…Люстра в зрительном зале замотана белым полотном, под нею, среди кресел в чехлах — огромная стремянка, бильярдный стол в партере накрыт простыней, стопки книг, упакованные картины стоят вдоль сцены, а она совсем пуста. Дом собрался в путь еще до начала действия. Здесь еще живут, но словно бы уже и уезжают. Обитают пока, но готовы тронуться к иным берегам.
Откуда-то вдруг доносится: «Какой воздух!» Входит Раневская; «…барыня приехала…» — изящная, нездешняя, легкая: одним движением сдергивает простыню с бильярда, гладит, целует шкаф, просит кофе. Пристально, узнавая, со сложным смыслом смотрят на все синие глаза Ксении Раппопорт.
Спектакль начинается словно с середины; идет в зале и на ступеньках сцены, и пьеса, похоже, называется даже не «Вишневый сад», а «Чехов среди нас».
…Вскакивает, очнувшись, Лопахин: проспал приезд! И тут же, не слушая возражений, среди ночи, устраивает свой сюрприз: вешает на сцене огромный белый, обведенный широкой траурной полосой, экран. Показывает кино: вишневый сад, в котором летят качели, бегают дети, еще жив Гриша, мала Аня, совсем молода их мать; взрослые шутливо закрываются от камеры широкополыми шляпами, и не вишня шевелится и трепещет в бескрайних аллеях — плывет цветущими облаками рай.
В финале Гаев и Раневская — уже не хозяева — в последнюю минуту на пороге, как дети, попросят «еще разок показать»!.. И Лопахин в молчании возьмет две круглые коробки с пленкой, отдаст им, и они уйдут, унося в тяжелых жестянках свое прошлое, сбивчивые мгновения зыбкого счастья.
А пока, в первую ночь, вслед за семейными съемками, на экране возникает чертеж. План спасения. Лопахин водит по нему кием: землю разбить на участки — дачи, дачи, дачи! Успеть до торгов, до 22 августа. Сад — вырубить.
Раневская на это вскрикивает, как раненая. Но, как и все тут, она живет исключительно своим внутренним сюжетом, сюжет внешний — опасность, торги, крен всего существования — разворачивается сам по себе. Пересекаются они только в точке утраты.
— Меня поразило ощущение дебюта, — сказал мне за день до премьеры Сергей Женовач, видевший накануне генеральную спектакля. Из чего оно возникает, это острое чувство? Теперь со стыдом припоминаю: год назад, узнав, что Додин во второй раз будет ставить «Вишневый сад», посетовала коллегам: ну, зачем опять Чехов?! Думали: знаем, чего ждать. Ошиблись. Этот новый додинский Чехов, кажется, совсем простой, взятый почти документально. Может, оттого и слышишь его иначе? И видишь как впервые: жизнь, застигнутую врасплох, и чеховских героев, как и нас, — врасплох застигнутых жизнью.
Тут многое впервые. Смеются сообщницы Варя и Аня (Екатерина Тарасова) глупостям из людской. Мудро, как нераспознанный гений (может, одна Аня это понимает), Петя (Олег Рязанцев) прощается с Лопахиным. Гаев (Игорь Черневич) с чудовищной мягкой манерой говорить, когда говорить не надобно, со своими финальными анчоусами, национального масштаба чудак. Надрывный звук бездомности и отчаяния пронесет через спектакль Шарлотта (Татьяна Шестакова); сочными и разнообразными «растяпами» (Фирса словцо) окажутся совсем молодые Дуняша (Полина Приходько) и Яша (Станислав Никольский). И к ним еще Епиходов (Сергей Курышев впервые во всей чеховской эпопее МДТ играет «эпизодическое лицо», обогащая нелепого конторщика внезапной странноватой эсцентрикой). Вторая главная героиня здесь — Варя. Умная, сдержанная: чисто вымытое лицо, тугой пучок на затылке, из тех полураспустившихся бутонов, которые так и не зацветут.
Вдруг Лопахин, небрежно элегантный, в кремовом костюме, которого все толкают жениться, скажет ей гамлетовское: «Ступай в монастырь!» И экран-занавес соединится с тем, знаменитым таганковским занавесом из «Гамлета», Боровский-сын, сценограф МДТ, с Боровским-отцом, Чехов с Шекспиром. Занавес — меж ними и нами.
Чеховские герои объясняют себя беспощадно. Словно бы перед нездешним судом. Ни секунды не питают иллюзий насчет того, что сами строят свои обстоятельства — нет, это их тащит течением, оставляя в удел лишь запоздалый комментарий. О стержневом событии говорят, будто произошло не с ними. Раневская Ксении Раппопорт талантлива своей обольстительной женст-венностью. Для нее (тут ясно видно) рациональных решений нет, важны только чувства, только отношения, ускользающие, но какие уж есть. Это – поверх всего. Она твердо знает: не мы владеем жизнью, она нами: снашивает, бросает на полпути, и надо успеть!.. Гаевский, почти гамлетовский вопрос «Кто я? Зачем я?» — обречен оставаться без ответа.
— Я купил, — тихо-тихо (не как Высоцкий) ответит Лопахин Раневской. А потом закричит, повторит трижды: — …я купил имение, в котором мой дед и отец были рабами!!!
Пот катится по лицу, склеивает мокрые волосы, яростное счастье бьет судорогой. Он летает по комнатам, выскакивает то с одной стороны веранды, то с другой — будто обнимает дом огромным объятием, хочет охватить его весь. И топор, которым сокрушат, изнасилуют сад, как дочку помещика, — его, Лопахина, выкуп из крепости, у судьбы отнятая вольная. Данила Козловский играет с нечеховским — с достоевским неистовым диапазоном.
И почему с Варей не выйдет, тоже понятно впервые. В последний миг, когда их оставят, чтобы ему, наконец, сделать предложение, он за руку уведет ее за занавес. Когда вернутся — ее волосы будут распущены. А он отойдет к белым дверям и скажет: «Куда вы теперь, Варвара Михайловна?» Десять секунд, когда Варя, вся занятая огромностью события, осознает происходящее, Елизавета Боярская играет незабываемо крупно. Все рушится у нее внутри, но она отвечает ровно, зарыдает потом.
Сцена — рифма к той, где «я купил». Этот обаятельный Лопахин, так уверенно владеющий порядком вещей, — не вполне порядочный человек. Смог взять гибнущий сад — и взял; и то же сделал с влюбленной женщиной: попробовал — не пошло; едем дальше, в Харьков. Додин дает ему, одиночке, безошибочный камертон — старый хит Синатры «Мой путь».
Теперь о Фирсе, Александре Завьяло-ве. Он — как сертификат подлинности. Смысл всего ушедшего. Из-за легендарности «многоуважаемого шкафа» позволю себе «мебельную» аналогию: «шкаф», сработанный в МДТ, останется ценен во все времена — драгоценный предмет, хранитель памяти, свидетель событий, вышедший из рук мастера, карельской, скажем, березы или красного дерева с бронзовыми накладками, единственный в своем роде. Не сравнить его с нынешней мебелью из Икеи.
«Неужели Фирса так и забыли? Меня всегда это мучило…» — сказала после двадцатиминутных оваций одна искушенная зрительница. Интересный вопрос. Что забыли герои, оставив Фирса, — на это каждое время отвечает по-своему, даже и Фирсом называя всякий раз иное.
…Когда Фирс, не достучавшись ни в одну из дверей, падает на сцене, обрывая на себя экран, за ним встает высокий забор из грубых, плотно сколоченных досок. Тот, что отделит дачу от дачи, эпоху от эпохи. И на этих досках в белом белье, расстрельном исподнем, возникают герои пьесы. Все без исключения. На пленке будущего мы видим, как поступит с ними время. Странным образом это перекликается с только что показанным в Москве «Тихим Доном» в постановке Григория Козлова, чьи герои так же, в исподнем, один за другим исчезают над обрывом. Финал банален, как обыденна история — и трагедия.
Кстати, самый большой в Европе вишневый сад, тот, что на пленке, нашли в Германии…
