«Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь» — это естественное, подмеченное Давидом Самойловым, состояние взрослого человека. Иной раз память становится главным в жизни — будь то события, которые можно рассказывать как анекдот, или просто всполох светотени, всплывающий в ретроспективном воображении, на который при желании, сконцентрировавшись, можно навести резкость. А память содержательного человека — вообще самое интересное, что только может быть. Это разговор о главном, в том числе и прежде всего о детстве.

К такому роду прозы памяти относится книга замечательного поэта Ларисы Миллер, чье творчество освящено (да и освещено тоже) авторитетом Арсения Тарковского. Простой вроде бы прием — дополнение воспоминаний стихами. Но это соединение — именно в случае Ларисы Миллер — рождает удивительную гармонию. «Бинокля я не выпущу из рук./Идет счастливой памяти настройка./Ах, жизнь, ты ненадежная постройка:/То пропадает видимость, то звук».

И проза, качество которой угадывается по началу и концу, — тоже с внутренним ритмом стихов: «Девочка посыпает солью обледеневшие ступени маленькой прибалтийской гостиницы и поет». Так начинается память. Так начинается исследование самого загадочного и корневого в человеке — детства и сопутствующих ему обстоятельств. «В детстве все — опора, любая мелочь: старый застиранный бабушкин фартук, который она, кажется, и на ночь не снимает; оранжевый абажур с длинной, грязной бахромой; кнопка звонка, до которого дотянешься, только трижды подпрыгнув».

А дальше — поэзия, в которой слышна мелодика Ларисиного голоса: «Московское детство: Полянка, Ордынка,/Стакан варенца с Павелецкого рынка,/Стакан варенца с незабвенною пенкой,/Хронический кашель соседа за стенкой». Здесь есть и звук, и свет, и запах послевоенного детства.

Большая часть из всего корпуса книги «А у нас во дворе» написана не сейчас. Проза памяти — удел не пожилых, а людей, перешагнувших сорокалетний и пятидесятилетний рубеж, когда впервые хочется остановиться и разобраться в себе по-настоящему. Собственно, и в стихах Миллер «последняя простота», настигавшая поэтов на склоне лет, появилась с самого начала. Что когда-то, летом 1992-го, и заставило меня примчаться на Николину Гору с диктофоном, где вместо стародачных хором я обнаружил поэта и ее мужа, физика и правозащитника Бориса Альтшулера, в съемной халупе, с плитой во дворе, а на ней кипел борщ, вокруг которого вились озлобленные, как российские депутаты, августовские осы… И тогда-то мне и подарили книгу с тем самым «московское детство: Полянка, Ордынка…».

Эта ритмическая и романтическая простота — от ощущения самого главного в жизни, от несуетности и пристального вслушивания в мерное гудение времени. Поэтому поэт и говорит «с пространством, с небом, с Богом».