В минуту упоминания имени Лермонтова эта наша поездка каким-то боком наложилась на ее поездку с подругой, за полвека до того, на извозчике, «таком старом, что мог еще Лермонтова возить». Наслушавшись их горячего обсуждения некоей личной истории, он посочувствовал: «Обида ваша, барышни, очень ревная». И эти прошедшие с тех пор ахматовские 50, и извозчицкие почти 100, и лермонтовские 150, и ее такое личное — товарки по цеху, старшей сестры, чуть ли не «бабки Арсеньевой» — нежное к Лермонтову отношение так переплелись, что таинственным образом растянули ее собственную жизнь чуть не вдвое. И одновременно перевели и хрущевское падение из разряда сиюминутных событий в ряд исполненных исторического динамизма вообще: декабристского и других восстаний, дворцовых переворотов и прочее.
Почти все, что оставила после себя Ахматова: стихи, пушкинистика, дневниковая проза, немногочисленные письма, просто осевшие в чужой памяти слова, — «вещи с секретом». Проходит время, и тот, кто читает или вспоминает их, многократно им уже читанные и вспомненные, — наталкивается на неожиданность: позвольте, она же еще и вот что спрятала за этими словами. За минувшие с того дня 50 лет я и написал о вставшем перед нами столпе, и издал написанное, и рассказывал при случае. И лишь в этом году мне пришло в голову, что ее замечание о «магии» лермонтовских дат распространяется и на нее самое. Она родилась через 75 лет после Лермонтова, другими словами, 1914 год — это личная дата и ее биографии.
Переломная:«…меня, как реку, / жестокая эпоха повернула, / Мне подменили жизнь, в другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов». Произошло это в одночасье: «Мы на сто лет состарились, и это / Тогда случилось в час один». Тогда — 19 июля 1914 года — началась Первая мировая война, а с ней — настоящее XX столетие. До этого же длилось, как выяснится вскоре, что-то девятнадцативековое. Может, тот век был и не лучше других, но с поправкой на коэффициент уходившей эпохи воспринимался основательным, пылким, ясным.
Ахматова прожила до войны 25 детских, юных, молодых, беззаботных, счастливых (хотя и, как роду людскому положено, тревожных и драматических) лет. 23 июня 2014-го мы отмечаем не столько 125-летие со дня ее рождения — срок разноприродный, сознанием трудно охватываемый, непредставимый как целое, — а столетие со дня ее 25-летия. XX показал, что за чудовище — «настоящий век», лагерный «век-волкодав». Мы в России знаем не биографии наших поэтов, а наборы ярких эпизодов из их жизни, превращенных молвой и адаптацией в фольклорные и идеологические памятники. Лицей, ссылка, брак, дуэль Пушкина. Бретерство, кавказские ссылки, дуэль Лермонтова. Пощечина, бедность, ссылки, смерть в лагере Мандельштама. Биографический набор Ахматовой укладывается в близкое к этим перечисление: расстрел мужа, аресты сына, бедность, годы поношений после постановления ЦК партии 1946-го.
За всякой биографией стоит судьба, но судьба поэта отвечает особым требованиям. В определенном смысле у поэта есть только судьба, биография — лишь ее протокол. Судьба — это не как сложилось, а в первую очередь — зачем так сложилось. Зачем «насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской веселой грешнице» выпало стоять в тюремных очередях или наблюдать, как при виде ее знакомые переходят на другую сторону улицы. Нам строить догадки не по чину, но если вспомнить лермонтовское «Твой стих, как Божий дух, носился над толпой», то, думаю, не будет умозрительной дерзостью допустить, что две последние, терзающие сердце трети жизни после первой, цветущей, были назначены Анне Ахматовой для того, чтобы ее поэзия озвучила безъязыкость народной боли. Чтобы «Реквием» стал молитвой «не о себе одной, а обо всех, кто там стоял со мною». Чтобы «для них соткала я широкий покров из бедных, у них же подслушанных слов».
Осмелюсь еще вот на какой домысел.«Век мой, зверь мой — кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеить / Двух столетий позвонки?» На этот вопрос Мандельштама я бы ответил тоже: Ахматова. Мне возразят: как же так, как же не сам он? Кровью — он. Заглянул в зрачки — он. Но склеить ему просто не хватило времени. Склеила — она: прожив после 1914-го больше 50 лет, успев написать в конце 1930-х «Реквием» и стихи, к нему примыкающие, допомнить их до начала 1960-х, записать, дождаться их утечки в сам- и потом тамиздат. Личную свою манеру, вплетшуюся в большой стиль Серебряного века, она привила к дикости безысходного ужаса, захватившего страну в советский период.
От нас скрыта роль поэтов, которую они играют в мистической конструкции мира: к примеру, почему в 100-летние годовщины дней их рождения и смерти случаются социальные катаклизмы. Но сомнений в связанности одного с другим у меня нет. Вот и нынешняя ахматовская дата. Считаете, она родилась на Украине с украинской фамилией случайно, а не чтобы в той или иной неведомой нам форме через 125 лет принять участие в происходящем там сейчас? И думаете, даром написала она 100 лет назад о своем детстве в Херсонесской бухте Севастополя: «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику, / И приносила домой в подоле / Осколки ржавые бомб тяжелых»? Пули и бомбы Крымской войны середины XIX века.
