Писать о художественных достоинствах сериала Владимира Хотиненко «Бесы» (см. материал Славы Тарощиной) я здесь не собираюсь — куда интересней проблема авторской избирательности, акцентирование одних эпизодов и отсеивание других. В сериале есть Шигалев, но практически нет шигалевщины, заветной тетрадки, из которой как раз понятно, с чем были связаны главные опасения Достоевского относительно русской революции. Есть визит Ставрогина к Тихону (знаменитая глава, выпущенная Катковым при первой публикации), но почти нет исповеди Ставрогина. Есть Тихон — но нет юродивого Семена Яковлевича и приставленного к нему монаха, а ведь это еще один лик церкви, по Достоевскому, и лик отнюдь не благостный. Я понимаю, что всего не вместишь, но показателен сам выбор вмещенного. Персонаж есть — но суть его выхолащивается либо подменяется, как в случае Верховенского-младшего: вместо расчетливого, отлично владеющего собой провокатора, непрерывно меняющего маски, — перед нами талантливо сыгранный безумец, упивающийся собственной мерзостью (вот уж чего в Верховенском нет — так это сознания своего падения: он перед собой безупречно прав, и это самое страшное, — Шагин же играет декадента, сладострастника).
Но и это, собственно, не занимает меня по-настоящему: одному рисуется один Ставрогин, другому другой — на то он и Ставрогин, чтобы каждый вчитывал туда собственное содержание. Иное дело фон Лембке, чья линия намечена пунктиром, — а ведь и он один из бесов, и напрасно было бы распространять это авторское определение только на кружок антропологически ущербных революционеров; в романе, собственно говоря, не-бесов нет, один Тихон предстает счастливым исключением, да и тот со странностями. «Бесов» слишком долго объявляли клеветой на русское революционное движение, но прочим областям русской жизни там достается ничуть не меньше; Верховенский — провокатор, но ведь и губернатор ничем не лучше. Ставрогин же — вообще ни с какого боку не революционер, хотя он-то и есть князь бесов.
Отдельного разговора заслуживает крайне сомнительная попытка сделать следователя Горемыкина носителем конечной истины, расстановщиком моральных акцентов (как уже написал Андрей Архангельский — заменить Великого инквизитора Великим следователем, что, может, и в духе времени, но отнюдь не в духе романа). «Катехизис революционера» у Достоевского не цитируется и не упоминается вовсе, несмотря на все аналогии между «делом Шатова» и нечаевским «делом Иванова»; да и вообще — будь роман Достоевского только антинигилистическим памфлетом, его место в русской литературе было бы где-то рядом с «Взбаламученным морем». Такое «Взбаламученное море» в результате и снято, и тут, по-моему, надо выправить один существенный перекос в истории русской словесности.
У нас множество романов и поэм о страдающем народе и о героической революционной молодежи; несколько меньше, но тоже много сочинений о революционной бесовщине и безнравственности всякого радикализма. Но чего у нас совершенно нет — так это текстов о бесовщине русской власти, а ведь это ничуть не менее увлекательная тема. Да, мы знаем, что дело прочно, когда под ним струится кровь, — но ежели смотреть на политику российских властей, они, кажется, лили крови побольше, как до октябрьского переворота, так и после. Ведь это ужасно, в самом деле, что после самой кровавой революции тут отстраивается ровно та же схема власти, та же пирамида, в которой у народа нет ни голоса, ни прав.
О том, как в реальности устроено взаимодействие народа и власти в России, мы по-прежнему не знаем почти ничего — точнее, знаем-то все, иначе элементарно не выжили бы, но вслух ничего не говорим. Невозможно уже слушать, что главная наша проблема — коррупция: без коррупции, может, тут и вовсе было бы не выжить, ибо это всего лишь форма откупа народа от государства, право тихо заниматься своим делом без назойливого руководства людей, не компетентных решительно ни в чем. Чиновников тоже ругают, забывая (или отлично помня) о том, что чиновники для этого и существуют: им предоставляют творить что угодно, воровать, своевольничать, запрещать — но лишь для того, чтобы они во всем были виноваты и сбрасывались, как балласт, при первых же неприятностях. Делегирование всех прав и политических полномочий исключительно властям помогает народу всегда оставаться ни в чем не виноватым и ни за что не отвечать.
Политический пропагандист в России не обязан быть убедительным или хотя бы с виду правдивым — он должен быть достаточно лживым и противным, чтобы смотреть на него было интересно и приятно, ощущая вдобавок свою сладкую непричастность к этому падению (примерно как любоваться бурей из безопасного места). Все эти нехитрые особенности русской власти, в которой гигантская бюрократическая пирамида существует лишь для того, чтобы гасить инициативы сверху и заглушать претензии снизу, до сих пор никем не осмыслены и, главное, не описаны в русской литературе: там во власти сплошь дураки да сатрапы. А там не сатрапы и не дураки, и не благородные следователи с победоносцевскими очкастыми смиренномудрыми лицами, а самые что ни на есть заурядные люди в опасных, растлевающих нишах; в качестве дачных соседей все они наверняка были бы приятнейшими ребятами, просто с повышенной готовностью по первому требованию проявить худшие черты характера. Бесовщина русской власти у нас не описана никем именно потому, что люди, способные к такого рода описаниям, до власти обычно не добираются.
Изложив эту версию на «Эхе…» — именно в связи с сериалом Хотиненко, — я получил несколько возражений: а Салтыков-Щедрин? Но в том-то и суть, что Щедрин никогда не был допущен к настоящей власти: его потолок — вице-губернаторство в Твери и Рязани в самые либеральные времена, в первой половине шестидесятых; дальше его должности мельчали до тех пор, пока он в шестьдесят восьмом вовсе не ушел со службы. «Губернские очерки» — где, кстати, впервые в русской литературе появляется персонаж по имени Порфирий Петрович, семь лет спустя случайно или намеренно присвоенный Достоевским, — рассказывают о подхалимаже и воровстве, бюрократии либо карьеризме, но, так сказать, метафизики русской власти там нет вовсе; есть, конечно, ее бесовщина, — то есть поразительно здравые мысли о том, как под действием этой административной системы из обычных людей получаются монстры, — но это скорее случайные озарения, нежели сознательная художественная задача.
Может быть, такое преобладание разоблачительных романов о либералах и революционерах (эти группы друг другу враждебны, но в нынешней российской пропаганде они слились) над разоблачительными романами о высших эшелонах власти можно объяснить тем, что судов над революционерами у нас было сколько угодно, а судов над властью не было никогда, и даже единственный казненный русский царь был расстрелян без суда. Нечаевский процесс, процесс Веры Фигнер, дело о 1 марта — материалы изданы, читай не хочу; но метафизика и практика русской власти по-прежнему темны. Благодаря «Бесам» мы знаем, как действуют на слабую, особенно на молодую психику сектантское сознание, конспирация и радикализм; но у нас нет ни единой книги о том, как абсолютная власть развращает даже самых приличных людей, попавших в ее орбиту случайно. Мы отлично себе представляем последствия революций — но последствия долгого гниения, безвыходной стагнации, несменяемости властного клана тоже как будто знаем не понаслышке. Почему же «Бесы» на первую тему написаны, а вторых «Бесов» — об идеологии К. Победоносцева, об иезуитском ригоризме М. Суслова, о бесконечном цинизме «нашистов» и их духовных отцов — нам ждать и не дождаться?
На фоне победившей украинской революции мы можем сколько угодно распространяться о вредоносности всяких революций — но ведь они случаются не на ровном месте; почему же мы бесконечно разоблачаем Верховенских и Ярошей, которые, конечно, стоят друг друга, — но ни слова не говорим о системе, которая как раз и востребовала Верховенского, создала для него нишу, взрастила его с истинно родительской заботой? «Право на бесчестье, — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?» — спрашивает Ставрогин Верховенского, и спрашивает не просто так, но этой реплики у Хотиненко, конечно, нет. У него представитель «высшей полиции» как раз олицетворяет честь.
