Корреспондент «Новой газеты» поговорил с режиссером, вдовой Летова Натальей Чумаковой, о комсомольцах перестройки, диких панках и эксперименте по освобождению разума.
— В фильме много архивных съемок и интервью с музыкантами. А удалось ли поговорить с комсомольскими деятелями, которые прессовали Летова в середине 1980-х? Ведь это по их воле он оказался на принудительном психиатрическом лечении, был лишен возможности нормально выступать и записываться.
— Мы пытались, но они на контакт, естественно, не пошли. Что они, идиоты, саморазоблачаться? Многие из них теперь на руководящих постах, в том числе на коммерческих. Вообще, в те годы была странная ситуация. Вроде бы уже перестройка, уже что-то начали разрешать, и появились прогрессивные гэбисты и комсомольцы, которые хотели управлять процессом, подмять его под себя. В Новосибирске прошли два рок-фестиваля. На первом «Обороне» буквально на несколько песен удалось выйти на сцену, после чего отрубили звук, и был дикий скандал. Начались гонения, и казалось, что теперь — все, запретят, закроют, перекроют воздух. А на следующий фестиваль их пригласили уже как хедлайнеров. То есть за год все полностью поменялось. Те же люди, которые гнобили, те и приглашали потом. Фантастическая приспособляемость. Они почувствовали, что надо вскочить на гребень волны, что за этим будущее — а значит, деньги, успех. И, в общем-то, были правы. Другое дело, что Егор на это не пошел, а многие музыканты пошли, появились рок-клубы, студии, рок-артели какие-то, куда «Оборона» не вписалась и не вписывалась… Но ведь Летов с самого начала был одиночкой. Так уж исторически сложилось. В 1984—1985 годах всех его знакомых вызвали в органы и дали понять, что будут неприятности, если они продолжат общаться с ним. Кого-то призвали в армию, кому-то пригрозили проблемами в институте. И от него все отказались, он остался один. Вот почему на ранних альбомах Егор играл сам почти на всех инструментах. Он был в бегах. Тайком возвращался домой и дня за четыре записывал все песни, какие есть. Потому что дальше могли прийти, повязать, отнять записи.
— Появление Летова и его команды на музыкальной сцене было похоже на нашествие варваров. Артемий Троицкий писал: появились дикие сибирские панки (в отличие от культурных питерских). Совершенно неуправляемые. Откуда они взялись?
— Тут надо договориться, что называть панком. У Егора был великолепный слух, и этот грязный панковский звук, на котором «Оборона» в основном играла — это не от неумения, это чистый концепт. Если им было нужно, они могли сыграть чисто и хорошо. Просто цель другая — вышибить слушателя из привычных рамок, дать ему что-то неудобоваримое, некомфортное. И это действовало. Люди ужасались, впадали в ступор, при первых же звуках хотелось выскочить из комнаты. Все это — способ преодолеть инерцию восприятия. Но Егор далеко не сразу пришел к такому пониманию музыки. У него даже голос на первых записях был гораздо выше и чище, чем впоследствии. А потом он его сорвал долгими и упорными тренировками. Все делалось для того, чтобы человек чувствовал себя в очень странной и неприятной ситуации. Делать опасную музыку, находиться в пограничных состояниях — вот что его привлекало.
— Звук жесткий, но если вслушаться, песни-то непростые. Там очень необычные стихи с аллюзиями на экзистенциалистов и обэриутов, со сложной структурой, с точно выверенной концепцией. И много авангарда, много экспериментов.
— Я думаю, что это идет от брата. Брат Егора — Сергей, известный джазовый саксофонист, много старше его. Он учился в Новосибирске, в знаменитой физматшколе Академгородка, куда собирали талантливых детей со всего региона. Там была довольно-таки диссидентская атмосфера: самиздат, запрещенная музыка. И брат его просвещал. Познакомил со своими продвинутыми друзьями, дал правильные книги и записи. А у Егора всегда была дикая жажда знаний, даже въедливость какая-то. Он стремился понять, откуда что пошло, добраться до первоисточника, до корней. Вот это его и сформировало. Была проделана колоссальная работа. Читает он, условно говоря, Розанова, видит красивую фразу, образ, берет его в песню, и все начинает работать совершенно иначе. В отличие от многих коллег Летов никогда и ничего не брал напрямую. Даже если очень хотел. Помню, ставит он мне песню и говорит: «Ты слышишь, что это соло я содрал — ну, допустим, — у Лу Рида?» Берем оригинал, сравниваем. Я слушаю и вижу, что вообще ничего похожего. То есть у него в голове все так переработалось, что получилась новая музыка. Своя.
— Но с такой странной музыкой, с такими стихами популярен он был отнюдь не у эстетов. Пэтэушники распевали по подъездам «Все идет по плану», на концертах зал битком был набит парнями из рабочих районов. Эти жесткие, некомфортные, сложные песни прошибали самую низовую публику.
— Ну, во-первых, при всей своей жесткости песни очень мелодичны. Там всегда есть припев, или проигрыш, или какой-то хук, который валит наповал. Во-вторых, да, не понимали, но многие воспринимали на уровне подсознания, не слыша оттенков смысла. Просто чувствовали, что за этим стоит что-то очень серьезное. Была прекрасная история, когда мы играли в Норвегии. Пришло много местных, и кто-то из студентов, которые учат русский, поднял плакат с коряво переведенным текстом «ВОДИТЕ НАС ИЗ ЗООПАРКА». То есть уведите нас. Так отозвалась в них песня «Мы уйдем из зоопарка». А где-то у сцены колбасился местный норвежский негр. Он истошно пел. Сначала мы думали, что он издевается. Потом стало понятно, что он просто пытался произносить русские слова как может. Эти песни действуют даже на тех, кто вообще не понимает ни слова. И уже потом человек начинает разбираться.
— А между тем они очень мрачные. Я не знаю у Летова ни одной веселой жизнерадостной песни. За каждой стоит боль. Неужели не было моментов, когда ему было хорошо, когда он был счастлив?
— Что вы, были, конечно. Я вас уверяю, он был очень веселый, и радовались мы часто. Самым простым вещам: футболу, животным, прогулкам в лесу, кино. Просто песни мог писать исключительно на энергии ненависти. Реагируя на несправедливость и скотство, которые вокруг. Мог запросто завестись от какой-то телепередачи. Посмотрел — и немедленно пишет песню, всю ночь, лихорадочно. Так была написана песня «Собаки» («Взмывает в небо за моим за окном непобежденная страна…») — после бомбардировки Ирака.
— А получилось универсально, обо всем сразу. НаYouTubeкто-то сделал клип на эту песню: подложил кадры путча 1991-го, парад на Красной площади, еще что-то… И вышло не про Ирак, а про нас.
— Да можно что угодно подложить, все работает. Из фанатских самопальных клипов мне больше нравится «Свобода» — под нее подложили хронику Марвина Химейера. Это был такой американский сварщик, которого притесняли большие компании. Он сел в бульдозер и пошел громить все вокруг. Кучу всего разрушил, ну и сам погиб, разумеется. Вот такие вещи Егора всегда вдохновляли, потому что это восстание человека против системы, против несвободы. Это ему, кстати, в Америке очень нравилось: люди настолько свободны, что могут на такое пойти.
— Летов любил повторять, что не занимается искусством, а проводит эксперимент по освобождения разума от несвободы и страха. Так и понимали его песни: не как музыку, а как руководство к действию.
— Но он никогда не строил из себя вождя или духовного лидера. За исключением короткого периода, когда был в партии НБП. Это, на мой взгляд, не свойственная ему роль. Его все время спрашивали: «Егор, куда нам идти, что делать?» И я видела, как ему неловко. Все время пытались затащить его в свою компанию, переманить на свою сторону. В более поздний период корреспондент спросил Летова: «А что вы посоветуете молодому человеку, который хочет заняться политикой?» Летов сказал: «Пусть кота заведет, что ли». Это совершенно в его духе ответ. Кстати, у нас котов было целых три, причем некастрированных. Вот они устроили нам сладкую жизнь. Чего только не вытворяли.
Да, я знаю, что его понимали буквально, напрямую, и это хуже всего. Был смешной случай в Израиле, когда весь зал требовал спеть песню про общество «Память». Егор отбрыкивался как мог, говорил: я и слов-то не помню, глупая песня, ничего особенного. Нет, мы хотим… В общем, начал играть, и весь зал хором пел. Это в Израиле-то!
Были люди, особенно в 1990-е, которые, наслушавшись «Гражданской обороны», кончали с собой, бывали такие случаи. Но больше было другого. На концертах все время подходили и рассказывали истории, как музыка их спасла. Помогла выжить в армии, например. Или были совсем мистические случаи: человек болел, умирал, ему принесли кассету и, услышав Летова, он воспрял. Правильно. Потому что музыка-то на самом деле не мрачная. В ней мощная энергия, она вытаскивает человека, заставляет его бороться. Она не о том, что все плохо, поэтому ляг и умри. Наоборот. Все плохо, конечно, но вставай и дерись, иди напролом. Главное — не бояться.
Ян ШЕНКМАН
