Полину Дашкову из всех авторов детективной литературы выделяю, она наиболее мною любима и почитаема. Я начал читать ее первые ранние книги еще в 90-х и ценил по внутреннему достоинству. Ее романы для меня — маленькая энциклопедия повседневной российской жизни того времени. У нее такое количество милых моему сердцу ума холодных наблюдений и писательского сердца горестных замет. Скажем, что ели богатые люди в те годы, что им казалось шикарным, что едят отрицательные герои, что едят положительные герои, — это жутко важно! А кто кого замочил — она это делает не хуже других. Кроме того, ее можно перечитывать, ее тексты не одноразовые! Для автора детективных книг это абсолютно невозможно. То, что Полина Дашкова сейчас пишет исторические романы, только подтверждает ее явную тягу к особенной художественной документальности. Рассуждать о них я пока не готов, но читать их стану с большим интересом. У нее очень хороший глаз и, как мне кажется, точное чувство времени.

Политики всего лишь люди. Глупые, лживые, жестокие. Разные. Но уж точно не лучшие из людей. Среди них умных мало, честных еще меньше, добрых вообще нет. Попробуй сменить угол зрения, взгляни на это здраво, без детских иллюзий, без презумпции идеальности. Человек у власти и страна, которой он руководит, — не одно и то же. Просто делай, что можешь, для своей страны, а не для… в общем, ты меня понял.

Надо помнить, что Федор Михайлович Достоевский, как и Полина Дашкова, детективный писатель. Все романы Достоевского имеют криминальный характер, где присутствует элемент расследования. Даже в «Бесах». Мы замечаем постоянное присутствие каких-то судебных тяжб, расследований. Он — великий писатель, но его материя газетно-детективная. Это, на самом деле, великое и непревзойденное достижение сращения несращаемого. Я сравниваю «Преступление и наказание» с «Пиковой дамой». Германну пришла в голову идея сделаться любовником графини Анны Федоровны, чтобы выведать тайну и разбогатеть, а ей — 87 лет! Почему бедный студент у Достоевского даже не подумал стать любовником старухи-процентщицы, ей, кстати, всего-то 52 года? Раскольников — уже не пушкинский человек, он принадлежит другому времени. Он в любовники выгоды ради побрезговал, ему проще убить, чем схитрить. Это ведь и есть та гордость, на которую намекает Порфирий Петрович. «Преступление и наказание» — удивительное проникновение в совершенно инфернальные бездны, в такую слезоточивую тонкость.

Он, ну хоть немного, да порядочный человек… ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек.

Андрея Платонова я начал читать с первого издания 1959 года. Эту книгу в 1963-м к нам в харьковскую студию принес ее бессменный руководитель и мой старый учитель Борис Алексеевич Чичибабин. Он читал нам «Фро», детские рассказы. Когда дошли до места, где мальчик взял в руки червяка, который был гладкий и чистый, наверное, ребенок еще, я понял, как надо писать в прозе.

Если бы мой брат Митя или Надя — через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? — Я стал уродом, изувеченным, и внешне, и внутренне.

— Андрюша, разве это ты?

— Это я: я прожил жизнь.

Вообще, в русской литературе все разделялось на пушкинскую традицию и гоголевскую. Гоголевская победила. Мы просто не замечали этого, но все, что нам казалось самым важным, особенно в поэзии, оно все было гоголевско-лермонтовское, с этой гнильцой, с этим звоном таким специфическим. Гоголь — замечательный автор, но был такой… немножко Фенимор Купер. Он писал о своих украинцах, как Фенимор Купер — о своих индейцах. Мое любимое у Гоголя — «Портрет» и, разумеется, «Ревизор», пародия на Пушкина. Иван Александрович Хлестаков — это Александр Сергеевич Пушкин. Тотально, вплоть до того, что Гоголь имеет наглость или особый свой цинизм, он цитирует прочитанные ему письма Пушкина, слово в слово. Многие реплики Хлестакова — это цитаты из писем Пушкина. Говорю ответственно, моя диссертация написана о Пушкине. И меня всегда интересовало: он эти письма, которые цитирует, спер или выманил у добрейшего Жуковского? Не надо его оправдывать. Гоголь в этом смысле хуже любого Раскольникова. Спер бы не глядя. Поверьте. Пушкинская линия русской прозы долго не давала плодов. Платонов вместе с Хармсом — продолжатели именно пушкинской школы прозы. Они воссоздали пушкинскую прозу.

В связи с этой книгой у меня возникли неожиданные ассоциации с рассказами о русской эмиграции в Париже. Писатели, особенно младшего и среднего поколения, в отличие от маститых старцев, существовали голодно: ни издателей, ни денег. Однажды была назначена встреча с меценатом. Договорились заранее, что никто отдельно, сепаратно ему свои книги и тексты не сует. Но, как только все собрались, Цветаева немедленно вытащила из-за пазухи огромный сверток рукописей и немедленно ему отдала. Конечно, это вызвало соответствующий эффект. Я эту историю вспомнил, читая Наталью Громову. Тут совсем иная Цветаева, очень милая, собеседники автора вспоминают совсем другую сторону ее натуры. Вообще, книга возвращает на долгие годы забытое направление популярной, близкой сердцу, но одновременно благородной, изящной повседневной истории. Истории нашей городской культуры. Наталья Громова — наследница не мемуаристов, а скорее Пыляева с его книгами о московских чудаках. Здесь Москва, которую я готов любить.

Постепенно мне открывалась новая реальность. Я стала видеть не только отдельные человеческие истории, но и незримую картину мира людей, которые соединяются, расстаются, теряются и находятся, образуя особый ландшафт переплетений и пересечений жизненных путей, похожих на панораму, снятую с самолета, или же на анатомический атлас с сетью кровеносных сосудов.

Много-много лет назад я с величайшим удовольствием открыл для себя поэтессу, тоже пушкинского направления, Елену Андреевну Шварц, ныне покойную. Когда впервые прочел ее стихотворение «Зверь-цветок» или «Я отведала однажды молока моей подруги…» — это было невероятно! Помню, как-то сказал товарищу: «Мы с тобой обладатели заграничных паспортов, надо ехать в Петербург, добиться фиктивного брака с Еленой Шварц, иначе она там сопьется, погибнет, надо ее вывозить, спасать, чтобы она писала стихи». В Петербурге я так до нее и не добрался… Страшно жалею, что мы с ней мало виделись. Не просто мало — единожды, через много лет мы встретились в Нью-Йорке. Она пришла, маленькая, с острым носиком, и с характером, из такой полумажорной интеллигентной семьи, у нее мама была товстоноговским завлитом, такая вся была из себя петербургская, смешная-смешная… Я просто обнимал ее и смотрел влюбленными глазами. Я говорил: «Лен, может, мы потом погуляем…» Я не знал, что ей говорить. И ведь нам уже было сколько, и все равно… В общем, встретил предмет своей совершенно искренней любви, погруженной в область поэзии. Она просто великий русский поэт. Без сомнения.

О человеке я слыхала рано: Венец творенья, призрак или сон. Теперь мне кажется, что он Есть только мыслящая рана, Пульсирует, пронзен.