С известным французским режиссером Седриком Клапишем говорим о столице мира, глобализации, о его звездной труппе, и о философии, которая исподтишка пробралась в эксцентрическую комедию.

— В каждой вашей картине город играет значимую роль. Нью-Йорк показан вавилонским котлом, в котором смешались всевозможные нации, но они как-то умудряются находить общий язык.

— Да, Большое Яблоко — многоквартирный дом с жильцами со всего света, живущими в бешеном ритме. Хотелось показать мобильность в разнообразных проявлениях. Дело не в телефонах и гаджетах, но в столь же летучих увлечениях, связях, интересах, особой тяге к «перемене мест» как перемене участи. Здесь каждый проявляет себя не только через профессию, но и общение с другими, не похожими на тебя людьми. Все три фильма в частности говорят и о глобализации, стирающей с лиц главных городов необщность черт. Обнаружить их — задача художника.

— Что вы скажете о различии менталитетов парижан и нью-йоркцев?

— У меня было 8 месяцев на написание сценария, чуть больше на съемки; я много размышлял над этим. Мы более депрессивны во Франции, американцы исполнены порой неоправданным энтузиазмом, даже в период кризиса. Удивительно, что люди могут быть счастливы, источают жизненную энергию в эпицентре проблем при отсутствии денег. В Париже принято делиться неприятностями, как бы «упиваясь» переживаниями. Мы жалуемся на скопище проблем, на налоги, зная, какие преимущества в сравнении с американцами имеем с медицинской поддержкой, красотой улиц, качеством школ…

— А как вы очутились в Петербурге?

— Через год после «Испанки» я оказался с ретроспективой в Петербурге. Волей случая попал на свадьбу в ресторан (Вы не знали, что Петербург — город свадеб?), тогда меня и осенило: надо делать продолжение. Я заручился поддержкой актеров «Испанки» Ромена Дюри, Одри Тоту, Сесиль де Франс. Так появились «Красотки» — буквальный перевод на русский «Матрешки».

— Вы ведете актеров из фильма в фильм. Любопытно следить за тем, как меняются их герои и они сами. Насколько вы им даете свободу?

— Актер свободен, но в рамках сценария. Это же мое видение истории и ее героев. Правильней сказать: мы создаем характеры вместе с Роменом, Одри, Сесиль, а также Келли Райли, Бенуа Жако. Каждый характер сам по себе вначале создается как пазл, потом наполняется живым дыханием. С Роменом мы сделали семь фильмов. Я на 12 лет его старше. Доказываю ему, что надо было прожить эти 12 лет, чтобы прочувствовать достоинства его возраста. Когда я снимал «Красоток», мне было около 30. Кажется, я не вполне сознавал, что значит быть молодым — когда ожидания от жизни столь же восхитительны, сколь заблуждения, будто все знаешь наперед. В «…головоломке» я размышлял над тем, что значит стать сорокалетним. Быть родителями — совершенно другой опыт, иное ощущение ответственности. И отношения с собственными родителями видятся в ином свете. Это время, когда ты принимаешь решения за всю семью.

— Ваш Руссо в трудные минуты мысленно общается с философами. Гегель и Шопенгауэр становятся персонажами фильма. Когда-то и вы изучали философию. Как философия уживается с комедией?

— Я изучал философию еще до своей поездки в нью-йорскую киношколу. Разделяю взгляды на жизнь Шопенгауэра: «Характерной чертой первой половины жизни является неутолимая жажда счастья; второй — боязнь несчастья. В эту пору наиболее разумные из людей стремятся более к избавлению от боли и беспокойства, нежели к счастью». Молодость в современном обществе — всепобеждающа, старость — почти непристойна, ее отчасти стыдятся. Но приобретая как минимум опыт, ты и на все эти общественные причуды смотришь сквозь призму иронии. Мне хотелось поместить немецкую философию в легкий фильм, смешав серьезное с комичным.

Кстати, у Гегеля и Шопенгауэра был еще третий партнер — Ницше. Но он выпал при монтаже.

— Судя по вашему кино, прагматизм, возникающий с возрастом, стирает романтику безоглядной любви.

— Вероятно, да, теряется спонтанность: думаешь-взвешиваешь больше. Недавно говорил с человеком старше меня на 20 лет — и у него многое происходит впервые: посещение новых стран, даже влюбленность. Это не менее романтично, просто иначе. Любовь различна, когда тебе 15 или 25, 40 или 50.

— Вы имеете в виду осознание необходимости компромисса?

— Безусловно. Когда влюбляешься в двадцать, готов жертвовать друзьями, которые не нравятся твоей девушке, прервать отношения с родителями… Потом компромисс становится частью жизни, как у нашего героя. Его возлюбленная должна принять его детей. Поэтому использую термин «огонь» на французском, понимаю, что это особый вид огня, не столь обжигающего.

— Кинематограф Франции отличает не только жанровое разнообразие, но и свобода в производстве, в творчестве.

— Я обеими руками за возможность делать фильмы не только для рынка, но задумываться о системе ценностей. За то, чтобы говорить о жизни честно, не упрощая ее до экранных схем и моделей. Не знаю, как фильм пойдет в Америке или России. Во Франции у меня странная позиция: я не фестивальный, но и не коммерческий режиссер. Отчасти интеллектуальный, отчасти развлекательный. Мне нравится это «пограничное состояние».

— Современная романтическая комедия костенеет в однообразных клише.

— Для меня, признаюсь, это был самый сложный сценарий. Зрелые герои, новые задачи. Это касается не только мира чувств, но и круга проблем: иммиграция, смесь культур, взаимоотношения с детьми. Часто мы себе представляем любовь как стерильную сказку, когда в реальности это иначе, говорим: «Это не любовь». Но сказка — это нечто искусственное. Подобного не испытать в жизни. К тому же сочинять третий фильм после успеха двух предыдущих особенно сложно. Сохраняя верность характерам, рискуешь сделать нечто похожее.

— Можно ли сказать, что любовь принуждает героя к путешествию во всех трех фильмах?

— В каком-то смысле любовь и есть мотор всех путешествий: вы любите кого-то, любите какие-то страны. Но думаю, любопытство — подлинная причина. Когда еду в Китай, Южную Америку, Японию, европейские страны, общаюсь с немцами, аргентинцами, японцами, китайцами… Три дня или две недели в другой стране — дайвинг в неизвестную жизнь — насколько это интересней чтения книги про ту же страну. В этой трилогии хотелось говорить об очаровании маленьких различий образа жизни: ритм нью-йоркских улиц, зал ожиданий в токийском аэропорту, зимний гардероб в России. Хочу делиться этими ощущениями со зрителями. Путешествие — это всегда автопортрет, но в интерьере иной страны.

— Влияние каких режиссеров вы испытали?

— Прежде всего Вуди Аллена, Трюффо. Жак Тати, конечно. Не только в отношении юмора, но и в использовании звука. Он умеет превращать прозаические вещи в смешные. Еще Раймон Депардон — своей документальной, репортерской манерой. Эти воздействия находятся в плоскости отношений с реальностью.

— В фильме колоритно показан нью-йоркский чайна-таун, китайское сообщество. Но ведь в Нью-Йорке есть и французское сообщество, живущее по своим законам.

— Думаю, каждое сообщество в Нью-Йорке существует по схожим правилам. У детей два языка, в школе две культуры. Корейцы, украинцы, португальцы собираются вместе, общаются. Парень из Ганы сказал мне: «Внутри меня три идентичности: я из Ганы, испанец по маме, ну и американец, само собой». Таков узор современного социума. Правда китайцы, долгое время были изолированы. Известно, что чайна-тауны в Париже и Нью-Йорке до недавнего времени были совершенно схожи. Постепенно мультикультура просачивается в эти замкнутые национальные крепости. Микст культур подобен водовороту, втягивающему в себя разные сообщества.

P.S. Седрик Клапиш сообщает, что трилогия завершена. Правда, его любимые актеры с ним не согласны. Так что продолжение следует…