушай да ешь». – «Вот слушать-то и не могу. У второй скрипки третья струна перетянута и фальшивит» (или что-то в этом роде).
Он был свободным художником и свободным человеком. Если где и служил, то в каких-то полу-реальных культурных точках, где прислуживаться не приходилось, в основном же умудрялся жить на то, что любил делать, -- переводить стихи, писать прозу и петь песни, Брассенса и свои. В союзах, из которых можно исключать за идеологические грехи, насколько знаю, не состоял и потому из них не исключался.
Писал и пел он про все, что знал, -- про деньги, любовь, неудачи, коварство, удивительные события, фиктивные браки, болезни, мочу, вонь, преждевременное семяизвержение, you name it, и через все это целомудренно просвечивало наше жалкое богатство -- образ мира неподвижный и летящий… в быстротечности своей непоправимый.
С непоправимостью он умел жить. Казалось, болезнями он переболел всеми, какие есть, успел полечиться во всех московских больницах, был знаком со всеми стоящими врачами и медсестрами, хочется сказать, чуть ли не всех микробов знал в лицо и все это умел описать так, что выходило на зависть вкусно, -- живут же люди!
Месяц назад, поздравляя его по электронной почте с выходом в «Знамени» подборки блестящих рассказов, я мимоходом спросил о здоровье. Он коротко отписал, что дело плохо, «честно говоря, не надеялся дожить до публикации», а в ответ на мои ободрения, дескать, ты же всегда выкарабкивался, признался, не особо и прячась за цитатой: «измучась всем, я уже и сам умереть хочу». Утешать его, заглянувшего, и не раз, куда-то туда, по ту сторону, язык не поворачивался. Я написал в том смысле, что держись. Ответ последовал в фирменном фрейдкинском -- полу-зощенковском, полу-монтеневском – ключе:
«Держаться надо, ты прав. А то сегодня с утра по дороге в сортир я слегка навернулся башкой о кислородный аппарат. К счастью, все обошлось без фатальных последствий -- чрезвычайно дорогостоящий прибор не пострадал».
И это все; и больше не скажешь впопыхах.
Александр ЖОЛКОВСКИЙ
