Прошу считать заявлением: отныне обязуюсь любить творения Константина Богомолова и Кирилла Серебренникова, независимо от того, какого рода эстетические и этические претензии могла бы им предъявить. Вплоть до поры, когда изменится государственная антикультурная политика, осознанно выбираю принципиальную беспринципность!
Почему? Да потому что события, последовательно разворачивающиеся на сцене жизни, отнимают у меня профессию. То есть возможность существовать и размышлять в поле оценки. Они, события, выталкивают из критического поля в поле свирепой государственной пропаганды. И напоминает это поле больше всего монгольскую степь.
В предлагаемых властями обстоятельствах как-то выходит, что любые претензии к так называемому новому театру оборачиваются доносом. А значит, больше нет права написать о том, что мне не нравится, или не кажется талантливым спектакль такого-то. Невинная, в сущности, вещь — критические замечания — в одночасье превратились в меч карающий.
Государственные доносители и нынешние наследники РАППа почувствовали себя в тренде. Вектор перемен: ребрендинг культурного поля. Смена парадигмы, словаря, объектов и субъектов желаний. И пусть мне лично совсем не казалось красивым то, как вчерашний теневой покровитель искусств — по совместительству прозаик, еще позавчера прикармливал якобы авангард, еще более отталкивающим выглядит то, что разворачивается на наших глазах после его отстранения. Оставаясь всего лишь критиком со своими взглядами, рискуешь угодить в очень ароматную компанию…
Ведь какие повыставились изо всех окон, как говаривал классик, свиные рыла…
Посмотрите. Это известный медицинский случай, описанный доктором нравов Евгением Шварцем: кожу из-под трусов пересадили на лицо, в результате чего инициатор пластики, отважный защитник любых движений государства, стал бесстыден до чрезвычайности. И от этого «лица» невольно хочется отвести глаза, особенно когда оно дергается в пароксизме нового «культур- большевизма» на большом экране.
В прошлом веке происходящее в советской литературе служило барометром режима, сегодня барометр — происходящее вокруг театра. Процесс описывается одним словом — «деградация».
Нынешние виражи Минкульта и Думы предсказал, пардон, сам старик Шпенглер, когда в «Закате Европы» развернул ламенту насчет того, что русская культура есть псевдоморфоза (понятие изначально геологическое — результат почвенного неблагополучия, следствие расколов и трещин). А имел он в виду случаи, когда «…чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот — ее родной, не в состоянии задышать полной грудью, и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания… Колоссальных размеров, — пишет О.Ш. (ну, как он мог провидеть Мединского?!), — достигает лишь ненависть к явившейся издалека силе».
Речь, короче, о том, что у нас, считают историки культуры, содержание то и дело принимает заимствованные формы, типа «русской фантастики», «русского рока», «русской классической философии». Зато уж русская литература и русский театр — точно не псевдоморфозны; по традиции несут изначальный смысл. Видимо, поэтому за них сегодня и взялись в первую очередь.
Вот, скажем, внезапная революция в экспертной комиссии по драматургии при Министерстве культуры РФ: замена драматурга и руководителя Театра.doc. Елены Греминой, критика Романа Должанского, арт-директора Школы театрального лидера Елены Ковальской со товарищи на государственных умников Елену Ямпольскую и Юрия Полякова — имеет цель: поставить заслон! Чему? А тому, что эпично описано в письме части сотрудников Театра на Таганке, полностью запутавшихся в идентичности. Все ж главный фундамент легенды — художественная и политическая оппозиция власти, а они припадают к ее, власти, твердым коленям, требуя защиты от… либералов. Письмо одного из двух профсоюзов Таганки, зачитанное на заседании Совета Федерации тут же покрывшим себя славою сенатором Пантелеевым, невероятный документ предъюбилейной коды.
«…в театре появились постановки «в стиле Гоголь-центра Кирилла Серебренникова», в которых «пропагандируется насилие, гомосексуализм, педофилия, суицид, оскорбляются патриотические чувства». Здесь хочется вскричать: кто автор?! Он никогда не видел спектаклей нынешней Таганки!
В челобитной перечислены все ужасы насущного бытия многострадального театра — пародия на российские органы безопасности (в ненаписанной пьесе Быкова), недопустимое отношение к ветеранам Великой Отечественной войны (в несуществующем произведении несуществующего Гринькова), документальный фестиваль «Майдан», в котором приняла участие молодежь с повязками «Правого сектора» (никогда не бывший на Таганке). Но апофеоз крамолы — даже не предстоящее выступление Юрия Шевчука, а страх отдельной части коллектива перед превращением легендарного театра в оплот белоленточников. Страх , который грамотно траслируется начальству:
«…через пару лет мы получим Болотную площадь в кубе, разросшееся протестное движение. Сочувствующая журналистская братия, как всегда, с восторгом примет все, что будет происходить, от носителей современного искусства, множа бескультурье и безнравственность, пропагандируя насилие, гомосексуализм и суицид».
То есть в коллективном бессознательном гомосексуализм равен протестности, а педофилия — оппозиционности. Занавес. За которым мать наша Валентина Иванна, спикер Совета, предлагает «серьезно разобраться…».
А вообще-то цензура на сцене была впервые отменена в феврале 1917 года: театры получили право решать, какие пьесы ставить. И тогда же знаменитый Кугель предложил убрать «понаставленные рогатки», которые ущемляют свободу театра, заставляют его отказаться от изображения многих сторон жизни, освободить театр от клерикальных ограничений. Без малого сотня лет — и тот же круг, те же лекала, тот же фасончик. И полигоном для попыток создать новую мифологию власти опять становится театр — искусство, которое в последнее пятилетие стало бурно и противоречиво развиваться, выплескиваться на площади и взрываться общественными скандалами.
Но то, что в тридцатые-сороковые для художников кончалось трагически, на наших глазах разворачивается мерзким фарсом. Чреватым, похоже, лишь утеснением бюджета и потерей репутации культурной страны.
Но как же глупо играть в своей степи на дудке, когда вокруг, в большом мире, звучит симфонический оркестр…
Власть под знаменами патриотизма страстно сливается с мракобесием, дикостью, средневековьем — и помогают этой «свадьбе» сорок тысяч одних лакеев с курьерами.
Но наш импульсивный министр, уже ставший чемпионом по километражу взбаламученных поверхностей, никак, несмотря на профильное образование, не желает вспомнить железный закон истории. Жесткое управление культурой всегда означало одно: жесткую обусловленность скорого краха. Все режимы, насиловавшие культуру, пали. Все, дававшие ей цвести вольно, цвели и сами. Помимо внятных исторических примеров, есть в этом и некая метафизическая составляющая: слово — высшая материя, не терпящая насилия.
Так что решено: пока «энтих» не погонят, буду напропалую любить постмодернистов; все же гонимых поддерживать всегда почетней, чем прикормленных с государственной руки.
