Я возвращался из-под Солнечногорска и думал, в какую истерическую мельтешню, в какое безвкусное состязание амбиций, в какую хамскую темноту мы погружены и барахтаемся в ней в поисках щадящего выхода, как мельчаем в помыслах своих… И как мало (я о себе) трудимся…
…А в это время под Москвой, на границе с Россией, в тихом старом доме сидит за столом очень хороший писатель, чистый и добрый человек, русский интеллигент Борис Васильев. И работает.
Думает и пишет.
Теперь я перейду в прошедшее время, потому что Бориса Львовича Васильева, которому исполнилось бы девяносто лет, уже год, как нет с нами.
Последние годы я его в Москве не встречал. Ну да тут достало литераторов, режиссеров, артистов, ищущих свои места в быстром времени и находящих эти места. Среди прочих возможностей мастера культуры обрели право на существование, слегка отличное от манеры выживать в остальной России и за небольшую цену. Цена эта — необременительная зависимость от тех, к кому эти самые мастера воспитывают у себя искреннюю любовь, ну и небольшая утрата права говорить «мы», имея в виду сограждан, которые пока еще не вполне ощутили на себе достоинства нового мира.
Между тем мир стар, ценности его давно сформулированы на взгорье у Галилейского моря, и никто их не опроверг. Разве что забыли для утишения беспокойства души. Ну так «не суди»…
В доме у Бориса Васильева я никогда не замечал перемен. Только новые его книги — в конце жизни о беспамятной нашей истории. Остальное как всегда: тепло, если сидишь у печки или разговариваешь с хозяином, на столе — отварная картошка (своя) с солеными грибами (своими), у стола — деликатная и приветливая жена Зоря Альбертовна, кошка Машка на диване, и разговор. О том, как жить, не теряя достоинства и лица.
Как жить?
Птицы глушили голоса, и сквозь оранжевые окна, оправленные в синий вечер, слышны обрывки разговора:
«Вряд ли на свете существует другой народ со столь ослабленной исторической памятью, как у нас. Ничего не помним, ничему не учимся… Я написал несколько исторических романов, дал почитать… Имена героев многим знакомы, но государство, где они действуют, таинственно и неизвестно. А это наша страна…»
Обломится сухая ветка, заглушая вопрос.
«Каждый новый век — смена знамен… Девятнадцатый. Накануне Пушкин родился, и все прошло под знаком этого восторженного гения. Чем ознаменован приход двадцатого? Ходынкой. Аукнулись нам две с половиной тысячи душ… А теперь, ребята, у нас смена не столетия даже, а тысячелетия даже. Аккуратно надо себя вести, чтобы выжить. Об этом я и пишу».
— Пишите, Борис Львович, и выживайте, пожалуйста, — просил я.
Васильев отходил от окна в глубь комнаты, и голос его уже не был слышен, но виден прямой силуэт красивого человека. У него было хорошее поле. В нем можно бродить, беседуя. Можно вспахивать вопросами, ожидая доброго урожая, можно увидеть всходы, не дожидаясь весны. А вот лгать, жестокосердствовать и предавать в этом поле — нельзя.
…У каждого свои примеры. Я не навязываю вам Бориса Васильева. Я говорю: у каждого свои.
