Финальная дорожка «Золотой маски» — сплошь чемпионская. Под занавес — так рассчитана программа фестиваля — показаны спектакли самых сильных участников, и среди них шедевр Льва Додина «Коварство и любовь». («Новая» писала о премьере: № 115, 2012 г.) Кроме того — его же остроактуальный «Враг народа» (№ 18, 2013 г.). И — отточенное высказывание Валерия Фокина «Литургия Zero» (№ 16, 2013 г.), вариант «Игрока» Ф.М.Д.
Кстати, именно Достоевский некогда по поводу «Бесов», а теперь ясно, что по всякому поводу, сказал: «Весь вопрос в том и состоит, что считать за правду». И вот здесь самый острый спор российской сцены — что сегодня считать за художественную правду. Магистральный процесс, идущий на подмостках и за кулисами, характеризуется фразой одного современного мудреца: «…время сейчас такое, что настоящее плетется в хвосте у современного».
А самый востребованный тип творца, не поверите, но исчерпывающе описал Станиславский: «…в критический момент приходит на помощь услужливый, хорошо приспособляющийся, ловкий режиссер псевдолевого направления. Его левизна совсем не от того, что он опередил нас в области подлинного искусства актера и сцены. Нет. Он отрекся от старых, вечных основ подлинного творчества, то есть от переживания, от естественности, от правды только потому, что они ему не даются. Взамен он измышляет то, что ему по силам. Придуманное ставится в основу якобы нового искусства крайнего левого толка. Пятясь назад, он объявляет себя передовым. Для того чтобы замаскировать свой маневр, такой «режиссер» псевдолевого направления витиевато читает ряд туманных лекций на замысловатые темы, в которых сам не всегда разбирается. Ему помогают модные лозунги, которые, как панцирь и броня, защищают от ударов противников. Благодаря таким выступлениям псевдоноватор приобретает себе многочисленных адептов из числа зеленой молодежи и неудачников, которые не знают или навсегда забыли основы подлинного искусства».
Нет комментариев.
Один из самых необычных спектаклей фестиваля, не столько постановка, сколько художественный поступок, — «Тихий Дон» Григория Козлова был показан в начальные дни в рамках «Маски +», и ему по праву следовало бы стоять рядом с лидерами.
Бабы полощут белье, глядя в даль слепо и зорко. С плеча, размашисто и сильно, косят казаки. Жизнь дымится, как открытая рана: все живут нутром наружу, стиснуто, на юру. За всем — любовью, грехами, страстями — наблюдает станица, смотрят через плетень жадные глаза.
Зыбится Дон, хлещет дождь, дышат подсолнухи. Сквозь чистую воду проступает ржавчина — кровь течет в реку. Накрывает в финале героев черное солнце. Восемь часов идет жизнь на сцене. В петербургском театре «Мастерская» повторяется додинский феномен «Братьев и сестер»: роман входит в спектакль; спектакль в жизнь; история в душу совсем другого века и зала.
Бабы полощут белье, мужики косят и пашут, а в это время к ним подвигается красное колесо. И вот уже как косили, так же, сплеча, убивают — безостановочно ходят в руках шинели. Их набросят на голову Петру, старшему брату Григория (Федор Климов), — в предсмертной вспышке сознания пройдет он чертом по праздничному проулку: кончено…
Спектакль начинается с убийства беременной турчанки, которая якобы испортила скотину. И потом еще многажды от крови поржавеет Дон. Брат пойдет на брата, сосед на соседа. Все смешается, перепутается — за убийцу выйдет сестра Дуняша, от белых к красным будут метаться растерянные казаки. Пагуба истории подминает человека, пластает, уничтожает — невозможно ей противостоять. Предсмертные слова Прокофия — забота о хлебе, предсмертные слова Василисы — просьба о молитве.
Как Козлов это сделал? Надо думать, учиться. Как мальчишка Григорий (Антон Мамот) в спектакле «Тихий Дон» дорастает до матерого мужика; как совсем молодой артист Дмитрий Житков (Прокофий Мелехов) проживает целую жизнь внутри спектакля, становится его главной опорой? Как Василиса, Дарья, Евдокия Мелеховы без тени фальши оживают в игре Ольги Афанасьевой, Марии Русских, Натальи Шулиной?
Козлов читает роман, как поэму; события сдвинуты к поэтическому эпосу, трагедия очищена, словно бы омыта. Моют своих мужчин женщины, омывают ноги уходящим родителям, Дон проливается во всю жизнь Мелеховых. Эпос — трудный жанр, но Козлов с ним не просто справляется, обновляет его сценические возможности. По сути, Козлов не один спектакль ставит, а четыре: «Истоки», «Берега», «Пучина», «Исход». Внутри спектакля словно течет раскаленная лава — любовь, отчаяние, катастрофы и чувственность героев, их трагическая неготовность к обстоятельствам, рассекающим жизнь, кипит внутри действия. Страстная внутренняя сплавленность делает жизнь станицы художественно объемной, героев романа — живыми, зрителей — потрясает до слез.
Но эпический язык, поэтический ракурс, искрящееся точными, обдуманными решениями пространство спектакля внятны не каждому. Иные способны увидеть в «Тихом Доне» всего лишь «простую человеческую историю» с элементами этнографии или даже незрелую студенческую работу. Козлов действительно поставил спектакль со студентами, занимался ими полтора года, уча «на артистов». Это единственный объективный повод не взять «Тихий Дон» в конкурс. Но легко вспомнить, сколько усилий было употреблено, чтобы продавить награду для другого студенческого спектакля — «Отморозки». Кстати, лучший зарубежный спектакль года «За дверью» Люка Персеваля — тоже не что иное, как простая человеческая история.
Но внутри «Золотой маски», видимо, раз и навсегда договорились о параметрах отбора, все, что не входит в умозрительное прокрустово ложе, все, что «похоже на старый театр», отрубается от конкурса.
А спектакль Козлова (даже и без сравнения с рядом конкурсных спектаклей) выглядит мощно. Его неприсутствие в конкурсе (в котором не было авангардных событий) очевидно ставит под сомнение правомерность экспертных подходов. Похоже, эксперты не заметили, что, пока они силились привить на «обветшалый» ствол российского театра якобы новый язык, мир незаметно поменял и формат, и запрос. пресловутый «масочный формат» все очевиднее становится районной радостью; в то время как театр сдвигается в сторону философии человека, его истории и драмы. И зрителя, и молодых режиссеров, входящих в профессию, все больше занимает человек в современности и в вечности, страдающий и сострадающий. Возможно, это связано с самим, все больше расчеловечивающим ходом вещей. Российский театр так по-настоящему и не прошел очищение свободой, как российское общество не прошло очищение правдой о прошлом, возможно, оттого так сужен, тенденциозен порой взгляд на происходящее в коробке сцены.
В этом году «Золотая маска» представила особенно широкий срез театральной жизни. И за разными ее событиями и поворотами еще раз открылась простая истина: в сущности, нет театра нового и старого, традиционного и модернового; есть просто театр — и не театр.
На церемонии празднования двадцатилетия фестиваля, о котором я уже писала, размежевание в театральном цехе на прежних и нынешних было так же очевидно, как полярность оценок представленного на сцене — от «Стыдно как-то это все…» до «Замечательная, смелая постановка!». Все настаивают на своих способах жизни в искусстве. Но в сегодняшних обстоятельствах внутренний раскол, недружественность, отсутствие единства внутри корпорации губительны. «…А дом на наших костях выстроит ваш Присыпкин», — как сказал Булгаков Маяковскому, заканчивая партию в бильярд.
Может, и театральный.
