Выставка идет уже месяц, а на входе все еще толпа, а в толпе в основном — респектабельные граждане из хороших районов Парижа («beaux quartiers»). От 60 и старше. Люди, определяющие сегодня эстетику и статистику во всех отраслях народного хозяйствования.

Эти сливки видели все краски жизни, но и они сражены выставкой наповал. Раздаются хорошо темперированные вздохи восторга. И вздохи сожаления: дорогая, эти картины достойны лучших музеев мира… Патрик де Кароли, директор музея Мармоттан-Моне, говорит то же самое (только без «дорогой»). Каких трудов ему стоило договориться с владельцами… Поддались уговорам пятьдесят человек. И еще один.

Но в июле все эти работы вернутся в прихожие и спальни beaux quartiers Мехико, Далласа, Парижа, Женевы… Возможно, Лондона и Москвы. Узнать нельзя. Тайна частной жизни с шедеврами. Половина работ подписана просто — «из частной коллекции».

Вообще, коллекционеры почти всегда бывали проницательнее гос. мужей, отвечавших за музеи. Коллекционеры часто понимали, кто художник, а кого завтра не продашь. Вот, например, Кайботт.

Душа и кошелек импрессионистов. Создавал рынок, подогревал интерес, устраивал выставки, сам покупал у друзей полотна, давал им в долг без возврата, снимал квартиры (для Моне — у вокзала Сен-Лазар).

Кайботт умирает в 45 (простудился, работая в саду; этот злосчастный сад можно увидеть).

От полотен импрессионистов, которые коллекционер Кайботт покупал, чтобы завещать государству — при условии что их выставят в Люксембургском музее (а позже — в Лувре) — государство очень долго воротит нос. Отбирая работы для первой — компромиссной выставки — специалисты по изящным искусствам отбраковывают две картины Мане, две — Ренуара, три — Сезанна, восемь картин Моне, одиннадцать картин Писсарро…

Картины самого Кайботта критика не признает лет сто (настоящее признание начнется в 1970-е, в Америке). Подтверждается мысль Сезанна: «Институты, стипендии, отличия придуманы только для глупцов, шутов и пройдох. Бросьте критику, занимайтесь живописью».

Кайботт занимался самозабвенно. И благодаря ему — и «кошелькам» пришедшим вслед за ним — мы сегодня видим импрессионистов и в Орсэ, и в Мармоттан-Моне, и на страницах «Новой».

Так вышло, что Кайботт не успел купить ни одной работы Берты Моризо. Бесстрашный талант, она не боялась ни Мане (который был для нее примером и наперекор которому она отдала свои работы на Салон импрессионистов), ни туповатой критики, ни благородной публики. В те годы женщина считалась не совсем человеком, а женщина-художница автоматом зачислялась в когорту падших.

На одной выставке некий «клеветник назвал Моризо проституткой, — вспоминал Ренуар. — Писсарро послал кулак ему в лицо, что спровоцировало свалку. Полиция позвала подкрепление».

В эти дикие времена импрессионисты, которые поневоле оказались разрушителями основ, не находили лучшего выхода, чем продолжать начатое. И обдумывать планы уничтожения противника, развязавшего против них («имбецилов») войну. «Я согласен с вашим мнением. Барышни Моризо (три сестры — Ю.С.) очаровательны, — писал Мане своему другу Анри Фантен-Латуру. — Досадно, что они не мужчины (вторая сестра Берты тоже начинала художницей — Ю.С.). Впрочем, они могли бы, как женщины, сослужить искусству, выйди каждая замуж за академика и посеяв раздор в лагере этих маразматиков».

Но Берта Моризо вышла замуж за брата Мане. А искусству все-таки послужила, и не только в качестве художницы, но и в роли модели. Для Мане. Моризо вывела великого из депрессии, в которую тот впал после войны с пруссаками. Глядя на красотку, великий заново учился любить свое дело.

Эта война убила Жана-Фредерика Базиля, художника, успевшего только подать надежды. Медик по воле родителей, он бросил чужое дело и отдался призванию. Базиль погиб в 28. Через четыре года друзья выставят его полотна на первом салоне художников, которых вскоре назовут импрессионистами. Сегодня в музее Мармоттан-Моне представлена одна картина Базиля, с нее выставка и начинается.

Понятно, почему: Базиль — мастер, навсегда оставивший ощущение недосказанности. Его друзьям Ренуару и Моне удалось состариться и отведать славы. Кто теперь узнает, что могло скрываться за этой разницей между несколькими десятками картин Базиля и шестью тысячами работ Ренуара.

И кто знает, чем бы закончил Моне, если бы под влиянием старшего учителя Эжена Будена не изменил образ мыслей

(Клод всерьез считал свои шаржи вершиной искусства).

Другой предвестник импрессионизма (если выражаться плоскими формулировками, от чего нас все-таки просил воздерживаться Сезанн), Жан Батист Коро не участвовал ни в одной выставке могучей группы, но был ей близок эстетически. «Больше всего мне нравится в Коро то, как он одним сучком дерева умеет передать вам всё», — говорил Ренуар. И признавался, что не может приблизиться к его уровню совершенства. Добавлял: «Это был самый великий пейзажист из когда-либо живших».

Другого мастера пейзажа — и еще одного «предтечу» импрессионизма — французского голландца Йохана Бартольда Йонгкинда записывал в число своих учителей Моне. Между «учителем» и «учеником» — разница в технике, но не в подходе: Йонгкинд тоже выезжал на «пленэры», но, в отличие от большинства импрессионистов, делал там только акварельные версии, которые затем копировал в мастерской. Маслом.

На такое масло у большинства из этих художников хватало, а вот на то, которое используют с хлебом — хватало нерегулярно. Альфред Сислей — самый верный почитатель поселковой жизни (дешевая замена Парижу) — растворился в нищете и безвестности в Море-сюр-Луен (65 км на юго-восток от столицы). В декабре 1896-го, за два года до смерти художника, галерист Жорж Пёти организовал ретроспективу его работ в салоне на Больших бульварах. Сислей верил в эти работы. Сорок шесть полотен маслом и шесть пастелей. Итог: два критика написали о выставке, ни одна работа не продана.

Сислей был раздавлен. И в придачу у него не было ни копейки.

Если бы он мог, как Гийомен выиграть в лотерею 100 тысяч франков… И писать на полный желудок. И не зависеть ни от критиков, ни от академиков, ни от коллекционеров. И путешествовать в поисках новых мотивов и видов. И прожить долго и относительно счастливо, собирая славу. Гийомен ее получил: хотя бы как «последний импрессионист» († 1927).

Но не всем досталось по заслугам при жизни. Моне, Ренуар, Сезанн, Мане (последний год жизни), Дега. Расчет окончен.

Дега (закончивший в слепом одиночестве, но с деньгами), умел себя продавать. Великий, все умеющий Дега, универсальный художник, он пропал бы, не имей он этого дара — ценить себя настолько дорого, насколько ты этого заслуживаешь. «Да здравствует человек, — писал Дега, — который платит в срок, не выражая своего восхищения вашими достоинствами каким-либо иным способом!»

Но, конечно, он верил в то, что «никто не может быть живописцем, если он не заботится о живописи прежде всего остального», как говорил Мане. Первый вариант его великой картины «Бар в «Фоли-Бержер» вы сейчас увидите (№ 44). Можно сравнить этот вариант с окончательным. Пока картина снова не повисла на стене частного дома.