Максима (от лат. proposition maxima) — всеобщее жизненное правило, субъективный принцип воли, краткое изречение. (Философский энциклопедический словарь) Максимы — портрет человеческого сердца. (Франсуа де Ларошфуко)
У внутреннего человека поведение убедительнее слов. Хотя и слова его не бывают скомпрометированными или обесцененными. По одной очень простой причине: голос совести этого человека никогда не дает петуха.
Так каким же личным опытным путем выносятся максимы в жизнь? Какими индивидуальными словами, поступками, мыслями, чувствами? И как удается человеку, который живет в меру максим, пробуждать в нас ответное состояние?
Об этом идет речь в нашем проекте «Максимы».
Действующие лица:
Юлий Черсанович Ким — поэт, композитор, драматург. Один из первых наших бардов. По общему признанию — самый веселый и самый искренний. Людмила Михайловна Алексеева — великая правозащитница. Алексей Кириллович Симонов — режиссер, общественный деятель, глава фонда «Гласность». Евгений Бунимович — поэт, учитель математики, уполномоченный по правам ребенка в Москве. Сергей Казарновский — педагог, директор «Класс-центра». Тимур Шаов — поэт, бард. Олег Хлебников — поэт, зам. главного редактора «Новой газеты».
Однажды Юлий Ким произвел сильное эмоциональное впечатление на образованного московского полицейского.
15 марта этого года. Оппозиционный антивоенный митинг «Марш мира». Прохожу через рамку, полицейский просит открыть сумку. Увидев много бумаг, вежливо спрашивает: «Можно посмотреть?» Думал листовки, что ли. А то был черновик моего разговора с Кимом.
Полицейский читает текст долго и внимательно, страница за страницей. Хорошо, что пришла сильно заранее и людей еще не очень много. Но очередь все равно растет, а те, кто уже прошел рамку, обеспокоено возвращаются ко мне: «Вам помочь?» — «Тихо, не спугните», — отвечаю я.
Никогда еще первым — и пока единственным — моим читателем не был полицейский. Он то улыбается, то задумывается, а дочитав, говорит: «Удачи вам!» И — помолчав: « А Юлий Ким — хороший человек».
Однажды Юлий Ким окинул взором пройденный путь (это он, смеясь) и обнаружил, что прожил (а это уже серьезно) вместе со страной — «там, где мой народ, к несчастью, был» — целых три полновесных периода.
Первый период: со дня рождения и до ХХ съезда партии. Двадцать лет. 1936—1956 годы.
«Отца взяли в 1937-м и быстро расстреляли в начале 1938-го. А маму арестовали в 1938-м, мне и двух лет не было, и отправили на 5 лет в Сегежу. Потом 3 года ссылки в Казахстане. Вернулась в 1945-м».
После ареста мамы его с сестрой Алиной взяли дед с бабкой — мамины родители. А когда деда не стало, их с бабушкой приютили родные тетушки.
Мама была абсолютно русская, из поповской семьи, — Всесвятская Нина Валентиновна. А папину родню он совсем не знал.
«Прадед мой — Василий Павлович Всесвятский — был главный иерей, то есть главный поп Уготско-Заводской церкви Калужской области.
Василий Павлович породил пятерых детей. Это мои деды. А еще он крестил Егорку Жукова, уроженца тех мест. А потом Георгия Константиновича Жукова — это уже после Гражданской войны — вылечил от тифа мой дядя, сын того попа, что крестил Егорку».
Сыновья батюшки были врачами, землемерами. Русскими земскими интеллигентами в самом классическом виде. Они строили бесплатные лечебницы и школы для крестьян, сочиняли для них пьесы, занимались сельским театром.
Тетушки Кима произошли от этих дедов. Обширный клан Всесвятских. По 20 человек за столом собирались в дни рождений или похорон.
«Человек пятнадцать из них были с хорошим музыкальным слухом. И с таким огромным репертуаром! Туда входили и песни студенческие ХIХ века, и салонные романсы, и Вертинский, и гоп со смыком, и все наши гениальные военные песни, и эсеровские. Я наслушался и до сих пор помню многое. Это один из источников моих занятий».
Второй период: «оттепель». И — внимание! — началась она, по мнению Кима, в 1956-м, а закончилась в 1986-м, в горбачевскую перестройку. Да, все эти 30 лет подряд была именно «оттепель», настаивает он, никакого застоя.
«Застой — только в смысле реакционной политики режима. А что касается культурных процессов — их застойными назвать никак нельзя. Маленькая щелочка свободы — и все пошло в рост, заработало: и «Современник», и «Таганка», и обновленный «Ленком», и «Новый мир», и Солженицын, и неформальная живопись, и широкое правозащитное движение, и диссидентство как его высшая форма…»
В «оттепель» Ким поступил в самый знаменитый Московский педагогический институт, который окончила его мама. Учился вместе с Юрием Визбором, Петром Фоменко, Адой Якушевой, Вероникой Долиной, Юрием Ковалем, будущим диссидентом Ильей Габаем…
Потом три счастливейшие года учительства на краю света, в маленьком рыболовецком поселке Ильпырском, на северо-востоке Камчатки. Из всех дыр — дырявее не бывает. Жило всего 2 тысячи человек, включая грудных детей. В младших и средних классах 20 учеников, в выпускных — восемь, десять. В местном клубе вместе со своими школьниками начал ставить спектакли.
Бардом стал именно там, на Камчатке. За три года сочинил 30 песен. «Рыба-кит», «Капитан Беринг», «Тумгутум», «Мы телепаем в Оссору»… Благодаря камчатским песням и попал потом в кинематограф.
Когда вернулся в Москву, преподавал в двух школах, одна обычная, а вторая — физматшкола при МГУ, куда со всей России отбирали гениев для точных наук.
Во всеоружии тогдашнего самиздата давал детям историю и литературу. Устраивал литературные чтения в актовом зале — знакомил ребят с внешкольной программой: Бабелем, Зощенко, Булгаковым.
Физико-математические гении охотно пели и плясали под его дуду. Действо «Весеннее ЧП», по сути, первый советский мюзикл.
Учительствовал — с наслаждением! Пока не прикрыли.
Евгений Бунимович: «Ким — педагог интеллектуальной тонкости. Сорок шесть лет уже не преподает — а его не забыли. Две недели назад позвонили из моей любимой, второй школы: как жаль, что у нас нет своего гимна, такого, как Ким для ФМШ написал».
* * *
Из кимовского «Гимна ФМШ»: «Мы живем в Филейной части/ Белокаменной Москвы./ Мы работаем по части/ Укрепленья головы. <…> Здесь ученого элемента/ Плотность очень велика:/ Аспирант и полдоцента/ На процент ученика». 1967 год.
Однажды Юлий Ким сочинил «Адвокатский вальс». С посвящением великим адвокатам, защищавшим диссидентов, — Софье Васильевне Каллистратовой и Дине Исааковне Каминской. Это был 1969 год.
«Судье заодно с прокурором/ плевать на детальный разбор — / Им лишь бы прикрыть разговором / Готовый уже приговор. <…> Откуда ж берется охота, / азарт, неподдельная страсть, / Машинам доказывать что-то… <…> Ой правое русское слово/ — Луч света в кромешной ночи…/ И все будет вечно хреново,/ И все же ты вечно звучи!»
Для человека с опытом жизни в России хорошей концовкой успокоил Юлий Черсанович: хренотень наша — вечна… Но и прием сопротивления — вне зависимости от временного контекста — найден: слово, звучи!
Людмила Михайловна Алексеева: «Ким был единственный, кто писал про нас».
Если бы не «Адвокатский вальс», уверена она, и диссидентам, которых судили, и тем, кто их защищал, и тем, кто за них переживал, — было бы намного тяжелее и горше.
И — смеясь: «Каллистратова очень любила это стихотворение. Что очень понятно. Это как для Анны Петровны Керн «Я помню чудное мгновенье». Для нас стих про любовь. А для Керн — про нее саму!»
Однажды Алексеева услышала, как Каллистратова жаловалась Киму, что пропустила какой-то его концерт. А Ким — ей: «Да я готов петь для Вас одной весь вечер!»
«Я дружила с дочкой Софьи Васильевны и набилась в гости. А за мной увязался мой сын Миша. И вот на квартире Каллистратовой Ким пел целый вечер. Для нас четверых — как для огромного зала.
Как историк, очень люблю цикл его стихов, посвященный героям 1812 года. Они искрометные, шкодные и очень патриотичные. Но это не квасной патриотизм, не государственный и даже не либеральный, а метафизический. Я рада, что мои дети воспитывались на этих стихах».
Евгений Бунимович: «Теперешние думают: вот напишут новый единый учебник по истории — и все будет по ним. Нет! Все будет по Льву Толстому и Юлию Киму».
Однажды Юлий Ким познакомился с Петром Якиром. Сын расстрелянного Сталиным командарма сел в 1937 году. Дали 5 лет. А было ему всего 14.
Только освободился — взяли повторно. А дальше — лагеря в Воркуте. Семнадцать лет отсидел. В 32 вышел. (А жить оставалось — 27. В 1982-м умер.)
Так вот: откликаться на глупости и гадости режима Ким стал, когда сразу по возвращении с Камчатки подружился с Якиром. «Я как будто прочел «Архипелаг ГУЛАГ» до его выхода в свет», — скажет потом об этом общении.
А тем временем подрастала дочка Якира Ира. В какой-то момент у Кима открылись на нее глаза, завязались отношения, и в 1966 году, когда Ире исполнилось 18, они расписались.
В 1972 году КГБ арестовал Петра Якира, а потом Виктора Красина.
«Силы внутреннего сопротивления Пети, силы его внутреннего ресурса были израсходованы еще до ареста. И первое, что он сказал, когда его привезли в изолятор «Лефортово»: «Я буду давать показания. Только не трогайте мою дочь. Она беременна».
Многие из-за покаяния Якира по сей день его ненавидят. А у Кима вместо ненависти — жалость.
В 1964-м написал: «Четырнадцати лет/ Пацан попал в тюрьму, / <…> Четырнадцать статей/ Предъявлено ему:/ Политбандит, вообще семит, / И неизвестно чей наймит, / И поджигатель, кажется, Кремля, не то рейхстага <…> / Четырнадцати лет/ Пацан попал в тюрьму, / Зачем и почему — / Не ясно никому, / А только одному…/ Ау!»
Господи! Зачем и почему…не ясно никому…а только одному…ау! Долго нам так аукаться?..
Кстати, о ненависти.
На днях говорила с актером Александром Георгиевичем Филиппенко. Читал мне наизусть чуть ли не всю шекспировскую пьесу «Как вам это понравится». Музыкальная комедия по канве этой пьесы под названием «Сказки Арденнского леса» идет сейчас в Мастерской Петра Фоменко. А создан этот спектакль Кимом и Фоменко 45 лет назад для Театра на Малой Бронной. Аж 17 кимовских песен вошло тогда в него! После шести представлений спектакль сняли с репертуара. Сам Фоменко числился в опасных вольнодумцах, а тут еще позвал Кима, изгнанного из школы как отпетый диссидент.
Музыки в спектакле было навалом, и пришла идея силами университетского оркестра и вокалистов сыграть и спеть эту музыку в виде сюиты из 25 номеров, снабдив ее кратким пересказом сюжета, поручив это двум Шутам — печальному и веселому. Роль Веселого Шута досталась Александру Филиппенко.
Народу набилось до отказу. Зал делился аккурат на две части: цвет московских антисоветчиков и диссидентов во главе с Петром Якиром и Натальей Горбаневской — и отряд лубянских следователей и студентов-сексотов МГУ и МВТУ. Премьера была в клубе на Моховой.
И вот начался спектакль. Все смеялись и аплодировали. Даже лубянские расслабились и похлопывали, и похихикивали. Филиппенко блистал. Горбаневская хохотала на всю Моховую.
А на другой день вождь университетских коммунистов Ягодкин сорвался с цепи — усмотрел с подачи КГБ в сюите идеологическую диверсию и антисоветскую агитацию. Спектакль запретили. Студенческий театр Фоменко закрыли навсегда. Заодно прихлопнули и студию «Наш дом» Марка Розовского, откуда был выдернут Филиппенко. Директора клуба МГУ сняли с работы.
И вот через 45 лет Александр Георгиевич Филиппенко с его дивным чувством слова читает мне эту пьесу, и я ахаю на кимовских словах: «Честность абсолютна <…> Ненависть еще не беспощадна».
…лето 68-го, из школы при МГУ его поперли, на Лубянку за песни вовсю идут «телеги», а он с женой, тестем Петром Якиром и Петром Фоменко мчится в Крым; и там, в сиянии черноморского июля вдруг все растворилось: Чехословакия, о которой тогда еще только гадали, войдут туда советские войска или не войдут, запрет на учительство, Лубянка и Шекспир, которого они в обминку с Фоменко там, в Крыму, нещадно сокращали, оставив из 30 с лишним персонажей всего 14 и насовав туда вокальных номеров; а однажды ночью оба Пети — Фоменко и Якир — пели Вертинского, они знали его наизусть, и пели всю ночь, вполголоса, и так проникновенно и красиво, как бывает только раз в жизни, и повторить уже не получится никогда…
В Чехословакию наши войдут через месяц. До ареста Якира — 4 года. Ненависть еще не беспощадна.
«Спрос не с тех, кто сломался, а с тех — кто ломал», — скажет Ким о Якире.
Алексей Кириллович Симонов: «Ким вообще не умеет ненавидеть. У него — совсем другая жизненная интонация».
** *
В этом они опять же очень похожи — Ким и Фоменко. Петр Наумович, к примеру, не хотел ставить спектакль о Сталине. Ему претил сам разговор о ненависти.
Жена Кима продолжала свою правозащитную деятельность вплоть до самой перестройки. Она собирала материалы для «Хроники текущих событий».
«Это было Иркино активное тихое конспиративное участие. Даже я мало что об этом знал».
Умерла Ирина Петровна Якир-Ким 2 мая 1999 года. Не дожив 5 дней до 51 года.
Когда ее не стало, Наталья Горбаневская написала, что она надорвалась именно в те годы, в 70-е.
Евгений Бунимович: «Очень непростая история с Петром Якиром. А Ким и здесь остался этически точным человеком.
Его отличие чуть ли не от всего диссидентского движения: там страдания, муки… Это, да, вызывает уважение, преклонение. Но Ким — носитель нормы веселого бесстрашия.
У него нет комплекса жертвы и угрюмости. Редкий для России дар.
Вот много чего пережил в свой второй период, но трезво называет его оттепелью. Не было застоя, брежневщины — все оттепель! Это оттого, что у Кима всегда есть луч. И — интеллектуальная бодрость».
Однажды Юлий Ким был допрошен на Лубянке одним из шести замов Андропова, всемогущим генералом Бобковым, начальником 5-го отдела КГБ, осуществлявшего контроль над идейными диверсантами.
Октябрь 1968-го. Ким к тому времени уже вовсю участвовал в правозащитном движении. Подписывал письма протеста по поводу возрождения сталинизма, редактировал номера «Хроники текущих событий». И сочинял антисоветские песни, которые были настолько крамольны, что лично шеф госбезопасности Андропов писал доносы на Кима в ЦК партии.
«Мои брови жаждут крови,/ Моя сила в них одних./
Как любови от свекрови,/ Ждите милости от них».
Распевал этот «Монолог пьяного Брежнева» и другие песни на квартирах у знакомых и друзей.
Генерал Бобков был вежлив. Сказал, что обо всех кимовских подвигах осведомлен, и попросил вообще воздержаться от концертов. Взамен обещал не чинить препятствий в творческой работе (театр плюс кино).
А еще раньше, весной 1968-го, начальник московского образования Асеев предложил Киму публично отказаться от своей подписи под письмом-протестом. Потом был разговор на эту же тему с парторгом МГУ Шишкиным. Подпись Ким не отозвал. Из физматшколы для юных гениев его попросили.
Обещаний никаких Бобкову Ким не дал, но выбирать пришлось.
«Писатель отвечает только за себя. А работая в театре или кино, человек поневоле отвечает за коллектив».
И еще — самое важное! — к тому времени он очень уже увлекся тем, что делал в театре и кино. Это было — его! И он хотел заниматься именно этим.
Кстати, диссидентствовать только явно Ким прекратил, а тайно продолжил. Например, помогал редактировать ту же «Хронику».
Его поведение — и в те дни, когда публично каялись Якир и Красин, и до, и после — все называют безупречным. Допросы, обыски, слежки, машины гэбэшные под окнами, стихи Кима изымались у людей как улики… Двадцать лет подряд могли арестовать в любую минуту, и срок висел вполне реальный.
Евгений Бунимович: «Дело не в том, что все называют его поведение безупречным. Дело не в этих всех. А в самом Киме. Если бы был внутренний слом — нарушилась бы гармония, и это сразу стало бы видно в стихах. Свет, гармонию нельзя подделать. Был бы слом — он не смог бы так чисто и тонко писать».
Однажды Юлий Ким рассердился, когда к нему обратился журналист как к герою-диссиденту. Мне он это объясняет так: «Диссидентская история для меня — тема очень близкая. Я находился в гуще событий. И принимал посильное в этом участие. Не слишком активное, что всегда подчеркиваю. Иногда с разгона или пользуясь слухами со стороны, несведущие люди подходят ко мне, трепеща, как к великому герою…Нет, я не был героем. Просто делал, что мог, и видел активных фигурантов этого действа. Герои — это Таня Великанова, Лариса Богораз, Володя Буковский, Сергей Ковалев и многие другие».
Алексей Кириллович Симонов: «Юлий Ким очень много сделал в диссидентском движении. Но говорить об этом, правда, не любит. Потому что не хочет, чтобы его диссидентство перекрывало его творчество.
Без кимовского стихотворения «Отчаянная песенка учителя обществоведения» не могу представить себе ту нашу жизнь.
«Люди все как следует спят и обедают, /Чередуют труд и покой,/ А я, бедный, общество ведаю, ведаю,/ А оно заведает мной. <…> Вундеры и киндеры вовсе замучили <…>. Я им говорю: «Дескать, так-то и так-то, мол, / А если не так — значит, ложь!»/ А они кричат: «А где факты, мол, факты, мол, / Аргументы вынь и положь!»/ И хоть я совсем человек не воинственный, / Все-таки погожу, погляжу, /А потом возьму аргумент свой единственный, / Выну и на них положу! <…>»
Моя сестра, учительница истории в Краснодаре, сказала мне на днях, что «Отчаянная песенка…», которую она очень любит и которая ее буквально держит и не дает поддаваться, напечатана в учебнике «Обществоведения» на самом видном месте. Называется книжка «Экзамен без проблем». Подзаголовок: «В схемах и таблицах. Подготовка к ЕГЭ». Это пособие, между прочим, для учеников, не для учителей. И год издания: 2012-й!
Ну что ж, хорошо, что осталось еще место для юмора в наших учебниках.
Однажды Юлий Ким узнал, что его мама в Казахстане сидела неподалеку от лагеря, в котором находилась мама Булата Окуджавы. Бывают странные сближенья! Ким очень любил и любит Окуджаву.
Вообще есть в Юлии Черсановиче какая-то правильная скромность. Ким всех — искренне и неподдельно — пропускает вперед себя. И Высоцкого, и Визбора, и Окуджаву, и Галича, и многих других.
Евгений Бунимович о «многих других» — язвительно: «То, что он пропускает их вперед, — не значит, что они впереди».
И — дальше: «Ким себе цену знает. При всей своей детской радостности и простодушности — ни для кого «свой в доску». Его нельзя похлопать по плечу. Он не из тех, кто сразу в любой компании начинает петь. Умеет держать дистанцию. Есть навык отстраненности».
Между прочим, Окуджаве Ким обязан своей «девичьей фамилией». Когда в 1969 году ему запретили учительствовать и концертировать, Ким обзавелся псевдонимом «Ю. Михайлов» и просуществовал под его прикрытием, сочиняя песни для кино и театра целых 16 лет, пока Булат Окуджава своей статьей («Запоздалый комплимент». — Литературная газета, 1985 г.) не отмахнулся от «Михайлова», как от надоевшей мухи: мол, какой он к чертям Михайлов, когда всем известно, что это Ким.
Потом Ким напишет серию воспоминаний под общим заголовком «Однажды Михайлов…» А я вот решила — рефреном — «Однажды Юлий Ким…»
Однажды Юлий Ким встретил праведника. Его звали Илья Габай.
Для Кима Габай был как дервиш (нищий) на азиатских базарах. Высокий седой слепец ходит среди толпы и выкрикивает что-то — не смиренно, не молитвенно, а требовательно и укоряюще. Уберите крик, оставьте требовательность, говорит Ким, и вы получите Музу Габая.
Как же поразительна интенсивность его дикции! Например, вот эти строчки Ильи Габая по-дервишски произносятся, заглядывая в глаза: «Уходит доброта — куда?/ Куда впадает? В злую скуку?/ В немилость? В острословье? В скупость?/ На милость? В щедрость на удар?»
В 1967-м Габая взяли на Пушкинской площади. За участие в очередной правозащитной демонстрации. Подержав 4 месяца — отпустили.
В 1969-м было на Москву большое нашествие крымских татар. Они отстаивали свои права. Их представители останавливались в доме у Ильи. Лубянка все это уже не смогла вытерпеть. Габай получил 3 года уголовного лагеря в Кемерове.
В 1972-м освободился. А тут началось дело Якира—Красина, и Габая опять стали таскать на допросы. В надежде получить третьего раскаявшегося…
Илья выбросился из окна 11-го этажа. Ни над кем — ни до, ни после — Ким не плакал так безутешно, навзрыд, в голос. За неделю до самоубийства Ильи успел спеть ему свою песню «Девятнадцатое октября». А там есть такие строчки: «И — спасти захочешь друга — / Да не выдумаешь, как».
Стихотворение «Девятнадцатое октября» очень любил Андрей Дмитриевич Сахаров.
Тимур Шаов: «Когда я впервые услышал «Девятнадцатое октября» — подумал: кто-то из классиков, может быть, даже Пушкин».
* * *
Олег Хлебников: «Едва ли не самая сильная сторона Юлия Кима — то, что он — пушкинианец. Я не раз слышал, как Ким с Давидом Самойловым о Пушкине разговаривали. Очень глубоко копали!»
Из кимовского, в 70-е: «Ах как мы падки на надежды! / Вот пять повешенных висят…/ Кошмар!../ Но втайне мы утешены:/ Пять. / А могло бы — пятьдесят».
А заканчивается «Девятнадцатого октября» так: «Научиться бы вполне/ Безоглядному веселью,/ Бескорыстному доверью,/ Вольнодумной глубине!»
Три прилагательных и три существительных. Ничего политического. А готовая программа. Нам. На сегодня.
Безоглядное (а не дозированное, от сих до сих) веселье. Бескорыстное (отсутствие личной заинтересованности) доверье. Вольнодумная, но глубина, не шапкозакидательство.
Освоить, а? И на уровне отдельных людей, и всего возлюбленного отечества. Тогда бы и без революций обошлось.
Однажды Юлий Ким поехал в Киев. Этой весной. В первый ее день. («Поехал песни петь. Согласно еще полугодовой договоренности».)
Шел по Грушевскому к Крещатику. Вел его один из командиров Майдана, он же волонтер. («Во время событий отвечал за музеи. Охранял их — чтобы ничего не случилось. Не спал месяц. Теперь мечта у него была: шесть часов сна».)
В штаб Майдана люди несли еду и вещи. И там же висели объявления о лекциях. Профессор такой-то прочтет такую-то лекцию. Лекций было много. Особенно на историческую тему.
«Крымские дела» начались ровно в тот день, 1 марта.
«Всенародного чувства отчуждения у нас с украинцами не было. А то, что теперь произошло, — к нашей вековой дружбе какое имеет отношение?»
«Итак, все понято./ Злясь, плача и смеясь,/
Начав тянуть — мы вытянули сети:/ Живую перепутанную связь, / Непоправимое родство столетий, / Где с чистой кровью смешанная грязь / Сочится сквозь узлы».
Июль, 1972-го.
В связи с Украиной — опять насущно.
О третьем своем периоде Ким говорит так: «Он начался в 1986-м, в горбачевскую перестройку, и дата его окончания не определена…»
За это время, считает, произошли три капитальных и важных изменения. Во-первых, то, о чем мечтали все художники, — не стало цензуры. Правда, политическая осталась, потому что режиму нужны не только ручная юриспруденция, ручной суд, но еще обязательно ручные СМИ, особенно телевидение. Во-вторых, полное снятие железного занавеса. И в-третьих: реставрирован институт частной собственности в России.
Но!
«С Путиным из прошлого пришла политическая посадка. Горбачев не сажал. Наоборот! Политические диссиденты по сахаровскому списку за 2 года — все до одного — вышли. Там было человек 150. Не успел, к сожалению, Толя Марченко попасть в тот список.
Дальше: при Ельцине тоже за политику не сажали. Нет, посадили два раза: путчистов 1991 года и 1993-го. Но — за что? За попытку государственного переворота. И то их быстро выпустили.
А Путин вдруг вернул политические посадки. Причем в самой что ни на есть тупой брежневской форме. То есть: используя уголовные статьи».
Однажды Юлий Ким написал стихотворение «Ищи его теперь». Между прочим, совсем недавно — в 2010 году.
Вот идет мужик с человеческим лицом. Вот идет мадам с человеческим лицом. Вот идет макака с человеческим лицом. Вот бежит собака с человеческим лицом. <…> Отчего же — ведь вот не пойму! — Невозможен в родимом дому Ни социализм с человеческим лицом? Ни капитализм с человеческим лицом? А возможна только рожа, которая вечно Исключительно бесчеловечна! <…>
Сергей Казарновский: «Я воспитываю — сам себя — кимовской поэзией, его внимательностью, любовью, изысканным отношением к жизни, людям и — самое сложное — к юмору. Юмор Кима деликатен, изящен. Это юмор тонкой задорной жизни.
Как соединить Кима с тем, что вокруг нас, сегодняшних, — не знаю. Если это не почти пустая история — соединяется. А в пустоту пригласить Кима нельзя».
Кстати, о соединении. Ученик Казарновского — Кирилл Пирогов — замечательно играет в «Сказках Арденнского леса». Юлий Черсанович как будто для него написал свои блистательные песни-монологи.
С 5-го класса Кирилл Пирогов учился в школе Сергея Казарновского, Сергей ставил с ним спектакли, а потом Кирилл стал актером Мастерской Петра Фоменко. Кроме Кирилла Пирогова еще пять выпускников Казарновского работают в этом театре.
Из «Сказок Арденнского леса»:
«Пускай корона венчает того, / Кто в самом деле лев».
«Вон вы, чья важность и полнота/ Видны издалека,/ Идите сюда на роль шута».
«Все обманы носим мы в себе».
Станиславский говорил: «Ищите в любом злодее доброе!»
А у Кима так: в сильном — слабое, в эгоизме — страдание, в патетике — самообман.
Много читала и слышала о восхитительной легкости Кима и Фоменко, но точнее всех высказалась Полина Агуреева, актриса Мастерской Петра Фоменко: «Это легкий вздох при тяжелой жизни».
Может быть, из-за этого умения вздыхать только легко при самой тяжкой жизни в кимовско-фоменковских «Сказках…» все актеры на редкость убедительно демонстрируют «умение играть счастье». А заняты в этом спектакле — кроме Ивана Поповски и Кирилла Пирогова — исключительно стажеры.
И, знаете, как Фоменко выбирал стажеров? Интуитивно — на уровне звучания голосов. И говорил им о тексте Кима: вы должны чувствовать в слове действие.
Да, это точно по Киму: чувствовать в слове действие.
Реальность кимовских стихов такова, что мысль его обвиняет, чувство высмеивает, а интонация — лечит. Осознанно работает на пониженном голосе, не пытаясь никого перекричать, всего слишком яркого избегая («Глубокой страсти больше места/ В свободной сдержанности жеста/ И в замкнутой открытости лица»).
Ни само-довольства, ни само-любования, ни само-надеянности.
Не играет в загадочность, не шифруется, но и не разгадывается на раз.
Тихая подлинность.
Булат Окуджава
Из стихотворения «Кузнечик» с посвящением Юлию Киму:
«Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик,/ Едва твой гимн пространства огласит?/ Прислушаться — он от скорбей излечит,/ А вслушаться — из мертвых воскресит <…>./ Ты тоже из когорты стихотворной,/ Из нашего бессмертного полка…/ Кричи и плачь. Авось твой труд упорный/ Потомки не оценят свысока. <…>»
И еще у Окуджавы:
«Вот приходит Юлий Ким и смешное напевает,/ А потом вдруг как заплачет, песню выплеснув в окно <…>. Вот он плачет и смеется,/ И рассказывает людям, кто мы есть и кто он сам./ Впрочем, помнит он всегда, что веревочка-то вьется./ Это видно по усмешке, по походке, по глазам».
Кто его идеальный читатель? Кто — абсолютный слушатель? И есть ли он среди молодняка?
Знаменитой пропасти между поколениями в кимовско-фоменковском спектакле «Сказки Арденнского леса» нет. А в самой нашей сегодняшней действительности — как?
…В день вынесения приговора «политбандитам-болотникам» я бежала по Бахрушинскому переулку, пытаясь найти Замоскворецкий суд. Когда в очередной раз у каких-то тетечек спрашивала про Большой Татарский, около меня остановился паренек, лет 16, не больше. «По-моему, Вам туда, куда и мне», — сказал он серьезно. Я посмотрела на его лицо, и вырвалось: «По-моему, Вы правы».
Мы побежали вместе, причем по дороге этот мальчик разговаривал со мной, как старшенький с младшенькой. Например, говорил: «Там всех метут, но Вы не бойтесь, девушек не трогают». — «Да я и не боюсь: туда ж бегу, а не оттуда», — мне было легко ему отвечать. Мы даже немного пообщались.
Не знаю, что ему говорит имя «Юлий Ким», но это был кимовский мальчик, его идеальный читатель и абсолютный слушатель.
Из стихотворения Кима «У Мосгорсуда» почитать. Год написания — 1968-й.
<…> Там за стеною ставит суд Законы вне закона. <…> И горстка граждан жмется тут, Как зеки в центре зоны, — Пришли за правду порадеть И крест принять опальный!.. На тыщу академиков и член-корреспондентов, На весь образованный культурный легион Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов Вслух высказать, что думает здоровый миллион! <…> Видать, опять пора решать, Стоять ли на коленях, Иль в Соловки нам поспешать, Иль в опер-лейтенанты…
Ну вот потому, что не успела мальчику, бегущему к Замоскворецкому суду, сказать самое важное, — написала эти заметки.
Читайте Юлия Кима!
