— Главное, — шепчу я себе целый месяц, — не смотреть на себя со стороны.

Ведь что может быть глупее, чем целый месяц подчиняться расписанию чужих людей, пинающих мяч в другой стране, иногда — в джунглях. Что может быть скучнее, чем целый месяц следить за этим самым мячом, который то никак не попадет по воротам, то не может из них выбраться.

Если смотреть со стороны, на эти вопросы нет ответа. Как, впрочем, и на все остальные. Стоило, скажем, Толстому взглянуть глазами постороннего на оперу, как мы увидели дикое зрелище: «Мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом стал петь и разводить руками». Если разложить по полочкам наши мотивы и посмотреть на них под углом здравого смысла, то исчезнет лишнее, оставив одну труху. И так ведь не только со спортом, но и со всем остальным: секс, творчество, обед, рыбалка — мы притворяемся, что все это куда важнее и сложнее, чем могло бы быть на самом деле, если бы сдуру мы глядели в корень. Трезвый, как у Толстого, взгляд оголяет жизнь, делая ее честной и невыносимой, и только притворство позволяет ее украсить. Например — футболом, до которого, в сущности, никому в мире нет дела. Но именно поэтому, оставляя все дела, мир радостно объявляет месячный перекур.

Давно бросив курить, я предпочитаю сравнивать футбол с чайной церемонией. Подспудный смысл этого утонченного времяпрепровождения не в том, чтобы цедить чай в тесной будке, а в том, чтобы, войдя в нее, вы не думали ни о чем другом.

Подозреваю, что из-за этого жены снисходительно относятся к футболу: безопасная страсть вымещает беззаконные — от любви до революции.

***

Хоть мне довелось впервые попасть в Рио-де-Жанейро не в сезон, я, мучимый, как все, любовью к бразильскому футболу, отправился ему поклониться на пустую «Маракану». Страшный бетонный бублик напоминал космодром из ранних и бедных научно-фантастических фильмов. Интересно, что подумали бы зеленые человечки, высадись они из своих летающих тарелок на любом стадионе. Громадные сооружения, лишенные какого бы то ни было практического назначения, могут быть лишь объектом религиозного культа. Правда, в отличие от египетских пирамид и средневековых соборов, здесь не живут даже покойники. Но в нужное время трибуны заполняют верующие, закрывая собой каменный скелет наших мегалитов. Увидав римскую арену Вероны, Гете посетовал на то, что она лишена своего главного и, собственно, единственного украшения: толпы.

На стадионе болельщики с гордостью носят вторичные национальные признаки. Если мексиканцы, то — сомбреро. Французы сидят в поварских колпаках. Голландцы одеты психоделическими — оранжевыми — коровами. Отложив на черный день языковые распри, бельгийцы, болея за прозванную «красными дьяволами» сборную, вырядились чертями и чертовками. Аргентинцы оделись папами римскими, один даже надел его маску (или это была не маска?). Русских понять труднее. Один, видимо, прослышав, что у антиподов — зима, неосторожно пришел в костюме Деда Мороза. Лучше смотрелась грудастая девица в бескозырке с надписью… Я сперва решил: «Варяг», но присмотревшись, увидел, что золоченые буквы на ободке складывались в надпись «Одесса». Остальные тоже предпочитали морской фасон, а именно тельняшки.

— Вот и хорошо, что тельняшки, — обрадовалась жена, зашедшая проведать захваченный мной телевизор, — лучше, чем ватники.

***

Хорош тот судья, которого не слышно и не видно. Даже если его саданули мячом, он кажется неодушевленным, словно штанга. Видимым рефери становится только тогда, когда вмешивается в ход игры и ее портит. Это, конечно, не значит, что он вообще не нужен.

Лучший судья — даоист. Он знает, что безупречна и сильна лишь та власть, о существовании которой никто, кроме нее, не догадывается. В обычной, а не в праздничной жизни такие судьи часто служат школьными учителями. Там они освоили основной закон успешной педагогики. Строгость, гласит он, надо излучать и прятать, а не пользоваться ею словно дубиной, как это случилось со мной, когда, став ненадолго учителем, я выгонял куривших школьников из уборной, чтобы закурить в ней самому.

За работой судьи очень трудно следить, потому что камера его не замечает — как и других игроков без мяча. Избирательность оператора мешает нам, как говорят профессионалы игры, понять ее суть. Вынужденные довольствоваться лишь тем, что нам показывают, мы не замечаем холостой работы футбола. Это — бег без мяча. С мячом, скажет вам всякий, кто выходил на поле, даже если оно было двором или пляжем, каждый сможет, а ты окажись в нужное время в нужном месте. Умение открыться, стать доступным, валентным — самое ценное в форварде, который не ищет случая, а становится им.

Такие идолы футбола сами себе поклоняются, видя в выпавших им талантах нечто недоступное собственному разуму. Поклоняясь судьбе, эти языческие кумиры в золотых бутсах увешаны амулетами и покрыты татуировкой, словно Паганель, побывавший в плену у полинезийцев. Многие футболисты носят сложные прически с выбритыми на висках магическими фигурами. Лучшие, вроде Роналдо, еще и стригутся прямо перед матчем. Вот так самураи, готовясь к бою, красили глаза, румянили щеки и подводили брови, чтобы и врагу было приятно держать в руках отрубленную голову, хвастаясь ею перед товарищами.

***

Каждую из великих футбольных держав сопровождает специфический культурный миф. Согласно ему, дух нации лучше всего выражают не ее религия, политика или искусство, а манера той великой игры, что не отличается от первой, заменяет вторую и является третьим.

Самый могущественный миф, естественно, у бразильцев. Футбол для них — танец с мячом. Чтобы оценить эту метафору, достаточно попасть в самбу. Со мной это случилось накануне карнавала, когда весь Рио репетировал сложные па. Мне и простые не даются, но, угодив в колонну, я был вынужден приплясывать, чтобы не выделяться и не сойти за сумасшедшего. Поскольку надо мной не смеялись, я понял, что самба предназначена для эксцентриков и индивидуалистов. Каждый ее танцует, как хочет, сам по себе, но внутри пляшущей колонны, которая умудряется передвигаться в заданном направлении. Характерно, что в первом матче чемпионата, закончившемся победой Бразилии 3:1, все четыре гола забили хозяева чемпионата.

Гений холерического футбола, Бразилия, как д’Артаньян, без оглядки стремится во всем стать первой, не исключая поражения. Проиграв с неслыханным счетом 1:7, она вела себя на поле так, будто немцам помогал, а бразильцам мешал старик Хоттабыч.

— На трибунах, — меланхолично заметил во время этого матча комментатор-шотландец, — тихо, как в библиотеке.

Ума не приложу, как эту трагедию переживут эксперты. Ведь ни один из них не предвидел случившегося.

Повлияет ли крах на футбольный миф Бразилии? Ни в коем случае. Любой миф, как знают все империи, работает до тех пор, пока в него верят, невзирая на факты и вопреки им. А счет — даже столь разгромный — удел статистики.

***

Американцы наконец въехали. Янки седьмой раз подряд играют в чемпионатах мира, иногда они даже выигрывают, но впервые на моей памяти футбол стал событием национальной жизни. За свою команду болели сообща — на площадях Канзаса, Чикаго и Бруклина. И не потому, что футбол стал лучше, а потому, что выросло новое поколение, которое в России называют «креаклами». Желая быть, как все, они готовы разменять старомодную американскую исключительность на космополитический гедонизм. Футбол для них — заграничный деликатес, вроде маччиато в «Старбаксе».

Хуже, что, как все неофиты, местные чересчур стараются. Мой приятель, вынужденный из-за работы смотреть матчи в записи, жалуется, что его босс из молодого энтузиазма рассылает коллегам голы по имейлу.

— На шоссе щиты со счетом, — плачется товарищ, — приходится вести машину, зажмурившись.

Но больше всего меня поразил электрик, вызванный, чтобы проверить проводку накануне финала. Нисколько не удившись тому, что на экране бегают без толку взрослые дядьки, монтер деловито спросил:

— За кого болеете?

— За Давида против Голиафа.

— Это русские, что ли? Они ведь быстро вылетели.

— Почти, флаг — тот же.

— Голландцы, — догадался тертый электрик.

Он был прав, а я ничего не могу с собой поделать. Голландский футбол вошел в мою молодость, как «Битлз», и означал то же самое: свободу, в данном случае — передвижения по полю. Тотальный футбол великого Круифа подразумевал искусное обращение с пространством. Живя в стране, площадь которой составляет всего лишь две трети Латвии, голландцы, первыми создали империю, где никогда не заходит солнце. При этом они так освоили свою камерную страну, что им всегда хватает места. То же и на поле: Голландия играет так, чтоб чужим было тесно, а своим просторно. Пользуясь полем, как зеленым сукном бильярда, они образуют пасами нарядные фигуры, которыми можно без конца любоваться.

— Потому, что это — бильярд без луз, — фыркнул Пахомов, которого я уговорил посмотреть хотя бы полуфинал.

— Ты — прагматик, футбол — это чистое искусство, — обиделся я за голландцев.

— Ты просто думаешь, что за них играют Хальс и Вермеер.

— Скажи еще — голландская селедка.

— И скажу! — заключил Пахомов, закусывая ею рюмку.

Голландцам, однако, это не помогло. Они, как всегда, вылетели, заняв привычное место: лучшие из проигравших.

***

К финалу я вдруг выяснил, что, в сущности, мне все равно, кто выиграет. Честно говоря, я вообще не умею болеть, особенно — в коллективе. Перспектива ходить строем и кричать хором вызывает у меня аллергическую реакцию. Я краснею от стыда, корчусь от смущения и открываю рот лишь для того, чтобы другие не заметили, что я кричу беззвучно: «шай-бу» или «хей-хей, Ю Эс Эй».

Я знаю, что люди собираются возле державных символов вроде Бранденбургских ворот, чтобы устроить парад декоративного патриотизма. Я понимаю архаический порыв, приравнивающий забитый гол к улыбке племенного бога. Но мне никогда не удавалось самому раствориться в этом безымянном потоке любви и страха. С обочины и с завистью смотрю я на беззаветно болеющих, не умея сдать личность на прокат праздничной толпе.

Пожалуй, последний раз я по-настоящему болел за Пражскую весну, когда в ответ на оккупацию чехословацкие хоккеисты победили советских. Но это был не спорт, а расплата за танки.

Футбол — дело другое. Влюбившись в него еще тогда, когда мы играли зимой, в темноте и резиновой куклой, я полвека слежу за чемпионатами мира, но только до тех пор, пока они не кончаются. Для меня футбол — искусство, причем не драма, что уж слишком очевидно, а музыка. И тем и другим следует наслаждаться в каждое мгновение, проживая его с той интенсивностью, которой оно требует и заслуживает. Что касается коды, то она венчает, но не исчерпывает матч и опус. Дождавшись последнего аккорда, мы возвращаемся в будни, отряхиваясь, как кот, свалившийся с подоконника.

После футбола будни кажутся скучнее, чем были, и это придает повседневной реальности оттенок подлинности, который безошибочно отличает черно-белые фотографии от цветных и глянцевых. Может быть, в этом и есть метафизическое оправдание футбола. Ничем не напоминая жизнь, он возвращает ей аутентичность той сырой реальности, что не позволяет нарушать правила, ибо их нет вовсе.